Никита, глотая тугой комок, подступавший к горлу, и энергично поворачиваясь то к одному, то к другому товарищу, много и громко говорил.
— Как только приеду в Москву, сразу пошлю вам, ребята, телеграмму и тут же сяду писать всем общее письмо… И вы тут же отвечайте. Ваня, ты напиши, а пусть другие подпишутся.
— Ладно! — хором говорили друзья. — Обязательно напишем.
— Плохо, что не успел вступить ты в партию, — сокрушенно сказал Данилов.
— Да, вышло немного не так, как мы с тобой думали. Теперь в Москве…
Над пегой широкой трубой где-то сбоку стремительно вылетела струйка пара и грянул гудок. Те, кто стоял поблизости, пригнулись, закрыв уши руками. Вздрогнули, закивали головами кони. Всколыхнулся весь берег. Могучий рев прокатился над синеющими на горизонте горами и, цепляясь за таежные отроги, широко разлился и замер вдали. И тут же как-то смешно вдруг проблеял в ответ по-телячьи: «Мэ-э-э!» — подходивший к пристани пароходик-крошка «Красный».
По многолюдному берегу пронесся смех.
Началась суета прощания. Одни плакали, другие смеялись, третьи улыбались сквозь слезы. Люди пожимали друг другу руки, обнимались, желали доброго пути. Беспрерывной цепью потянулись по сходням к пароходу-гиганту первые пассажиры.
— Погоди, не спеши, Никита, — беспокойно заговорили друзья, хотя Никита и не трогался с места. — Это только второй гудок. Ты можешь потом, спокойненько.
Юркий и веселый, как чирок, подплыл «Красный», коротко вскрикнул и перекинул на берег трап. Высыпали на пристань торопливые пассажиры, выкатились телеги, тяжело нагруженные берестяными бочками с маслом.
— Пусть Никита уезжает скорей, — запинаясь от волнения и вся зардевшись, проговорила тоненькая и стройная девушка, Никитина однокурсница. — Больно сердитый был…
Она вызвала дружный смех, а сама смущенно улыбнулась, быстро заморгала густыми ресницами синих глаз и отвернулась.
— Федосьин сын! — послышался позади Никиты сильный голос.
Протянув вперед руки, к ним быстро подходил Егор Иванович Сюбялиров.
— Вот хорошо, что встретились, — проговорил он, крепко пожимая Никите руку. — У меня к тебе большое дело есть. Ну, да мы с тобой там, у себя, поговорим. Или ты подождешь меня денька два и выедем вместе?
— Он же в Москву едет! Учиться! — раздалось сразу несколько голосов.
— Как в Москву? — Егор уставился на Никиту, будто с трудом понимая, что именно ему говорят. — В Москву? Значит, учиться… — Он взял Никиту за локоть, потянул в сторону, положил ему на плечо свою тяжелую руку и твердо сказал: — Ты не уезжай, мой друг.
— Почему?
— Успеешь! Ты ведь еще молод. Подожди годик-другой.
— Но почему же?
— Кто тебя посылает?
— Наркомпрос.
— Эх, ты! А может, все-таки подождешь? Нам вот как нужен нарсудья!
— Что?! — удивился Никита и даже отшатнулся. — Я ведь законов не знаю.
— Что ты, друг! — поразился в свою очередь Егор. — За советскую власть воевал с малых лет — и вдруг законов ее не знаешь! Так за что же ты тогда воевал? Главный закон советской власти — это беспощадная борьба против баев, других законов у нее нету. Главное — это сердце! — Егор приложил руку к груди. — Главное — кого оно любит и кого ненавидит. Ты батрак, ты сам испытал гнет… Да что тебе рассказывать… Знаю я, как ты правильно осудил сыгаевского щенка и других молодых буржуйчиков! Ну, словом, мандат на учебу кладем на стол Наркомпроса и уезжаем домой… Иван! — крикнул он куда-то в сторону. — Иван!
— Ну? Что за беда опять приключилась? — сердито дернул головой одноглазый пожилой человек, с трудом удерживавший пугливо топтавшегося коня, запряженного в телегу.
— Какая там беда! Радость, мой друг! Вот нарсудью нашли, своего человека! — крикнул Егор и опять обратился к Никите: — Я в Нагыле организовал сельхозартель, за новыми машинами вот приехали. Радости-то сколько будет! Будем, значит, Никита, вместе работать, как вместе и воевали.
Никита, потерявший от неожиданности дар речи, только теперь заговорил.
— Нельзя, Егор Иванович, — сказал он, жалея, что приходится огорчать старого друга. — Мне учиться надо.
— Ему учиться надо, — шумели ребята. — Он едет в Москву!
— На судью и учиться нечего! Это и без того понятно. До конца бороться за правду…
Пароход дал третий гудок. Загремела цепь поднимаемого якоря. Ребята, толкаясь, стали неловко прощаться, Никита взволнованно пожал Сюбялирову руку.
— До свидания, Егор Иванович!
— Ну ладно, придется нам, неграмотным старикам, еще поработать, — печально проговорил Егор. — Думали, труднее всего воевать. Оказалось, работать-то еще трудней. За все цепляешься… — Но тут же он выпрямился, улыбнулся в жесткие усы и твердо сказал: — Ну да ладно, как-нибудь проживем еще годика три-четыре. Ведь тебе года четыре учиться? Смотри, учись хорошо! А после непременно в свой улус возвращайся.. Другие улусы пусть сами выращивают себе работников.
