Никита вскакивает, с шумом повалив табуретку. Все оглядываются на него, а он, отступив в темноту и не зная, как выразить свой гнев, вдруг начинает громко петь:
Богачи-кулаки жадной сворой
Расхищают тяжелый твой труд,
Твоим потом жиреют обжоры,
Твой последний кусок они рвут.
— Вот это да! — удивляется Григорий. — Вы все ругаетесь, а Никита молитву поет.
— Как же, молитву! — равнодушно замечает сын хозяина, флегматичный Андрей, окончивший прошлой весной талбинскую школу.
— Песню сударских, должно, поет, — догадывается разгоряченная ссорой хозяйка. — «Головы богачам-дуракам отрублю» — вот что он поет!
— Ну ладно, — останавливает хозяин жену. — Если по-якутски такое скажет, штаны ему спустим да высечем, а по-русски пусть себе болтает: все равно никто ничего не поймет. Это как кукиш в рукавице показывать. Мы-то не видим, нам и наплевать.
Григорий Егоров как-то поссорился со своим старшим братом Михаилом. Некоторое время они не ходили друг к другу, а встречаясь на дороге — не разговаривали.
Однажды вечером вся семья Григория собралась за чаем. Ляглярины тоже пили чай на другой половине юрты. Когда маленький Семен вышел из-за перегородки и бесцеремонно подошел к хозяйскому столу, Григорий погладил его по голове и сказал:
— Зря этот человек на свет родился, на одно только страдание. Куда бедняку так много детей? Одного-то кормить нечем! Только нищих плодить…
— Как же можно так! — сказала Федосья вслух, а потом долго что-то ворчала про себя.
В это время медленно отворилась дверь. В помещение ворвался морозный туман, и через порог шагнул Алексей, одетый во все взрослое. За ним, кряхтя и охая, плелась старуха Анна — мать братьев Егоровых. Семен с криком бросился к брату.
— Мальчонка-то стоял за дверью и мерз, открыть не мог, — сказала старуха, подходя к камельку.
— Как же ему не мерзнуть, когда «зря на свет родился»…
— Сиди и не болтай! — проворчал Егордан.
— Глупости говоришь! Какая же это мать скажет, что ее дети зря родились… — возразила старуха, не понимая иронии. Потом, постукивая носками торбасов по шестку и грея ладони у камелька, она обратилась к сыну: — Григорий, я к тебе пришла.
Все притихли.
— К тебе пришла… — повторила мать, покашливая. — Говорят, твой брат Михаил сна лишился, из-за вашей ссоры печалится. Он беден оттого, что отделился от нас в те времена, когда твой отец знал еще, что значит грех перед богом и стыд перед людьми, когда мы еще были честными и бедными. Он тебе убай — старший брат, он первый мой сын, первая радость моя… Проси у него прощения и мирись сегодня же! Слышишь, Григорий?
Наступила напряженная тишина.
Наконец Григорий глубоко вздохнул и сказал:
— Я и не знаю, на что он сердится… Он ведь сам…
— А ты проси прощения, ты моложе его.
Опять помолчали, потом Григорий еле слышно повторил:
— Я ведь и не знаю, в чем моя вина перед ним…
Тут затараторила языкастая Харитина:
— А кто говорит, что ты виноват! Тебе говорят: проси прощения у своего убая — и все!..
Наконец Григорий согласился идти к Михаилу, и старуха ушла.
Немного погодя за нею вышел и Григорий, сунув в карман полбутылки водки.
— Никита, сбегай узнай, — приказала Харитина.
Выскочивший Никита обогнал сперва Григория, затем медленно плетущуюся старуху и первым влетел в избу Михаила.
Хозяин дома сидел перед камельком. Его жена Елена пекла лепешки. Все их дети находились тут же. Крупные и сильные, похожие на отца, они напоминали утят перед взлетом.
Медленно вошел Григорий. Он молча вытащил бутылку водки, налил водку в чашки, стоящие на столе, и сказал:
— Выпьем, убай!
— Нет! — крикнул Михаил. Он вскочил на ноги, сорвал с вешалки старую шубу и шапку, быстро оделся и подпоясался длинным кушаком.
— Выпей, Михаил, и не сердись на меня.
— Нет, не хочу…
В это время появилась старуха Анна. Она стащила с головы Михаила шапку, что было весьма нелегко, так как голова ее едва достигала груди сына, сняла с него кушак и, подталкивая его в спину и слегка подстегивая кончиком кушака, сказала:
— Помирись, Михаил! Я скоро умру. Как я приду к богу, оставив на земле своих родных детей в ссоре? Как?! Скоро, скоро уйду к нему на суд, я знаю. И без того у меня вместе с вашим жадным отцом, должно быть, накопилось много грехов… Ну, Михаил, слышишь?!
Хотя Михаил и расчувствовался от слов матери, словно ребенок, однако, не поднимая головы, пробормотал:
— Не помирюсь… И угощения не приму… Он… Я в большой обиде на него… Возгордился он своим богатством, перестал уважать меня, умничает: «Зачем, говорит, тебе много детей, раз ты беден!..» Проехал мимо на коне и даже слова не сказал.
— Выпей, помиримся, — переминался с ноги на ногу Григорий, с чашкой и бутылкой в руках. — Прости меня, убай…
— Помиритесь, пока не отстегала я вас обоих как следует! — кричала старуха слабым голосом на сыновей-великанов.
