гда умерло солнце. А теперь, наверное, умер немецкий царь. Может, и война теперь кончится?
Но что-то не слышно было, чтобы умер какой-нибудь царь. И война не кончалась. По-прежнему каждое воскресенье поп проклинал немцев и молился за победу над ними. Он призывал людей не делиться на богатых и бедных, а сообща встать на защиту «веры, царя и отечества» и смиренно объединиться под крылами двуглавого самодержавного орла…
В наслеге ясно обозначились две враждебные группы — церковь и школа. Поп, князь, начальник почты и несколько богатеев составляли один лагерь, русский фельдшер, учитель Иван Кириллов, сторож аптеки Афанас Матвеев и Федор Ковшов — другой. Ко второму лагерю тяготели все больше бедняки да молодежь вроде Дмитрия Эрдэлира.
По праздникам в школе стали собираться люди. Многие теперь выбирали между школой и церковью. В один и тот же вечер там и здесь можно было услышать совершенно противоположные высказывания. В церкви поп распинался о том, что бедный русский царь любит свой православный народ и страдает, воюя за веру с царем немецким — зверем в образе человеческом. В школе же говорили, что царь русский и царь немецкий — враги своим народам, кровь которых они проливают ради собственной выгоды, и что оба народа должны уничтожить своих царей и дружить между собой.
У учителя появилась толстая тетрадь с якутскими стихами. Он приучал пансионеров переписывать и заучивать эти стихи, чтобы потом читать людям.
В пасхальную ночь в школе выступил фельдшер. Через переводчика Афанаса он рассказал собравшимся о вреде христосования и причащения, когда и больные и здоровые берут в рот одну и ту же ложку с «христовой плотью и кровью».
Потом выступали ребята.
— Сейчас Никита Ляглярин прочтет стихотворение, посвященное шестидесятилетию Владимира Галактионовича Короленко, — объявил учитель.
— Про кого? Как назвал? Это что за барин? — послышалось в толпе.
Тогда учитель объяснил:
— Короленко — не барин, а противник бар, господ и царя. Это великий русский писатель. Когда-то царь сослал его сюда, и он три года прожил в наших краях. Короленко написал прекрасные рассказы о нашей жизни, он и сейчас зовет наш народ к свету и свободе, поминает нас, якутов, добрым словом и защищает от несправедливых нападок. Он говорит, что якуты любили и уважали его и его друзей по ссылке. А стихи о нем написал наш Афанас Матвеев к его шестидесятилетию. Ну, прочти, Никита.
Никитка вышел, шмыгнул носом, подтянул штаны и некоторое время стоял, уставившись в пол. Но вот он поднял бледное от волнения лицо, глаза его сверкнули, и он начал читать:
За то, что смело и свободно
Ты осудил закон царя,
Тебя сослали в край холодный,
Где над равниною бесплодной
Чуть блещет тусклая заря.
В Якутии, где вечно вьюга,
Где вдоль дорог стоят кресты,
В тебе народ увидел друга,
И полюбил якутов ты.
Мы долгих лет тебе желаем,
Был с нами ты в годину бед,
Мы вместе с русскими шагаем.
Настанет день, — мы твердо знаем, —
Когда народ увидит свет![3]
Когда мальчик прочел стихи и убежал, поднялся восторженный гул:
— Значит, якуты сильно любили его… А!
— Да и как не любить тех, кто признал в нас людей…
Особенно выделялся высокий голос одного из братьев Котловых — Андрея Бутукая.
— Сам царь в старину дивился уму наших людей. Вот спросил как-то царь у одного якута: «Чем кормитесь?» А тот не долго думая ответил: «Землею!» — «Как так — землею?..»
Но ему не дали закончить всем надоевшую притчу.
Потом выступал Дмитрий Эрдэлир, вызвавший у присутствующих дружный смех. Врожденный артист, он передразнивал сразу нескольких людей, умышленно подчеркивая их смешные стороны. Поп, почтовый начальник Тишко, князь Сыгаев, церковный староста Роман Егоров, — никого из представителей местной знати не пощадила убийственная сатира Эрдэлира.
Дмитрий изобразил, как вспыльчивый поп Василий исповедует глуховатого князя Сыгаева. Князь без конца переспрашивает попа, и тот, уже не на шутку рассвирепев, все громче и громче повторяет свой вопрос. Тогда старый батрак князя, желая прийти на помощь хозяину и втолковать ему смысл вопроса, вдруг начинает громко басить на всю церковь, вызывая общий хохот молящихся и тем самым невольно ввергая их в грех.
Или еще одна история — о том, как несколько охотников, выстрелив одновременно, сбили первого весеннего селезня. Дмитрий представил публике Романа Егорова, который с криком: «Я! Я! Мой!» — первым бросился за добычей и забрал селезня себе. И только тогда выяснилось, что ружье-то у него дало осечку…
Эрдэлир очень выразительно изобразил знакомых всем охотников, имитируя голоса, характерные словечки и движения каждого.
Потом затеяли игры — жмурки, перетягивания на веревке, соревнование в силе и ловкости. Тут редкостной сноровкой изумил всех младший Котлов — Иван. А в перерывах между играми Федор Ковшов неизменно запевал свою любимую «Богачу-дураку…».
В заключение Ковшов и русский фельдшер исполнили сударские песни. Учитель вкратце передавал содержание этих песен, направленных против царя и угнетения. Впрочем, смысл их и без того был известен собравшимся. Но когда песня поется, она приобретает особый размах и силу, — и вот уже будто появляются у нее могучие крылья, и летит она над землею, как гордая птица, а то вдруг плавно течет и разливается, словно воды прекрасной Талбы, и зовет и манит куда-то к светлому, высокому берегу.
Русский размахивал в такт мелодии руками, и движения его были так выразительны, будто сами руки говорили: «Друзья мои! Громче, решительней! Разгоним мрак, развеем кромешную ночь! Да озарится земля светом солнечной правды! Ни тюрьмы, ни ружья царских солдат не устрашат тех, кто поет эти песни, песни людей, вставших на защиту угнетенного народа!»
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою!
Родину-мать вы спасайте,
Честь и свободу свою…
Песни сменяли одна другую, и звучали они все громче, и слова горели все ярче, устремляясь сквозь эту глухую и темную ночь навстречу ясному солнцу, которое взойдет к утру.
Глаза русского фельдшера светились вдохновением, а гибкие руки словно развертывали невидимые, звучащие полотнища.
…Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу!..
Сударские песни рассказывали о непримиримой ненависти к царю и к угнетателям, страстно призывали народ отречься от этой душной и мрачной жизни и победно ринуться вперед, к свободе и счастью…
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног,
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог.
Вставай, поднимайся, рабочий народ,
Вставай на борьбу, люд голодный!
Раздайся, клич мести народной:
Вперед, вперед, вперед, вперед!..
После этой песни люди некоторое время сидели молча, как бы прислушиваясь к отзвучавшим словам. Потом начали переговариваться.
— Истинная мука — не знать по-русски! — громко пожаловался Дмитрий. — Вот если бы понимать слова, которые поют!
— Да! — поддержал Эрдэлира Андрей Бутукай. — Вот поди ты: расскажешь словами якутскую песню — и будто ничего особенного. А как запоют — до чего же красиво! А такие песни и подавно…
— Будто весенний ветер радостно несется по вершинам тайги, — задумчиво проговорил Егордан. — Может, нашим детям и суждено в будущем понимать слова русских песен, — добавил он, прижимая к себе Никитку, забравшегося к нему на колени.
Мимо окна пронеслись одни за другими быстрые кошевки, на которых, чинно откинувшись, восседали князь Сыгаев и начальник почты Тишко с супругами. Вершины далеких гор над Талбой уже осветились первыми лучами восходящего солнца.
— Ну, на этом мы и закончим свой праздник, — сказал учитель. — У нас, пожалуй, он прошел не хуже, чем у них.
— Лучше! Много лучше! — послышалось со всех сторон.
— Почаще устраивайте!
— Спасибо учителю! Спасибо фельдшеру!
— Спасибо добрым людям, сударским преступникам…
— Постой! — прервал Егордана встревоженный, даже покрасневший учитель. — Ты их так не зови, Егордан. Таким словом их царские прислужники оскорбляют.
Но фельдшер уже смекнул, в чем дело, и, пожимая руку смущенному Егордану, обратился к учителю:
— Не в том дело, Иван Васильевич, как они нас называют, а в том, как относятся к нам.
Однажды, на втором году учебы, выдался особенно несчастливый для Никитки день.
После уроков ребята затеяли в коридоре бой. Дошло до того, что пустили в ход учительские калоши. И надо же было, чтоб кинутая Никиткой калоша попала в выходившую из комнаты сестру учителя, вертлявенькую Агашу, одноклассницу Никитки!
— Эй ты, пучеглазый внук Лягляра! Ты что делаешь! — крикнула обиженная Агаша.
— А ты не вертись под ногами: видишь, война идет! — заорал увлеченный схваткой Никитка. — Бабам тут делать нечего!
Агаша пожаловалась учителю, который слегка пожурил Никитку за шалость. На этом бы все и кончилось. Но Агаша начала дразнить Никитку, поминутно высовываясь из-за двери и показывая ему язык:
— Так тебе и надо! Отсюдока! Оттудока! Пучеглазый оборванец!
— Врушка-лгушка, врушка-лгушка! Агашка-пегашка, Агашка-пегашка! — кричал в ответ раздосадованный Никитка, к удовольствию остальных ребят.
Девочка, всхлипнув, скрылась за дверью. Тут же вышел рассерженный учитель и поставил Никитку в дальний угол пустого класса. Но было еще светло, к тому же у открытой двери все время толпились сочувствующие Никитке товарищи, и он не слишком горевал.
Через час, отбыв наказание, Никитка примкнул к ребятам, сидевшим перед пылающим камельком, и завел беседу со своими друзьями Петром и Романом. Кто-то затянул песню Федора Ковшова «Богачу-дураку…».