— А кто сказал? — спрашивали теперь о любой новости. — Фельдшер или Тишко? Учитель или поп?
В богатых юртах появились портреты царя с семейством и плакаты, зовущие жертвовать на войну. В церкви часто служили молебны о ниспослании победы русскому императору. По словам попа и его друзей, государь давным-давно одолел бы царя немецкого, но этому-де мешают внутренние враги — нехристи, многие из них, такие, как фельдшер Бобров, сосланы сюда, в Якутскую, область, и теперь здесь мутят умы доверчивым людям, внушают им неуважение к вековым порядкам власти и церкви, установленным великим российским царем.
Незадолго до пасхи на одной из таких проповедей в церкви случайно оказался Федор Ковшов, сын Оконона. Поп, по обыкновению, поносил «внутренних врагов» и для примера напомнил о бунтовщиках «романовцах».
— Вспомните, как двенадцать лет назад, — говорил он, — государственные преступники восстали в нашем городе Якутске с целью перебить всех честных людей, разрушить храмы божьи и передать власть убийцам, находящимся в тюрьме! Подняв свой антихристов красный флаг, эти разбойники…
— Ложь! Ложь! — загремел чей-то голос, и, расталкивая молящихся, разгневанный Федор Ковшов протиснулся вперед. — Ты лжешь! Не верьте ему! Это не разбойники, а хорошие, честные люди. Они добивались справедливости, а с ними жестоко расправились.
— Пошел вон! — закричал поп, ударив кулаком по аналою. — Пошел! Здесь церковь, а не… не…
— Я тоже тогда был в городе! — кричал Ковшов попу. — Разве ты не видал, как в них стреляли? Что, у тебя тогда глаза лопнули?
— В разбойников…
— Разбойники — это вы! И вы еще ответите за кровь этих прекрасных людей! Ответите!
И под разноголосый шум толпы Ковшов вышел из церкви.
Пасха в этом году прошла оживленно. Опять вою ночь не прекращалось хождение между церковью и школой.
В переполненном классе Бобров рассказывал собравшимся о войне. Переводил Афанас.
— Царь терпит поражение за поражением. Миллионы безоружных и голодных русских солдат погибают в огненном шквале войны. Эта война идет не в защиту родной страны, ее затеяли цари и богатеи, чтобы забрать земли чужого государства, чтобы сделать рабами народы чужих стран. В каком бы государстве ни жили люди, на каком бы языке ни говорили — все они стонут под тяжким гнетом богачей. И потому каждый народ должен прежде всего бороться против своего царя, против своих богачей и тойонов. В центре России передовые рабочие фабрик и заводов поняли это и восстают против царской власти. Лучшие солдаты воюющих армий встречаются тайно от начальства и братски беседуют между собой: «Ты солдат, я солдат, оба мы батраки, обоих нас давят богатеи, так зачем же нам убивать друг друга, зачем пускать по миру детей и жен наших?» Лучших людей из народа — большевиков — царь заковывает в кандалы, гноит в тюрьмах, ссылает, расстреливает. Много таких людей, которые, не страшась ни пыток, ни смерти, боролись за народное дело, пригнали и в наш Якутск и в наши улусы.
Несправедливая власть обязательно рухнет, хозяином жизни станет трудовой люд, все народы России будут братьями. Мир перестанет плакать кровавыми слезами, развеется гнет, и воссияет солнце свободы.
Как только фельдшер кончил говорить, послышался громкий голос Дмитрия Эрдэлира:
— Вот послушал я да подумал — и что же получается? Два богача заспорили о меже, а ихние батраки стали из-за господской земли друг другу ребра ломать. А ведь кто из богачей ни заберет покос, батраки все равно только лишние мозоли на ладонях наживут…
— И верно! Им — богатства, а нам — мозоли!..
— А как же, Эрдэлир прав. Светлая у него голова. Да и то сказать, уму якутского человека сам царь дивился, — послышался откуда-то голос Андрея Бутукая.
Учитель Иван Кириллов говорил о церковных праздниках и о том, что наиболее вредным из них является пасха с ее поцелуйными обрядами. Рассказал он и о микроскопе, в который можно увидеть микробов, маленьких-маленьких червячков, тех, что переносят болезни от больных людей к здоровым.
Все были немало удивлены, увидев в книге изображение этих самых червячков, носителей какой-то страшной болезни…
Во время игр, как и всегда, отличался ловкостью и гибкостью Иван Малый. Потом мерились силой. Поднимая тяжести, состязались в крепости рук, определяли, кто в этом году стал сдавать, кого придавили снега прожитых зим, а в ком весна пробудила новую силу. Всех сильнее оказался Лука Губастый.
Когда учитель объявил, что ребята будут читать стихи, с разных сторон послышались заказы:
— Давайте про Короленко!
— Про Короленко!
Петр Федоров прочел про Короленко. Потом стали читать произведения русских писателей, переведенные учителем совместно с Афанасом Матвеевым и Федором Ковшовым.
Роман Софронов прочитал «Крестьянина и работника». Басня вызвала большой шум. Люди долго обсуждали неблагодарность и жадность богатого крестьянина. А когда Роман прочел «Ворону и лисицу», где никому не ведомый сыр был заменен знакомым каждому творогом, все долго смеялись над хвастливой вороной.
