ные миски.
Однажды Мойтурук пришла тяжело раненная: все-таки напоролась на самострел. Пикообразная стрела застряла у собаки в груди. Спицу она отгрызла. На груди у нее образовалась корка смерзшейся крови. Мойтурук никого к себе не подпускала, лежала за печкой и тихо скулила.
Вечером, когда хозяин грелся перед камельком после обычной дневной работы, Мойтурук, еле передвигая лапы, тихо выползла из-за печки.
— Ой, дитя мое!.. Разве не говорил я тебе! — всхлипнул старик.
Он положил собаку на колени и стал обмывать рану горячей водой. Роняя слезы из прикрытых глаз, Мойтурук тяжко стонала. После долгих и упорных трудов старик вытащил стрелу и со звоном бросил ее на табуретку. Потом сам утер слезу.
Долго сидел Василий, понурясь, щупая уши задремавшей у него на коленях собаки. Поздно вечером он уложил ее за печку, настелив туда сена.
— Егордан, не знаешь ли, чья эта стрела?
— Нет.
— Какой же это дуралей так высоко ставит стрелу? Придется завтра сходить по следу да поискать тот самострел.
Все молчали.
— Уж не твоя ли? — испуганно шепнула Федосья Егордану.
— Молчи! Я на рысь ставил… А она… Беда, коли старик завтра доищется! — Егордан посмотрел на спящего Алексея, потом шепотом пригрозил Никитке: — А ты, старший, смотри не сболтни чего не надо…
На счастье Егордана, ночью выпал глубокий снег и скрыл все следы.
А еще через день у Никитки кончились каникулы, и он вернулся в пансион.
Приближалась весна. Мойтурук с помощью старика вырыла под нарами углубление. Там у нее получилось уютное гнездышко.
Однажды утром в гнездышке закопошились щенята. Мойтурук глядела на них, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, и в ее умных глазах светились искры материнской нежности и готовность защитить свое потомство от любой беды. Сидя на корточках, старик любовно брал щенят на руки и гладил их, приговаривая:
— Ишь какие красивые, ишь какие хорошие! Знаменитыми охотниками будут. И бегунами хорошими! Будет у них зоркий глаз! Будет острый нюх!
Потом старик варил в маленьком котелке саламату и долго задабривал мольбами собачьего духа, который слывет существом весьма вспыльчивым и легкомысленным.
А близкая весна уже чувствовалась во всем. Солнце стало проплывать высоко над деревьями. Верхний слой снега днем оттаивал и становился мягче, а ночью подмерзал, делаясь колючим и ноздреватым. На дворе среди сенной трухи появились маленькие лужицы.
Мойтурук стала выводить своих уже подросших щенят на прогулку. Она играла с ними, резвилась, а потом водворяла их на место и исчезала, чтобы вскоре принести в зубах подарок — зайца, мышь или бурундука. Если щенки, отнимая друг у друга добычу, затевали возню, мать, лежа в сторонке, тихо ворчала, как бы унимая их.
Но однажды Мойтурук не вернулась домой. Она пропала.
Василия придавило горе, да такое безутешное, что он не в силах был выразить его словами. Забота о щенятах целиком легла на старика. Щенки повсюду бегали за ним. Он брал их на руки, крепко прижимал к груди, теребил уши, ласково трепал по спине и все время что-то бормотал. Вот кончилось кислое молоко, и мясо дохлого жеребенка кончилось, и гнилые гальяны уже съедены. Опять надо заботиться о еде. Уж очень они стали прожорливы, столько добра переводят!
Как-то вечером, когда старик вернулся из лесу и щенки, скуля, забегали вокруг него, он в сердцах закричал на них:
— Ешьте меня, меня самого ешьте!
И на следующий день начал раздавать щенков.
— Этого я давно назначил тебе, — говорил старик случайно заехавшему к нему соседу. — По всему видно, из него выйдет отменная охотничья собака…
— Тебя ждет! — говорил старик другому гостю, стоя со щенком на руках.
Если гость не хотел брать щенка, то старик умолкал и очень обижался. А если тот соглашался принять подарок, старик, обнимая щенка и гладя его по носу, тихо и печально умолял нового хозяина дрожащим голосом:
— Ты уж его хорошенько содержи. Мать у него — Мойтурук, умница была. Дарю тебе в надежде, что обижать его не будешь…
Одного щенка, похожего на Мойтурук, старик оставил себе.
Никитка приехал к своим на пасхальные каникулы как раз в то время, когда старик особенно тосковал по пропавшей Мойтурук и розданным щенкам.
Никитку завез домой Бобров по пути к больному, правда сделав при этом изрядный крюк. Всю дорогу он пел песни сударских, и, если песня была знакомая, Никитка подтягивал ему.
— Вот весна побеждает зиму, — говорил Бобров на ломаном якутском языке. — Так скоро и революция победит эту одряхлевшую жизнь. Ты, брат Никитка, человек весны!
Он прижимал к себе мальчика, потом обертывал вожжи вокруг ноги и, широко размахивая руками, начинал громко петь, взглядом и кивком головы приглашая Никитку.
