И вот Ляглярины нагрузились поклажей, прихватили с собой соседского паренька Гавриша из голодной семьи слепого бедняка Николая и рано поутру тронулись в путь.
Голодные, утомленные люди несли на спине, кроме своих пожитков, еще по пять вершей. Под палящим солнцем они еле передвигали ноги. Тропинка, то исчезая, то опять показываясь, извивалась между зыбкими болотными кочками.
Шли молча. Старик Лягляр изредка вздрагивал всем телом, озирался кругом и, потеребив рукой кончик носа, видимо страдая без нюхательного табака, опять опускал голову и тяжело шел дальше. Он даже забыл свою давнюю привычку — время от времени, словно проверяя, трогать единственный передний зуб, который у него давно шатался.
Егордан шагал, пожевывая свои мягкие, жидкие усы, росшие только на углах губ, слегка пошатываясь под тяжестью ноши, то и дело сбиваясь с тропы и что-то невнятно бормоча.
Гавриш выглядел бодрее всех и оказался достаточно сильным, хотя и был всего на три года старше Никитки. Всю дорогу он смотрел по сторонам и всему улыбался — деревьям, цветам, даже пролетающим воронам. Гавриш слыл ловким пареньком и умельцем. Про него было известно, что он может смастерить красивый деревянный лук, который стреляет на сто саженей. Никитка уважал Гавриша и втайне хотел во всем походить на него.
К полудню развели у лесного озерка костер и сварили чай. Скудные запасы творога решили пока не трогать, ибо неизвестно было, как встретит их тайга. Если не окажется рыбы, творог пригодится на обратном пути: иначе ведь и домой не вернуться. А пока придется довольствоваться горячим чаем из березового нароста.
Все молча сидели вокруг костра. Над озером беспрерывно кричали чайки. Особенно много чаек кружилось над маленьким островком посреди озера.
— Может, и зря, а все же пойду попробую, — пробормотал Егордан и поднялся.
Он шел по берегу, а Никитка, по обыкновению, следовал за отцом. Напротив острова Егордан разделся и, оставив на себе только рваную матерчатую шапчонку, с большой осторожностью вошел в воду. Никитка остался на берегу. Птичий гомон усилился, теперь чайки целыми стаями взлетали в небо и с жалобным писком камнем падали вниз, едва не задевая Егордана. Мальчик закричал, запрыгал на месте, но отец мигом унял его: дух тайги не выносит человеческого крика.
Когда вода дошла Егордану до подмышек, он поплыл, но вскоре выяснилось, что на остров выбраться нельзя: островок держался на воде точно плот, он весь колыхался и грозил затянуть под себя или придавить незваного пришельца оторвавшейся глыбой земли. Егордан плавал вокруг острова и под душераздирающие крики несчастных птиц с трудом дотягивался до ближайших гнезд. Он доставал оттуда яйца и клал их в снятую с головы шапчонку. Наконец он подплыл обратно к берегу, держа в зубах полную шапку яиц.
Егордан и Никитка вернулись к потухающему костру. Беспечный Гавриш спокойно храпел, прислонившись к дереву, а старик весь дрожал, беспокоясь за сына да к тому же мучаясь без табака.
Яйца сварили и быстро съели, потом попили чаю и снова тронулись в путь.
Изнуренные дорогой и голодом, путники только ночью добрались до того места, где быстрая таежная речка, высыхая, оставила вдоль своего русла многочисленные озерки, богатые гальяном. Однако наслаждаться отдыхом не пришлось. Егордан с Гавришем тут же пошли рыть канавки меж озерками и ставить верши, а дед Лягляр с внуком остались строить шалаш.
Когда уже показались первые лучи солнца, все собрались вокруг костра и сели пить пустой чай. Теперь оставалось только завалиться голодными спать. Творог в туесках решили не трогать и на этот раз: в вершах ведь может ничего не оказаться, и тогда придется возвращаться домой.
Дед то и дело нюхал давным-давно опустевшую табакерку; он грел ее на костре, потом снова подносил к носу, и по всему было видно, что старик мучается. А Егордан был спокоен. Он тихо встал, вынес из шалаша свой огромный дробовик, прислонил его к пню и сел. Старик посмотрел на сына недовольным взглядом, но промолчал.
Никитка выпил свою кружку чаю и, прижавшись к широкой спине отца, задремал.
— Ну, давайте спать, — донесся до него сквозь пелену сна голос деда. — Как-то примет нас завтра бабушка Эндэгэ?
И вдруг, потеряв опору, Никитка тяжело шлепнулся на землю, больно ударившись затылком обо что-то твердое. В то же мгновение грянул оглушительный выстрел, с неба сорвалось что-то круглое, черное и, высоко взметнув светлые брызги, плюхнулось на середину озерка, возле которого сидели рыбаки. И тут же над головой промелькнули три проворных тетерева.
Егордан стоял с дымящимся дробовиком в руках и хохотал над очумевшим сыном.
— Что, испугался? — сказал он наконец, едва отдышавшись от смеха. — Никак уже похрапывать начинал у меня на спине? Ха-ха-ха! Что? Сильно ударился о кружку? Ну, ничего, пройдет. Иди доставай тетерочку да поставь ее варить! А то вы уж совсем приуныли! Эх, друзья, мужчины!..
Никитка с Гавришем помчались к озерку. Скинув с себя одежонку, Никитка быстрыми взмахами доплыл до убитой птицы и, как был, голый, принес ее к костру.
С великим торжеством мальчики ощипали тетерку и, подбросив в костер хвороста, поставили дичь на огонь.
Вскоре вода в котелке закипела, и началось пиршество. Когда мальчики немного насытились, они принялись всячески нахваливать меткость Егордана. Взрослым даже пришлось их слегка побранить, ибо непомерные похвалы могут сглазить охотника, его верные руки и точный глаз.
— А дроби в ней — целая лопата! — весело ворчал старый Лягляр. Потом он обратился к сыну с укором: — Охотник всегда держит ружье сбоку, а ты вон куда поставил да чуть малого не зашиб.
— А я и сам было задремал, да тут — как засвистят крылья над головой, я и про Никитку позабыл! Ха-ха-ха!
Они поужинали, забрались в пахнущий смолой и свежим сеном шалаш и улеглись спать.
— Вот радость-то!..
Никитку разбудил ликующий возглас Гавриша. Отец стоял у входа в шалаш с берестяной корзиной, до половины наполненной мелкой рыбешкой.
Ребята мгновенно, вскочили и разложили костер. Взрослые принялись строгать рожны, а мальчики нанизывали на них гальянов, которые покрупнее, и втыкали колышки в землю, поближе к огню. Вскоре весь костер был окружен вертелами с насаженной на них рыбой. Мелкоту поставили варить на барчу.
Как только рыбки слегка поджарились, мальчики начали выдергивать шипящие рожны и устанавливать их перед каждым едоком.
Гавриш достал свой туесок, извлек из него маленький кусочек масла, растопил его на краешке сковородки и стал есть жареную рыбу, макая ее в масло. Никитка тоже сбегал в шалаш за своим туеском, но отец, заглянув в него, вдруг нахмурился и молча отодвинул туесок в сторону.
Никитка понял отца, но не огорчился. В туеске не было масла? Ну и что же, его там и не могло быть: ведь коровы-то они лишились. Но ничего! Он набросился на рыбу и стал уничтожать ее с огромным аппетитом, вкусную и без масла.
Гавриш весело кивал головой, усердно работал челюстями, украдкой подмигивал Никитке и то и дело отщелкивал в него рыбьими головками. На протяжении всей трапезы он гримасничал, занятно двигал плечами и сам давился от смеха. Никитка отвечал ему тем же, тоже, конечно, украдкой от взрослых. Ведь они не любят, когда дети играют дичью или рыбой: это может обидеть добрых духов и испортить охоту.
— Сегодня промазал по селезню, а ведь почти из-под ног вылетел, — с грустью сообщил Егордан. — До сих пор в толк не возьму: как это вышло?.. Всего два заряда осталось.
— Оно и понятно, — тихо сказал дед, — вчера парни чересчур громко хвалили тебя за меткость, вот и сглазили.
А мальчики увлеклись своей тайной игрой и не прислушивались к разговору взрослых.
— Сиди и не зыркай! — грубо прикрикнул вдруг Егордан на сына.
Егордан был человек тихого нрава, но изредка все же поругивал сыновей и сам потом вместе с ними печалился. В таких случаях он гладил загрустивших шалунов по головкам своей мозолистой и шершавой, как доска, ладонью и ласково при этом приговаривал:
— Я ведь не вас ругаю, а только шалости ваши. Что же, если вы иной раз лишнее себе позволяете…
Но непонятно было, почему он сейчас, в столь радостный день, так неожиданно вспылил. Никитка очень обиделся, даже кусок не шел ему в горло. Почесывая затылок, мальчик сидел с опущенной головой, искоса поглядывая на отца. Вот отец поднес рыбку ко рту, но вдруг уронил ее на землю, и из глаз его выкатились две крупные слезы. Блестя на солнце, они медленно поползли по щекам.
Этого Никитка уже не мог выдержать. Он вскочил на ноги, юркнул в шалаш и забился в уголок. Его душили подступающие к горлу слезы. Было непонятно: то ли он обиделся на отца, то ли жалел его.
Немного погодя Егордан подошел к шалашу и тихо позвал сына:
— Никита!..
Мальчик повел плечами, отвернулся и всхлипнул.
Отец подошел к нему, прижал его к своей широкой груди и дрожащим голосом зашептал:
— Никита! Ну, будет! Ну, довольно, миленький дружок мой!.. — Наконец ему удалось немного успокоить сына, и он ласково сказал: — Зачем же ты, милый, заришься на чужое масло? Нехорошо ведь быть завистливым…
А когда мальчик с негодованием отверг его подозрения, он смущенно добавил:
— Мне-то ведь показалось, что ты на чужое масло заришься. Тут я и подумал: «Неужто мой сын так всю жизнь и будет с завистью глядеть на чужое добро?!» Вот я и накричал на тебя с горя, ну и сам… и сам вдруг ослаб… Чернушка сдохла, Рыженького отняли… Дедушка с бабкой, мать и я всю жизнь мучились в батраках. Думали, может, вы хоть станете людьми. Где уж там! И вы такими же нищими растете. И Чернушка пропала, и Рыженький…
— Да пусть хоть все пропадет! — перебил его Никитка. — Пусть! Вот мы с Алексеем скоро вырастем…
— О, это уже слова настоящего мужчины! — радостно воскликнул Егордан. — А я, глупый человек, чуть не поддался горю…
Вышли они из шалаша не только примиренные, но и обнадеженные мечтой о будущем.
За три дня жизни в тайге они вдоволь поели свежей рыбы да еще заготовили значительный запас жареных и засушенных на барчу гальянов. Осматривать и переставлять верши Егордан ходил сам. Старик и мальчики оставались кухарить. А в свободное время Никитка читал хрестоматию для внеклассного чтения, которую он всюду таскал с собой, и рассказывал прочитанное Гавришу. Дед тоже не дремал. Он обнаружил поблизости тетеревиный ток, за два дня огородил там большой участок и расставил петли. А на третий день он уже принес двух красивых и воинственных косачей.