— Хорошо.
Никита неловко поцеловал Егора, схватил под мышку пожитки, взвалил на плечо мешок с провизией и взбежал на трап, который уже собирались убрать. Он старался увидеть Сюбялирова с палубы, но все не находил его в этой сутолоке.
Медленно отваливал пароход. На пристани и на палубе затрепетали прощальные платки, а Егора Ивановича не было видно.
Переполненный людьми берег постепенно отдалялся.
— Никита! Учись хорошо! — Сюбялиров стоял у самой воды.
— При-вет Мос-кве! — хором загремели Никитины друзья и под взмахи длинных рук Булочкина запели:
Вперед, заре навстречу,
Товарищи, в борьбе…
Еще гуще и сильней затрепетали белые платки на берегу.
Горячо разлилась радость по сердцу взволнованного до слез Никиты. Он бросил пожитки под ноги, сорвал с головы кепку и, махая ею, закричал что было мочи:
— До свидания, ребята! До свидания, Егор Иванович!
Сюбялиров снял картуз и помахал в ответ.
«Пролетарий» набирал скорость и все увереннее разрезал стремительно несущиеся ему навстречу синие воды красавицы Лены.
Оставляя далеко за собой белые гребни вздыбленных волн, пароход уходил на юг…
Широкой и светлой дорогой к счастью лежала перед Никитой великая Лена-река.
ПОСЛЕСЛОВИЕЯКУТСКАЯ ЭПОПЕЯ
Первые же страницы романа Николая Мординова «Весенняя пора» переносят читателя к началу нашего века, примерно к 1908—1909 годам. Как известно, это были годы тяжелой реакции, наступившей после первой русской революции. В Якутии, «на краю света», в стране глухой тайги и тундры, короткого, бурного лета и долгой зимы, в обширнейшей стране, где на одного человека приходилось почти пятьдесят километров территории, реакция приняла особенно мрачные формы. Якутия стала своеобразным центром политической ссылки: сюда большими партиями направлялись «политики». Достаточно сказать, что в канун революции 1917 года политических «заточников» здесь находилось несколько десятков тысяч. В их числе были такие крупные большевики-ленинцы, как Серго Орджоникидзе, Емельян Ярославский, Григорий Петровский. При полней бесправности своей они тем не менее пытались помочь якутам. Но об этом речь впереди.
Что было известно о Якутии людям старой России? Отдельные ученые, одержимые благородной целью, отдали дань любви этому суровому краю: еще в середине прошлого века академик О. Н. Бётлингк создал «гражданский» — в отличие от миссионерского — алфавит якутского языка и сумел издать, применяя этот новый алфавит, «Воспоминания» уроженца Якутии А. Я. Уваровского. Вместе с «Воспоминаниями» вышли в свет и первые, поражающие своей первозданной силой строки якутских сказаний — олонхо.
По пути, проложенному О. Н. Бётлингком, пошли и другие русские ученые. В богатых россыпях якутского фольклора они находили драгоценные зерна и дарили людям другого языка. Этнограф Тан-Богораз создал цикл очерков и рассказов о мрачной якутской действительности начала нашего века. В. Г. Короленко, изведав якутскую ссылку, написал свой знаменитый «Сон Макара». Рассказ этот, донесший под тонкой пеленой фантастики жестокую правду о бедном, вконец загнанном человеке Якутии, прозвучал подобно удару колокола, отдавшемуся в самых дальних уголках России.
Были, однако, и другие свидетели якутской жизни, глянувшие на нее барским презрительным оком. В 1830 году царский чиновник Геденштром, побывавший в Якутии, так отозвался о ней в книге «Отрывки о Сибири»:
«Якутская область — одна из тех немногих стран, где просвещение или расширение человеческих понятий более вредно, чем полезно…»
Были в дореволюционной печати и такие снисходительные суждения, что якуты отличаются «способностью приспособляться к условиям новой жизни», переносить голод и прочие невзгоды. И к этому «великодушно» добавлялось: «Чувство любви, однако, знакомо якутам».
Прошло менее полувека, и советский писатель Николай Мординов создал роман о якутском народе «Весенняя пора». События, описанные в начале романа, относятся, как уже было сказано, к первому десятилетию нашего века. Но с какой силой автор сразу же ниспровергает такие утверждения: не какое-то подобие любви, нет, — огромная любовь с безудержным потоком света, мечтаний, душевных взлетов обрушивается на читателя со страниц романа «Весенняя пора».
Поначалу повествование это и в самом деле лишь предчувствие весны якутского народа, а затем приходит сама весна, во всем ослепительном, вечно обновляющемся своем облике…
В бедной дымной юртенке, одиноко стоящей у края тайги, маленький герой романа, четырехлетний Никитка, становится свидетелем материнских мук и рождения брата Алексея — так начинается роман.
Автор сразу вводит нас в гущу событий — одним ударом он как бы обнажает большой пласт жизни. Эта жизнь предстает перед читателем во всей неопровержимой, устрашающей наготе: таежная глухомань, жестокое морозное безмолвие, слабый огонек камелька, лишь в дневные часы обогревающий юрту, крик новорожденного, завернутого в жалкие отрепья телячьей шкуры…