Еще рассказывают, что впоследствии Егорша Егоров месяц был кучером у приехавшего из Охотска купца. Купец тот, проболев один день, умер, а Егорша с того времени стал быстро богатеть.
У Лягляриных дела обстояли худо. Короткую пору ловли гальяна они упустили, да к тому же наступала пора сенокоса и возвращаться в тайгу они уже не могли.
Дело шло к осени. Как-то вечером Егордан долго сидел у камелька в молчании, опустив голову. Вот он тяжело вздохнул и печально обратился к жене:
— Ну, друг Федосья, значит придется мне идти. Делать, видно, нечего.
— Что ж, пожалуй, иди, Егордан-друг, — так же печально ответила Федосья, сощурив глаза и стараясь дрожащими худыми пальцами вдеть нитку в иголку.
Егордан молча напялил на голову свою истрепанную матерчатую шапчонку и тихо вышел из юрты.
— Куда это отец? — спросил у матери Алексей.
— К баям, милый, проситься в батраки… Куда же еще? Приходит конец нашему вольному житью… — И, обнимая прижавшихся сыновей, она добавила: — Да, милые мои, беда ваша, что родились вы у бедняков!
И все трое они долго горевали в тот вечер об утраченной свободе.
Только маленький Семен, лежа на нарах, болтал что-то на своем никому не понятном языке и весело сучил ножками и ручками.
Вскоре Ляглярины перебрались в богатую юрту Григория Егорова, договорившись батрачить у него с покрова до весеннего Николы. К тому времени в наслеге давно уже закрылась аптека, закрылся и пансион при школе. Овощи фельдшера частично продали, а частично поделили между пятнадцатью беднейшими учениками. Никите досталось полкуля картошки и два рубля деньгами.
Родители выбивались из сил. За пять рублей Егордан вынужден был от зари до зари работать на хозяйском дворе, а Федосья за трешку не вылезала из хотона, в котором было около восьмидесяти голов скота. Кроме того, за эти же деньги ей приходилось молоть на тяжелых жерновах хозяйское зерно.
Никита стал ходить в школу из дома. Теперь у них был новый учитель, седой, трясущийся от старости человек. В первый же день он сказал ученикам, что им необходимо особенно серьезно готовиться к уроку закона божьего и аккуратно посещать церковь.
— А если бога нет? — выпалил Никита. — Зачем все это?
Он пересел уже на парту четвероклассников, а потому чувствовал себя старшим среди ребят.
Учителя, видно, нисколько не удивили слова мальчика. Не поднимая головы и не глядя на маленького безбожника, он заговорил смиренным голосом:
— Есть бог или нет — это особый разговор. Но таков существующий от века порядок, который не мы с вами устанавливали, а следовательно, и не нам с вами его нарушать… Надо блюсти закон. А то один не захочет в церковь ходить, другой не захочет учиться, а я… а я вдруг не захочу учить вас. Что же тогда получится?..
Алексей почти всегда жил у деда. Родные часто навещали друг друга. У Романа хорошо. У него много еды, часто бывают гости, а когда старого Егорши нет дома, дети могут свободно резвиться и шуметь. Жена Романа Марина сама больше всех шутит и смеется, у нее хороший характер. Бабка Никиты Варвара Косолапая, дерзкая и сильная старуха, порой забывается и в отсутствие Егорши и Романа покрикивает на всех домашних и даже на хозяйку.
Старик Егорша любит сидеть по вечерам у камелька. Сняв рубаху, он греет свою голую спину. Если старик в хорошем настроении, он очень интересно рассказывает о своих приключениях в молодости. Но если он не в духе, то ругается, почесывая шею, обзывает всех собаками и, свирепо ворочая единственным глазом, кричит на присмиревших детей:
— Потише, вы!
В такие вечера юрта погружается в печаль и уныние. Даже огонь, кажется, скупее горит в камельке, и женщины, сидя в левой половине юрты, шепчутся:
— Опять пришла беда!
Не дрожит перед грозным стариком только один человек — это вечная батрачка бабка Варвара. Все боятся, как бы они не столкнулись.
— Если уж схватятся, — говорит обычно Марина, — их и не растащишь.
К счастью, бабка редко выходит из хотона, а старик весь день возится на дворе.
В доме Григория гостей бывает мало, нет здесь никаких развлечений, хозяин никуда не уезжает, ест и одевается не лучше своих батраков, да и работает не меньше их. Вот уж истинный раб собственного богатства! Его жена Харитина, круглолицая, со щербатым ртом пожилая женщина, одна из лучших жниц в наслеге. Широко размахивая руками и быстро тараторя, она все делает споро и ловко. Когда Харитина сердится, она тараторит особенно громко и быстро-быстро моргает густыми длинными ресницами. Если уж она разойдется, то уймется не скоро.
— Наряжалась ли я когда-нибудь, как все женщины? Сидела ли я когда-нибудь, положив ногу на ногу, подняв голову, как полагается настоящей хозяйке?! Было ли у меня когда-нибудь время пошутить и посмеяться, сходить в церковь или в гости?! Ведь нет! Всю жизнь завалена я работой. А ты еще говоришь «хороша»… Не благодаря ли мне ты, тупой и глупый человечишка, еще имеешь скотину да живешь хозяином в этой юртенке?
