Есть павшую скотину — страшный позор и великий грех. Поэтому решено было Чернушку добить.
Загнав детей в юрту, взрослые остались одни возле подыхающей коровы. Федосья ласково поглаживала Чернушку и просила ее не обижаться на них: ничего, мол, тут не поделаешь. Егордан долго стоял рядом, опустив голову. Вдруг он вздрогнул, выпрямился, поспешно перекрестился и ударил корову обухом топора по голове. Чернушка дернула задней ногой и замерла. Все было кончено.
Дети, следившие в окно за всем происходящим, тихо всхлипывая, вышли из юрты. Мать утерла рукой слезы и, повернувшись к мальчикам, неожиданно бодро, почти весело заговорила:
— Эх вы, а еще мужчины! Захныкали! Ведь не человек же умер! Будем живы — заведем другую скотину, еще получше этой…
Она ловко помогала Егордану свежевать коровью тушу и, чтобы поднять настроение, говорила нарочно громко, даже старалась улыбаться.
— Бегите за Эрдэлиром и Иваном! — приказала она сыновьям. — Пусть сами придут и всех ребят с собой приведут. Нечего им от нас прятаться. Все мы живы и здоровы… Ничего страшного у нас не случилось!..
Вслед за Чернушкой заболела Дочка. Она уже не могла встать на ноги, однако все еще крепилась — не подыхала, но и не выздоравливала. Лишь изредка Дочка брала зеленую траву из рук хозяев и все лежала в тени.
Потом как-то утром вдруг заскучал Рыженький. Уткнув морду в пень, он стоял и печалился, и из глаз его выкатывались крупные слезы. На другой день свалился и он.
Творогу в доме не стало. Питались теперь только чернобыльником и щавелем.
Однажды, когда Егордана не было дома, в юрте неожиданно появился Роман Егоров. Он преувеличенно наклонился в дверях, как бы желая подчеркнуть убожество жилища Лягляриных. Медленно переставляя свои кривые ноги, Роман приблизился к правым нарам, уселся, не снимая картуза, и звонко сплюнул сквозь зубы.
Все очень удивились такому почетному гостю. Федосья мигом вскочила с места и схватилась за помятый медный чайник.
— Что нового, Роман?
— А что может быть нового? Это у вас, наверно, много новостей, — сказал гость, важно покачиваясь и поглаживая ладонями колени.
— Как вы там поживаете, в своих краях?
— Живем еще, пока не умерли.
Стало ясно, что он не намерен разговаривать. Наступило долгое молчание. Потом Федосья печальным и глухим голосом сказала:
— Роман, у нас корова пала…
— Больно много дела мне до вашей коровы!..
— И бык заболел…
— И бык сдохнет, — спокойно и убежденно произнес гость.
Снова наступило тяжелое молчание.
Вскоре, стуча крышкой и дыша струйкой пара из отверстия когда-то отвалившейся ручки, закипел чайник. Федосья уже поставила на стол две чашки, но Роман быстро встал и неопределенно произнес:
— Да, так…
— Не выпьешь ли чайку, Роман?
— Хм! Нашли голодного! Вы что, видать, разбогатели? Пусть-ка лучше Егордан подумает, как с долгами расплатиться. А то ведь скоро по миру пойдете… — И Роман вышел в открытую дверь.
— Погоди… Что это он… все плохое предсказывает? — сказала Федосья и сердито отодвинула чайник в сторону.
Ляглярины лишились кормилицы. Об этом никто громко не говорил, все делали вид, будто ничего не случилось. А вот чужой человек сказал, да так спокойно и насмешливо… Как это страшно!
Ужас перед надвигающейся бедой овладел и детьми. Отказываясь примириться с несчастьем, они стали еще больше шалить, еще громче петь, еще яростнее охотиться за мелкой дичью.
— Такие большие парни, а ведь ничего не понимают, ну ничегошеньки! — сокрушался отец.
— Ничего не понимаем! — дерзко отвечал ему Никитка и принимался неистово кувыркаться на траве.
Ох, когда же они наконец образумятся… У других вон дети и поумнее, и скромности в них больше…
Никитка и Алексей охотились на куликов и бекасов, ставя черканы на ближайших болотах. Взявшись за руки, они обходили свои ловушки и, завидев издали добычу, от радости бросались целоваться и обниматься. Никитка хоть и был старше брата на четыре года, но играли они, как ровесники.
А за это время страшно избаловался осиротевший после Чернушки пестрый теленок, который был прозван в семье «Сынком». Сынок всюду бегал за мальчиками по пятам и с разбегу больно ударял безрогим лбом, требуя немедленного угощения или ласки.
Рыженький болел долго. Он лежал, сердито посапывая, и время от времени мотал головой. Но как-то утром бык поднялся, и вскоре мальчики повели его, шатающегося, на озеро. Страшно вращая своими огромными глазами, Рыженький опустил морду в воду и стал жадно пить, а мальчики считали каждый его глоток. Он пил бы еще, да ребята испугались, что у него лопнет живот, и увели его обратно.
В юрту они вбежали с громкими криками:
— Ага! Рыженький наш шестьдесят два раза глотнул воду! Ну и выворачивал же он глаза! Брюхо во какое стало!..
— И не стыдно вам галдеть?! Такие большие парни! — покачал головой отец. — Когда же вы наконец образумитесь…
Через несколько дней бык почти совсем поправился, но ходил все еще шатаясь; он очень обессилел, и от него еще долго пахло плесенью.