Никита не выдержал, выскочил из юрты и пустился бегом домой.
— Ну что, помирились? — встретила мальчика Харитина.
— Старуха Аннушка побила Михаила. Собирается побить обоих.
— Пошел вон, дурак!
Никита даже не понял, в чем он провинился.
Дня через четыре умерла старая Аннушка.
Когда выносили старуху, Михаил, пожилой уже человек, как-то по-детски сиротливо протянул: «Мама!» — и подавился слезами.
— Ай-ай-ай! В таких-то летах о матери горевать! — рассмеялся Григорий. — Бедный сирота!
Младший брат Роман покачал головой, презрительно улыбаясь слабости Михаила.
И все три брата подняли на руки гроб матери, чтобы нести его в церковь, за шесть верст от дома. Старик отец равнодушно открыл перед ними ворота, будто выносили они ненужную в хозяйстве вещь, и вернулся в юрту.
Старик был совершенно безучастен, он даже не сказал ни одного теплого слова о покойнице жене…
Так и прожила добрая мать всю свою долгую жизнь бессловесной рабой этого человека.
Через несколько дней после смерти Анны выпал обильный снег. Старик возился на дворе. Он собирался пойти на кладбище, чтобы очистить от снега могилу своей старухи, но вдруг рассвирепел, вошел в юрту, бросил на нары шапку и рукавицы и закричал:
— Ах вы, собаки! Так-то вы за скотом смотрите! Эта косолапая слепуха телок без присмотра пустила к проруби! Она это нарочно сделала, чтобы съесть их. Только и знают, что объедать меня!
На беду, старуха Варвара оказалась в хотоне поблизости:
— Много ли я твоего съела? А на чем твое богатство держится, если не на таких батрачках, как я?!
Старуха влетела в избу, однако вековой своей границы не переступила, а остановилась возле камелька.
Старик, стоявший в правой половине юрты, заскрежетал зубами и ринулся с поднятыми кулаками на Варвару:
— Что ты сказала? Если чужие люди через тебя богатеют, то почему же ты сама всю жизнь нищая? Посмей-ка еще раз!..
— Попробуй, ударь! Я тебе ребра переломаю!
Варвара скривила рот, вся сжалась, левой рукой схватила старика за тощую грудь, а правый кулак отвела назад, собираясь нанести противнику удар. Она была в этот момент похожа на натянутый лук, готовый послать смертельную стрелу. Старик быстро опустил поднятую руку и, не зная, как выйти из беды, не показав испуга, переминался с ноги на ногу.
Откуда-то прибежала встревоженная Марина и стала умолять обоих прекратить драку. Она подталкивала Варвару в хотон, а старика в правую половину юрты. Опомнившись, старик стал выкрикивать какие-то ругательства и делать вид, будто рвется к старухе. Потом он взял с нар рукавицы и шапку и, громко ругаясь, вышел из юрты.
Кончив сгребать снег во дворе, старик вернулся в юрту и молча сел пить чай перед тем, как уйти на могилу жены.
Дочери Романа Егорова — черноглазая бойкая Дая, ровесница Никиты, и круглолицая робкая Люба, ровесница Алексея, а также сами Никита и Алексей, подобрав ноги, сидели на нарах. Они очень боялись старика, особенно когда тот бывал не в духе. Когда кто-нибудь из них шумел, остальные подталкивали нарушителя порядка локтем и тревожно шептали:
— Если дед рассердится, то из-за тебя.
Наконец старик кончил чаепитие, надел шубу и пробормотал:
— Пойду-ка я к ней!
Никите не сиделось на месте. Как только старик выйдет, начнется игра: Никита будет собакой, а остальные ребята зайцами, он будет их ловить. Поэтому мальчик уже сейчас тихо рычал по-собачьи и страшно ворочал глазами.
Старик надел шапку с наушниками, натянул огромные рукавицы и направился к двери. Втянув головы в плечи и набрав полный рот воздуха, чтобы не дохнуть, дети воровски начали сползать с нар. Но старик вдруг остановился в дверях, поднес рукавицу к единственному глазу, пошевеливая большим пальцем, осмотрел ее и с негодованием сказал:
— Уродка! Не починила рукавицу, поленилась, а сама ушла. Обрадовалась, что умерла, освободилась от меня. Стану я еще снег убирать с ее могилы! Пусть так лежит, лентяйка!..
Старик разделся и повесил одежду. Сняв рубаху, он сел перед камельком, спиной к огню, и принялся почесывать шею.
— Как есть собаки! — проворчал он, потом посмотрел на испуганно замерших детей и грозно бросил: — Потише, вы!
Вечер настал печальный. Счастье отвернулось от детей.
Старику только бы уснуть, потом сколько ни шуми, он все равно не проснется. К тому времени придет с работы любимец детей батрак Егор Найын. Невысокий, широкоплечий и, на удивление всем якутам, рыжеволосый и голубоглазый, он всегда был весел, хотя и слыл неудачником. Говорят, что его родители, многодетные бедняки, когда-то, во времена страшного голода, украли у какого-то богатея бычка. Вызванные к князю отец и мать Найына начисто отрицали свою вину. Свидетелей не было, не было и улик, кроме того, что голову пропавшего бычка нашли вблизи их жилья. Однако ведь ее могли и подбросить… И было решено отпустить родителей Найына. Но в последнюю минуту прибежал маленький Найын и воскликнул: