Никитка был рад избавиться наконец от этого мрачного человека и теперь, выйдя из дому, не чувствовал земли под ногами.
Ульяна проводила их до скотного двора. Иван последовал за ней и остановился у выхода, прислонившись к столбу. Целуя сестру на прощанье, Ульяна печально проговорила:
— Не обижайся на меня, Федосья… Ведь я тут не властна, сама видишь. Жалко мне тебя и твоих детишек, а помочь ничем не могу. Ты хоть и бедна, но зато полная хозяйка в семье, а я… Ну, прощай. Ты еще кое-что найдешь там, где всегда, в лесочке…
За скотным двором начинался молодой лес. Мать и сын пошли по узкой и извилистой тропинке. Вскоре Федосья остановилась и, улыбнувшись своими лучистыми глазами, сказала сыну:
— Ты, детка, постой, а я кое-что поищу…
И, пригибая гибкие побеги лиственницы, она направилась в сторону. Никитка бросился за ней. К великому удивлению мальчика, мать, приподнявшись на цыпочки, отвязывала от дерева красивый берестяной туесок с узорами.
— Что это? — вскрикнул Никитка и выдернул туесок из рук матери.
Он был доверху набит свежим маслом.
— Откуда это? — прошептал изумленный Никитка. — Неужто богиня Айысыт послала нам?
— Ох и глупый же ты еще! Это твоя бедная тетя спрятала тут для нас гостинец. Ну, покричи еще, чтобы Иван побил ее…
— Пусть только попробует! Глаз ему вышибу! — расхрабрился Никитка.
— Ишь ты! — ласково погрозила Федосья.
Выбравшись на тропу, она надела туесок на руку, взяла кулек с зерном под мышку и, склонив голову к левому плечу, быстро зашагала впереди сына.
СВАТОВСТВО
У Федора Веселова глаза совсем разболелись. Когда ему становилось немного легче, он взбирался на своего смирного коня, сажал с собой на седло полуслепую дочку Аксинью и разъезжал по наслегу — взимал долги, ссужал деньги под проценты и нанимал летних рабочих. А когда глаза болели особенно сильно, Федор сидел дома, не снимая повязки. Он стал нестерпимо раздражителен и всячески издевался над приемными сиротами-батраками. Тут доставалось и подростку, медлительному толстяку Давыду, и маленькому Петрухе, и красавице Майыс. Но больше всех приходилось терпеть от Федора его жене, седой и смиренной Ирине.
Однажды в маленькой юрте Лягляров неожиданно появилась Аксинья. Девочка долго топталась на месте, склоняя свою круглую голову то к одному, то к другому плечу, и наконец, чуть приоткрыв опухшие глаза, сказала:
— Отец зовет тебя, Егордан.
После небольшого замешательства старуха Дарья предупредила из своего темного уголка:
— Не на почетное место сажать, не водкой угощать позвал. Наверное, решил покрепче окрутить тебя за долги.
Когда Егордан зашел к соседу, сам хозяин с завязанными глазами лежал на передних нарах, а хозяйка сидела у камелька и что-то шила.
— Кто здесь? — спросил Федор, услышав, что хлопнула дверь.
— Это я.
— Ну, иди сюда, Егордан! Сядем, поговорим, побеседуем. — Федор медленно поднялся и крикнул: — Ирина, подай-ка сюда ту бутылку да две чашки! — и он широким взмахом провел рукой по столу.
На столе появились две чашки и бутылка водки.
— Выпей, друг мой, — Федор придвинул гостю полную чашку. — Скоро мы переедем в летник. Вот и решил поговорить с тобой наедине. Ну, выпей! Хороший ты был работник. Да и я, пожалуй, был не дурным хозяином. А сейчас вот мы оба…
Чокнувшись и поблагодарив хозяина, Егордан залпом выпил водку. Он преувеличенно громко крякнул и, зажмурив глаза, замотал головой, давая понять хозяину, что гость доволен. Федор снова наполнил чашку. Егордан немного отхлебнул и ринулся с недопитой водкой в хотон. Оттуда послышался удивленный голос его матери — Варвары Косолапой:
— Что это с тобой, парень! Неужто я на старости лет дожила до такой чести?! Ну, спасибо тебе, милый!
Когда Егордан вернулся из хотона к столу, в груди у него разливалось приятное тепло, и им овладело вдруг непонятное чувство радости. Он улыбнулся, вспомнив слова Дарьи: «Не на почетное место сажать, не водкой угощать».
«Ошиблась на этот раз, старая! — подумал Егордан. — Добрый человек Федор. В договоре он, конечно, выиграл и сейчас собирается в чем-то еще выиграть — это верно, но я-то ведь не могу уплатить ему чистым серебром, а, пока жив, трудом отплачу… Лучше бы, конечно, домой мне водки дал. Пригласил бы я тогда мать, собрались бы все, составили бы оба стола и вместе с Эрдэлирами…»
Федор встряхнул опустевшую бутылку и, отставив ее в сторону, начал:
— Девятнадцать целковых ты, Егордан, едва ли сможешь чистым серебром выложить. Не так ли?
— Так.
— Как думаешь рассчитываться: может, прокормишь скотину зимние месяцы или какой другой работой?
— Разумеется, — охотно ответил гость. — Трудом своим рассчитаюсь…
— Ну, значит, будешь скотину кормить. Сколько считать с коровы?
— Не знаю… Если рублей по пять…
— Что ты! — ужаснулся Федор. — Добрую корову купить можно за двенадцать рублей. По твоим расчетам выходит, что она за два года сама себя съест! Этак лучше я перебью весь свой скот… Слепну я, вот потому ты и стал дерзить…
Егордан почувствовал себя неловко оттого, что после такого почетного угощения рассердил хозяина да еще заставил вспомнить его о грозящем несчастье.
— Не подумал я… Ну, сколько ты сам назначишь? — поспешил он успокоить Федора.
— Вот это мужской разговор! — похвалил Федор. — Не станем же мы с тобой мямлить, как дети малые иль бабы глупые. С коровы — по трешке, с телки — по полтора рублика… Давай-ка сюда счеты!
Федор не глядя, ощупью перебирал проворными пальцами костяшки, бормоча при этом:
— За четыре коровы — двенадцать рублей. За четыре телочки — шесть рублей. На лугу Киэлимэ из моих двенадцати десятин скосить пять… по рублю. Пять рубликов. Итак, с меня всего двадцать три рубля, а за тобой девятнадцать. Теперь уже я оказываюсь в долгу у тебя на четыре рубля. Вот что значит быть хорошим работником!
Порешили на том, что Егордан за свои четыре рубля получит от Федора «все, что пожелает», после того как Веселовы переедут на лето в свою родовую усадьбу Эргиттэ. Пока же, до окончательных расчетов, Егордан принес домой полфунта сахару, четвертушку чаю и три аршина бумазеи Никитке на рубаху.
В тот же вечер составили столы и с радостными возгласами уселись пить крепкий сладкий чай.
— Вот как ошиблась ты, Дарья, — говорил захмелевший Егордан. — И на почетное место посадил и водкой угостил. Попросить бутылку с собой я не посмел, а то бы мы все приложились. Только мать удалось угостить.
— Как же ты со стола попросишь! — согласился дед.
— Кто не подражает русским да не болтает, что богачи, мол, притесняют, богачей убивать надо, — для тех и Федор человек как человек, — заявил Федот.
— Вот и обманул: заманил к себе в дом да споил, — вступил в разговор Дмитрий. — Десятину по рублю! Так ведь это за два дня насилу скосишь. Вон Бобров на огородной работе по полтора рубля дает, а не хочешь деньгами — получай с урожая свою долю.
— Очень надо в земле копаться! — закричало разом несколько голосов. — Говорят, он эти самые семена, как лекарство, в пакетиках держит.
— И урожай-то, должно, в бумажки соберет. Жили мы до сих пор без огорода…
— Уж не собираешься ли ты вместе с ним к русским, в Россию, поехать? — насмешливо сказал Федот.
— Ну и поеду, — заявил Дмитрий. — Русские получше вашего Федора Веселова будут.
— Довольно вам спорить! — начала уговаривать сыновей тихая Дарья. — Прямо что твои братья Чорбои! Ты, Дмитрий, не трожь пока Федора, не губи свою судьбу… И Майыс…
— Перестань, мать! — неожиданно заволновался сын.
— Хоть и глупа я, а догадываюсь. Муха на ухо шепчет мне в моем темном углу.
— Довольно! — крикнул Дмитрий и выбежал из юрты.
Только кончили чаепитие, как появилась Варвара.
— Не пойму я что-то, о чем мой сын договорился, — произнесла она, входя. — Слушай, парень! Откуда у тебя сено возьмется восемь чужих скотин кормить? С Дулгалаха твоего никогда больше восьмидесяти копен не собирали.
Подумали да рассудили, оказалось, что и в самом деле нечем будет кормить чужую скотину. Тут и на свою-то корову да бычка еле-еле хватит. К тому же, если не падет Дочка, у них ведь целых три скотины будет. Стали высчитывать… На корову — сорок копен, а на телку — двадцать… С ужасом убедились, что на веселовскую скотину потребуется двести сорок копен. Арендовать покос у чужих — все равно что погибнуть. Лучше уж у самого же Федора за половинную долю попросить. На этом и порешили.
Егордан на другой же день уговорился с Веселовым скосить ему семь десятин за половинную долю.
— Вот видите! — воскликнул Дмитрий, узнав условия нового договора. — Он — паук, а мы — мухи.
— Надо бы отобрать у него богатство! — язвительно заметил Федот.
— И отберем! Пока он у нас жизнь не отобрал…
— Ох, и не надоело вам! — молит мать. — Смел-то ты смел, Дмитрий, а счастье свое упустишь. Долго шептались две старухи в темном углу.
— Ну что ж что у богатых росла! Родом-то не лучше нашего, — слышалось оттуда. — Девушка и сама не прочь. Ирине сказать можно, Дмитрий ей нравится.
Варвара оказалась проворной свахой. В тот же вечер в темном углу веселовской избы зашептались старушки. Ирина было обрадовалась. А Федор оскорбился, забушевал. Бедная девушка горько плакала в хотоне.
— Не судьба! — вздыхали старухи.
На другой вечер маленькая Аксинья за руку привела отца.
— Дмитрий, ты, говорят, в зятья ко мне проситься решил, — заговорил Федор. — Ведь ты брезгуешь богатством. А девушка росла у богача. Вот поедешь в Россию с другом своим, русским фельдшером, там и женишься на русской красавице. Хотя и то сказать — сумеешь, так и на моей женись. Увозил же удалой Манчары женщину в леса. Вот и ты увези Майыс да живи с ней в лесах Эндэгэ. Громкое будет событие: нищий Эрдэлир увел приемную дочь богача Веселова!
— А не смеялся бы ты, Федор, — донесся из угла тихий голос Дарьи. — Знаешь, говорится: позудилось — почешись, полюбилось — попросись.