Настал наконец день, когда Егордан повел быка в поле. Ребята бежали сзади и подгоняли его прутиками. Они по очереди целовали своего любимца в нос, гладили его по спине, похлопывали по ляжкам, приговаривая разные ласковые слова, и наконец отпустили на зеленую лужайку.
Днем мальчики раз-другой ходили взглянуть на него, а к ночи он возвращался домой сам.
Когда бык совсем поправился и нагулял тело, его уже нельзя было так просто поймать на поле и поласкать, как прежде. Теперь, подходя к нему, ребята грозили Рыженькому кулаками и издали приговаривали:
— Ах ты, разбойник!
Подняв голову, бык окидывал взглядом своих хозяев, будто говоря: «Опять они!» — и продолжал щипать траву.
Вечером, когда он являлся домой, степенно переставляя свои длинные ноги, Ляглярины встречали его особенно радушно. И хотя его появление ни для кого не проходило незамеченным, каждый считал своим долгом сообщить: «Хозяин идет», «Рыженький пришел», «Обжора! Так наелся, что бока расперло».
Егордан называл своего быка «умным парнем», и когда тот шагал с задумчивым видом с поля, потешался над тем, что Рыженький любит размышлять в одиночестве.
И вот в один ненастный вечер Рыженький не вернулся домой. Долго ждали его Ляглярины, храня полное молчание, потом отправились в ближний лесочек, обыскали окрестные рощи, но вола так и не нашли.
— Уж наверное этот плутишка спрятался где-нибудь в лесу, чтобы наесться вдосталь: ведь он страшный обжора! — успокаивали Ляглярины друг друга.
Тем не менее они то и дело по очереди выходили во двор, будто бы за какой-нибудь надобностью.
Когда восточная часть неба стала бледнеть, Егордан сделал вид, что сердится:
— Вы что это, решили нынче совсем не спать, а? — ворчал он.
Все молча улеглись. Но через некоторое время Федосья встала и тихо вышла. Когда она вернулась, Егордан встретил ее укором:
— Словно маленькая! Разве можно из-за глупой скотины не спать.
Но вскоре он и сам вышел, бормоча что-то о ноже, якобы забытом на дворе.
На другой день вола искали в окрестных долинах, осматривали ближайшие покосы, обшаривали прилегающие леса, расспрашивали каждого встречного. Все было напрасно! Рыженький плут, Хозяин, Умный парень, бесследно исчез. На веселую и дружную семью Лягляриных пала черная тень молчаливой тревоги.
После трех мучительных дней к ним снова заявился Роман Егоров.
Егордан встретил его рассказом о своей беде:
— Вол у меня пропал… Так хорошо поправлялся после тяжелой болезни — и вдруг… пропал!
— Цел твой вол, — нехотя выдавил Роман.
Мальчики только рты разинули от изумления, а Егордан порывисто спросил:
— Где же он?
— У князя.
— Как у князя?
И Роман, почему-то тыча пальцем в пол, объяснил:
— Отвел я его к князевой старухе Пелагее. Она обещалась дать мне за него тридцать два рубля… Тридцать два рубля!.. Я-то ведь сказал ей, что бык мой. Тебе бы она дала за него не больше пятнадцати целковых, это ясно. Он же хворый и все равно скоро сдохнет. Я его свел только из жалости к тебе.
Оказывается, Роман пригнал вола к себе и самовольно отвел его к купчихе Сыгаихе.
— Так где же он сейчас, наш Рыженький? — с нежностью спросила Федосья.
— Пока я его оставил со скотиной князя.
— Мы думаем, что он уже совсем поправился и теперь не пропадет, — сказал Егордан, почесав затылок.
— Ну и что из того?.. Если далее и не пропадет?.. — подозрительно живо откликнулся Роман и, вытянув шею, обвел всех пристальным взглядом.
— А то, что я не намерен его продавать, — сказал на этот раз твердо Егордан и выпрямился.
— Может, и так… — Роман погладил левой ладонью колено, потопал замшевыми торбасами об пол и молча оглядел Егордана с ног до головы. — Может, и так… Но не пора ли тебе со мной рассчитаться? Может, ты теперь так богат, что небольшой должок сразу чистоганом выложишь? Или надеешься показать мне свой голый живот: ничего, мол, у меня нет, не сдерешь же с бродячей собаки шкуру? На том, думаешь, и разойдемся?
— Но я его не отдам!
— А хоть и не отдавай, только мне долг поскорее уплати, а не то я к князю пойду, — и Роман направился к двери. — Бык твой у Пелагеи Сыгаевой, поди отбери у нее, — добавил он, выходя.
Долго сидели Егордан и Федосья, он — пощипывая подбородок, она — пристально разглядывая ладонь. Потом, крякнув, Егордан сказал:
— Придется, видно, отдавать его…
— Рыженького! — прошептала со слезами в голосе Федосья. — Что там «видно», отняли уж…
За матерью захныкали и мальчики.
Быка не стало, с Романом рассчитались и получили у него сверх уплаты долга еще семь аршин ситцу и полкирпича чаю. Но семья начала голодать, и мужчины решили уйти до сенокоса в далекую тайгу Эндэгэ — ловить гальянов.
А ловят их так: между ближайшими озерками выкапывают канавки и устанавливают в них верши, которые придавливают сверху тяжелыми охапками осоки, облепленными болотной грязью. Дело это нелегкое, но в случае удачи обеспечит едой надолго. Недоваренных гальянов высушивают на солнце, и получается хорошо сохраняющаяся сыпучая рыбья труха, которую называют «барчой».