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног,
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог… —
подтягивал Никитка, твердо зная, что эта песня направлена против Сыгаевых, и в полной уверенности, что слово «чертог» не что иное, как черт, которым ругают царя. Еще ему казалось, что эти песни прекрасны потому, что фельдшер Виктор Алексеевич и учитель Иван Васильевич не могут петь плохих песен.
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою,
Родину-мать вы спасайте,
Честь и свободу свою..
У Федосьи была только тощая таежная осока, и потому она выпросила у Майыс для коня фельдшера охапку сочного берегового сена, а самого гостя напоила чаем с чехоном, тоже выпрошенным в долг у хозяйки. Поспешно выпив чай и уже собираясь трогаться дальше, Бобров весело обратился к Федосье:
— У вас ведь хорошая юрта. Надо бы вам жить в своей юрте, рядом с Эрдэлирами и Котловыми!
— Конечно! — обрадовалась Федосья. — Только и мечтаем о том, когда сами будем себе хозяевами.
— И легче и веселее будет. Ну, до свидания!
Вечером, молча выпив чай, старик Боллорутта отодвинул пустую чашку и осведомился:
— Кто приходил-уходил?
— Фельдшер, — ответила Майыс, по обыкновению вертя блюдце своим проворным большим пальцем.
— Как будто у нас нет больных?
— Он Никитку подвез, — объяснила Федосья.
— Значит, приезжал он ради вас, а не ради меня. Вот никак и не возьму в толк: почему это его коню дали мое сено, а его самого накормили моим чехоном?..
Старик, оказывается, подметил и остатки сена на дворе, под коновязью, и кусочек чехона, оставшийся на тарелке Лягляриных.
Женщины замолчали, да и старик больше не возобновлял этого разговора.
Изба у Василия просторная, светлая, но мрачен дух в этой избе, чем-то подавляет она человека и кажется неуютной. Ощущение такое, будто настоящие ее хозяева уехали в далекий наслег хоронить давно и безнадежно болевшую единственную дочь: пока их нет — тоскливо, а приедут — будет страшно.
Передние и правые нары пустуют, пуста и вся середина просторной избы. Сами хозяева жили в заднем углу, на месте холостых батраков. Ляглярины занимали левую половину — место семейных батраков в богатых домах.
Старик жил под гнетом своего горя, ни с кем не разговаривал и только время от времени вздыхал. В его присутствии Ляглярины хоронились в своей половине, а Майыс ходила как тень, сама незаметная и ничего не замечающая вокруг.
А без старика сразу становилось очевидно, что изба полна народу.
Никитка привез с собой из школы несколько книг и тетрадь с отрывками из сударских песен. Эти стихи перевели сообща Федор Ковшов, учитель и Афанас Матвеев. Такие же тетради учитель вручил Петру и Роману.
В пасхальную ночь, как и в прошлом году, в школе состоится праздник и ребята выступят перед публикой. Никитке поручено прочесть два стихотворения.
«Стихи великого русского певца Александра Сергеевича Пушкина «В Сибирь!» — громко и внятно объявит он народу.
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье…
Никитка прочтет весь стих до конца, а после небольшой паузы скажет:
«На это послание ответил от имени сударских вот такими стихами сударский певец Одоевский:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли.
К мечам рванулись наши руки
И — лишь оковы обрели…»
Эти стихи он выучил наизусть за два дня. Еще он выучил басни дедушки Крылова «Ворона и лисица» и «Крестьянин и работник». Опытный рассказчик Дарьиных сказок, он с выражением прочитал все это домашним.
Обитателей избы рассмешило хвастовство глупой вороны. Даже мрачный старик Боллорутта и то вставил слово:
— Уж она, лиса-плутовка, придумает хитрости!..
А когда Никитка прочитал «Крестьянин и работник», Егордан с досадой сказал:
— Вот-вот! Мы всегда виноваты. Не надо было спасать его, черта проклятого, пусть бы съел его медведь!
Боллорутта же ничего не сказал, только сердито взглянул в сторону Егордана, покашлял и лег спать.
Никитка прочел еще веселый рассказ «За ягодами», где девочка Груня, уверенная в том, что она не побоится волка, ужасно испугалась зайца. Это та самая Груня, что увлеклась разговорами и мелкие ягоды клала в кружку, а крупные — в рот.
Дня за два до пасхи Никитка целый день помогал Боллорутте возить сено. Вечером старик торжественно поставил перед Никиткой тарелку с большим куском мяса. Тот отрезал себе немного, а весь кусок отнес на левую половину, своим.
Сегодня у старика, видимо, настроение было получше. После ужина он взял со стола свечу и, как уже случалось не раз, принялся разглядывать картинку с гробом, краснощеким здоровяком и стоящим за ним скелетом, рассуждая вслух о неизбежности смерти. Потом он поднес свечу к портрету болезненного человека.
— Так и не знаю, что за господин, — произнес Василий привычные слова. — Видать, сильно болен… — Он хихикнул и продолжал: — Скоро барыня взмахнет над ним косою. Слышь, Майыс…