— Сейчас выступит Никита Егорович Ляглярин, — сказал Бобров.
Никитка вышел под недоуменный гул собравшихся.
— А я-то думала, барин какой выйдет! — послышался из толпы звонкий женский голос.
— Александр Сергеевич Пушкин, «Послание в Сибирь», письмо замученным сударским людям, — глухо произнес несколько смущенный Никитка.
Он откашлялся и громко начал читать на якутском языке…
Во глубине сибирских руд…
Когда мальчик кончил, все оживленно заговорили. Сквозь общий шум пробивались отдельные фразы:
— Сказал, что темницы рухнут, слыхали?
— И еще сказал, что придет желанная пора!
— А дошли эти слова до сударских?
— Да что ты! Нет конечно!
Как бы отвечая народу, Никитка снова заговорил, но некоторое время ничего нельзя было расслышать, потому что каждый кричал, унимая остальных. Наконец наступила тишина.
— От имени сударских людей Пушкину ответил сударский поэт Одоевский следующими стихами:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли…
— Дошли, значит! — вскочил нетерпеливый Эрдэлир, но на него со всех сторон зашикали, и он смущенно уселся на свое место.
— Читай! — раздалось сразу несколько голосов. — Читай, чего стоишь!
Никитка начал сначала и прочел все стихотворение уверенно и звонко.
Когда он кончил, опять поднялся шум, многие вскочили с мест.
— Вот это человек!
— От всех сударских людей сказал: «Грянем на царей»! А?!
И зазвучали песни сударских, и опять учитель перед каждой песней рассказывал ее содержание. А когда кончили петь, заговорили о том, как обидно не понимать по-русски.
— Друзья, а чтобы вам эти же песни спеть якутскими словами? — предложил Андрей Бутукай. — А то уши есть, а не слышим. Словно ветер проносится, вот ведь беда!
— Я же вам рассказываю, о чем там говорится, — огорчился учитель.
— Э, что за радость пересказывать песню! Вот сделать бы так, чтобы она пелась якутскими словами, — поддержал Бутукая Егордан.
Он посадил Никитку к себе на колени, но мальчик, боясь показаться маленьким, стыдливо высвободился из объятий отца и отошел к товарищам. Егордан потерял было нить своих мыслей, но все-таки продолжал:
— Ушам, конечно, слушать хорошо, а голова ничего не понимает…
Попытка учителя объяснить, что в песнях важна и мелодия, что существуют ноты, не увенчалась успехом.
— Ты же ведь рассказываешь, о чем там говорится. Вот это самое пусть и поют. Да, да! Пусть эти же слова и поют! — слышалось отовсюду.
— Раз нота мешает, так убрать его и петь без нота, — предложил Андрей Бутукай.
— Вот именно! Зачем он нам? — со всех сторон поддержали Андрея.
Учитель обещал к следующему разу попробовать перевести хоть одну песню сударских и объявил:
— Сейчас будет показано в лицах, кто больному помочь может — поп, шаман, богач или фельдшер.
Из комнаты пансионеров вышел Федор Ковшов, с завязанной головой. Испуская жалобные стоны, он улегся перед зрителями на приготовленной заранее скамейке. Затем появился Афанас. По старой шапке из лисьих лапок, огромному животу, перетянутому кушаком, и бороде все признали в нем князя Сыгаева. Наскоро поговорив с больным, он ссудил его под проценты шестью рублями и ушел.
После него появился в образе шамана Ворона Дмитрий Эрдэлир. Брови он вымазал углем и непонятно как, но очень искусно, прикрепил к голове длинные седые волосы из белой лошадиной гривы. «Шаман Ворон» поплясал немного около скамейки, ударяя кулаком в медный таз, потом заверил «больного», что он уже помог и тот через три дня встанет, взял за труды три рубля и удалился.
Но прошло три дня, о чем сообщал со стонами сам «умирающий», а болезнь все усиливалась. Тогда заявился «поп», которого изображал Иван Малый. Он надел на себя какое-то подобие рыжего парика, нацепил бороду, накинул на плечи одеяло и, размахивая самоварной конфоркой на веревке, забавно тянул над больным:
— Осподю помылу-уй!.. Аминь!..
Зрители покатывались со смеху, да и сам «больной» то и дело пофыркивал.
Только ушел «поп», также получив три рубля, как «умирающий» воздел руки к небу и стал просить слабеющим голосом:
— Фельдшера! Скорей фельдшера! Умираю, спасите!
— А, вспомнил! — послышались иронические голоса. — Давно бы так!
Когда под общие возгласы одобрения показался Афанас с деревянным ящичком в руках, успевший уже прекратиться в русского фельдшера, в помещение с отчаянным криком вбежал запыхавшийся сын попа Сережа.
— Тятя идет! Князь идет! Роман Егоров идет! Тишко идет! — прокричал он и тут же выскочил на улицу.
Афанас быстро запер за мальчиком дверь. Вскочивший Федор Ковшов сорвал с головы платок.
Люди задвигались, загудели.
Увлеченные игрой, они и не заметили, что весеннее солнце уже поднялось над окрестными горами. Служба в церкви давно закончилась, и местная знать даже успела откушать у п