Григорий сидит спиной к камельку, и огонь освещает узкую полоску его тела между короткой полотняной рубахой и старыми, рваными штанами. Он сидит, опустив голову, медленно сводя и разводя концы пальцев, он привык к трескотне своей жены и поэтому не обращает на нее внимания, думая, очевидно, о чем-то своем. Однако, совершенно не сердясь на нее, он изредка поднимает голову и равнодушно бормочет:
— Да, ты, право, хороша! — и, снова опустив голову, погружается в свои думы.
Эти тихие слова разжигают Харитину, словно масло, подлитое в огонь. Пламенем пылает она, бурей гудит, извергая поток гневных слов.
А когда она наконец утомляется или, отвлекшись чем-нибудь, начинает утихать, опять, поднимая новую волну негодования, слышится мирное:
— Да, ты, право, хороша!..
Но все это вдруг прерывается, словно захлопывается тяжелая крышка: то ли неожиданно пришел гость, то ли начали бодаться коровы в хотоне, то ли произошло еще какое-нибудь событие. Как только Харитина прерывает свое страстное ораторство, все входит в прежнюю колею: никаких обид, никакой вражды, и виновных нет, и ничья правда не торжествует.
— Как думаешь, дружок, немного дроби, что ли, купить? Весна ведь наступает, — обращается Григорий к жене.
Харитина, как бы задумываясь, прикрывает левый глаз и говорит:
— Не знаю, друг… Одежда и обувь сильно рвутся на охоте.
— Ну, одежда! Такую, как на мне, и жалеть нечего! — Григорий осматривается и продолжает: — Может, настреляем уток и гусей…
— Как же! Конечно, гусей! Ты и лебедей настреляешь!
— А что же! Может, и лебедей! Жаль, что прошлогодние два лебедя…
— Ну и хорошо! — прерывает жена. — Говорят, иногда это духи неба облетывают весеннюю зиму…
— Да говорят, — бормочет Григорий, вдруг смутившись. — Может, и так. Тогда, конечно, хорошо, что улетели они… — и спешит переменить разговор.
Однажды за чаем, оспаривая уверенность жены в том, что «все дает бог», Григорий сказал:
— Вдруг я подарю вот Никите жеребеночка-кобылочку? Может, я и на самом деле отдам ему жеребеночка. Тогда, глядишь, через десять лет он богачом станет, десятка три лошадей к тому времени выходит. Очень легко стать богатым! И бог тут ни при чем!
С тех пор Никита и во сне видит этого жеребенка и наяву не забывает, только и думает о нем. Жеребенок подрастет, станет лошадью и принесет ему еще кобылку. Никита подарит ее Алексею. И вот уже все жеребята подрастают, становятся кобылицами и все приносят жеребят. Вскоре лошади Лягляриных целым табуном будут стоять у дымокуров, чтобы мошкара не липла, мотая головами и жмуря глаза от дыма. У Никиты и Алексея будут лучшие лошади, лучшие дома, они окончат городскую школу и станут учителями — защитниками бедняков.
Федосья чистит хотон. К вечеру она сгребает большую кучу навоза, потом лопатой выбрасывает его в узкое маленькое окошко. Сама хозяйка, стоя на улице, складывает балбахи. Хозяйка и батрачка постоянно ругаются. Забыв про работу, одна заглядывает в окошко, другая высовывается из него. Ругаются они весь вечер.
Изредка Григорий замечает:
— Егордан, видно, эти бабы никогда не перестанут. Что делать?
Егордан боится хозяина, потому не знает, что и ответить.
— Кто их знает… — нерешительно бормочет он и начинает шепотом уговаривать Федосью.
Но Федосья не унимается, — стоит только заговорить хозяйке, и она не желает оставаться в долгу.
— Наступить на мышонка, так и он запищит, — громко говорит Федосья мужу. — А ведь я человек, кажется. Хоть я и батрачка, а она богачка, а обиду терпеть тоже неохота…
— Опять мое богатство мозолит ей глаза! — восклицает Харитина. — Мне богатство бог дал…
— А мне почему не дает? — недоумевает Федосья. — Всю жизнь гну спину, а все батрачка. Почему же бог меня забывает?
— У него и спроси.
— Нет уж, ты у него спроси. Ты ведь с ним больше знакома.
Ответы Федосьи точны, остроумны, насмешливы, но ее удел — только обороняться, а не наступать. У Харитины огромное преимущество: она свободно орудует множеством унизительных словечек по адресу бедноты. И споры неизменно кончаются поражением Федосьи, ее обиженными всхлипываниями.
Никита сидит с книгой в руках у остывающего камелька. Мальчик взволнован. Едва сдерживая слезы, он строит планы избавления матери от Харитининых обид. Вот он становится взрослым, и они вдвоем с матерью переселяются далеко-далеко в тайгу Эндэгэ и там счастливо живут. Он охотится и рыбачит, а мать варит ему и шьет. Потом она становится совсем старенькой и, обняв его, тихо умирает. Уже мертвая, жалея своего осиротевшего сына, она льет слезы. Никита покрывает свою мертвую мать корой, а поверх коры набрасывает зеленые ветки, чтобы не тронули ее тела звери и птицы (в его представлении почему-то всегда лето)… С грозными глазами он мчится к Харитине, срывает дверь, влетает в юрту и свирепо и яростно кричит ей: «Моя мать умерла! Ты ругала ее, ты заставляла ее плакать? Вот теперь посмотрим, кто из нас заплачет! А ну, вставай, поговорим!»