— О, да ведь это голова того бедняжки бычка, которого мы недавно съели!
В 1912 году Найын работал в Бодайбо лесорубом. Убежал он оттуда после Ленского расстрела и живет с тех под под вечным страхом: ведь могут поймать, арестовать. Ко всем его несчастьям, от него сбежала жена с каким-то бродячим веселым кузнецом.
Но ежегодно в начале апреля наступает для Найына «праздник». Никакая сила не заставит его выйти в этот день на работу. Выпив давно припасенную для этого дня водку, Найын весь день валяется на нарах и, тихо плача, рассказывает, ни к кому не обращаясь и часто повторяя одну и ту же фразу:
— Эх, Ванька, Ванька… Ванька Орлов!..
Он рассказывает, что Ванька Орлов, русский парень, был общим любимцем в артели якутов. Но пошел как-то Ванька на Надеждинский прииск. А потом оказалось, что он отправился вместе с рабочими бороться против буржуев, которые пот и кровь трудового человека превращают в золото. И царские солдаты расстреляли Ваньку Орлова вместе с другими рабочими.
— Кто здесь знает Ваньку? Один я, Найын несчастный, я с ним дружил, ел с ним из одной миски, спал на одной постели. Не было человека прямее и лучше русского парня Ваньки. Вот и русского фельдшера ненавидят наши богачи. Ваньку убили русские богачи, фельдшера ненавидят якутские богачи… Эх, Ванька, Ванька… Ванька Орлов!..
В этот день преображается, становится грозным Найын, скромный и веселый во все остальные дни…
Как только он приходит с работы, все четверо ребят карабкаются на него, ухватившись за широкий ремень, потом прыгают вокруг своего любимца, взявшись за руки и выкрикивая хором:
— Найын, Найын наш милый!.. Пришел, пришел, вот наш друг!
Он очень любит детей, возится с ними, валит их в кучу на нары, накрывает тяжелыми шубами. Увидев Найына, детвора тут же забывает любую печаль. Хоть он и неудачник, ему сопутствует радость, смех, беготня.
Он вырезает для ребят из толстого тальника пестрых коров и пегих быков с круглыми рогами. Немного поиграв, дети «убивают» животных и, разрубая на куски, потчуют ими всех домашних. Найын божится, что больше никогда не сделает ни одной коровы. Но назавтра все начинается снова.
И вот дети ждут, когда заснет старик и придет Найын.
Князева жена Пелагея Сыгаева держит лавку, ссужает деньги под проценты, разъезжает по своему и соседним наслегам, закупает мясо, масло, пушнину. Во время этих поездок она останавливается, а иногда и ночует у местных богачей. Заранее разузнав, когда она пожалует, хозяева встречают ее у ворот, почтительно откидывают полость кошевы, высвобождают почтенную гостью из-под множества меховых покрывал и ведут ее в дом через двор, заранее устланный сеном. А она важно шествует в своей широченной, чуть ли не в сажень шириной, рысьей дохе. Перед нею настежь открываются двери празднично убранных юрт. Батрачек и детей в таких случаях угоняют в хотон и убирают подальше все, что, по мнению хозяев, может не понравиться гостье.
И вот однажды Григория Егорова известили, что старуха Сыгаева выразила желание вечером пожаловать к нему. Поднялась великая суматоха. Готовили особые кушанья, устлали зеленым сеном пол и двор, даже дрова отобрали какие-то особенные, от которых не отскакивают угольки и которые дают ровный свет и тепло. Хозяева оделись во все самое лучшее, умылись и даже Егордана и Федосью переодели в свои платья — разумеется, на время пребывания гостьи.
Все ждали ее с трепетом. Страшно, что она сама собственной персоной вот-вот нагрянет, страшно и то, что она вдруг раздумает или какой-нибудь другой богач соперник сумеет переманить ее к себе, чтобы на целый год опозорить Григория. Принимать у себя в гостях старуху Сыгаеву и боязно и лестно. Вся местная знать горячо обсуждает, у кого в этом году побывает старуха, и идет в наслеге скрытная борьба за эту честь.
Грозная гостья пожаловала поздно вечером. Старуха была, очевидно, в хорошем настроении. Остановившись в дверях и оглядев избу, она не приказала сменить ни сено на полу, ни дрова в печке, как делала, когда бывала дурно настроена. Раздеваясь с помощью перепуганной хозяйки, гостья объявила, что она желает не только заночевать здесь, но и провести завтрашний воскресный день.
Перед сном гостья заметно опьянела. По ее велению ей постелили две постели: одну — на правых нарах, у стены, вторую — на кровати, которую подтащили вплотную к камельку. Полежав немного на нарах, Сыгаиха крикнула:
— Холодно! Хочу в летник!
Егордан со своим хозяином перенесли на руках тяжеленную старуху на кровать.
Полежав немного в «летнике», гостья заорала:
— Жара! Желаю в зимник!
Мужчины бросились к старухе и бережно перенесли ее на нары.
Всю ночь так «переселяли» старуху с одной постели на другую.
— Жира! Мяса!.. Оладий!.. Трубку с табаком!.. Чаю, чаю!.. Строганины!.. Водки!.. — выкрикивала она то и дело, ни в чем не встречая отказа.
К счастью Егоровых, она находилась в благодушном настроении и требовала лишь то, что имелось в доме. А то ведь она могла потребовать и никому не известный «чеколад» или лебяжье мясо и, получив отказ, поднять скандал, надавать безропотным хозяевам громких пощечин и уехать, надолго опозорив их.
Правда, в полночь ей вдруг надоела «ваша» водка, и она приказала, чтобы водку ей принесла жена Романа Марина, да чтобы обязательно сама принесла, а не посылала с кем-нибудь, как нищей! Выскочивший из юрты Егордан разбудил богатых соседей и явился вместе с Мариной, принесшей водку.
Старуха уснула только к утру и весь следующий день проспала на правых нарах. Люди разговаривали шепотом, ходили на цыпочках. К вечеру старуха зашевелилась, повернулась и погладила свой затекший бок.
Люди замерли.
В это время за занавеской Никита и Алексей были заняты веселой игрой. По ногтю, высунутому из кулака другой руки, требовалось угадать, который это палец. Алексей угадал, а Никита, ловко подменив палец, громко фыркнул. Все домашние разом протянули руки к детям и зашикали на них. Никита, решив проскользнуть во двор, пустился бежать, но наскочил на табуретку и с грохотом упал. Случилась беда. На этот раз взрослые не посмели даже шикать на мальчика. Опустив руки, они в страхе уставились на старуху.
— Кто это? — тихо спросила Сыгаиха.
Все молчали. Не дождавшись ответа, старуха твердым голосом проговорила:
— Я же спрашиваю: кто это?
— Да это здешний мальчик… Никита… Случайно, кажется, опрокинул табуретку, — тихо промолвил Григорий.
— Приведи-ка его сюда!
— Иди, Никита, сам подойди: легче будет!
Но мальчик отрицательно покачал головой.
— Я же сказала — приведите! — раздраженно крикнула старуха.
Харитина схватила мальчика и понесла его к старухе. Никита вырывался, но сильная женщина крепко держала его. В нос Никите ударило винным перегаром; старуха прижала его к груди, которая колыхалась, словно трясина, и принялась выщипывать волосы у него на висках. Ей было трудно ухватиться за коротенькие волосенки мальчика, и она ногтями раздирала ему кожу, приговаривая:
— Отец, что ли, у тебя богач, мать ли твоя больно знатная, что ты с жиру бесишься! Иль ты сударским стал и ничего не уважаешь на свете? Зачем шалишь?.. Чего глаза таращишь?
Взрослые что-то шептали, но мальчик ничего не слышал и только по движениям губ догадался, что ему советуют плакать. Он приоткрыл рот, чтобы зареветь, но так и не смог — не было голоса.
Наконец старуха выпустила Никиту. Глубоко вздохнув, она несколько раз ударила ладонью об ладонь, как это делают, когда стряхивают с рук золу.
Наклоняясь всем корпусом, вытягивая шеи и губы, домочадцы беззвучно шептали мальчику: «Беги», — и Никита мигом оказался за печкой. Ну что ж, он отделался довольно легко и мог еще радоваться, что старуха забыла или вообще не знала о том, что Никита когда-то побил ее внука Васю.
К нему подошла мать. Осторожно поглаживая ему виски, она плакала и тихо шептала:
— Сама я ни разу на тебя руку не поднимала, а вот… вот чужой человек…
Тут беззвучно заплакал и Никита. Он плакал не оттого, что ему сделали больно, а просто жалея мать, которая не смогла заступиться за своего сына.
Поздним вечером старуха встала. Она уселась перед камельком, спиной к огню, и, уронив голову, о чем-то задумалась. Засунув большой палец в рот, Алексей уставился на старуху.
— Я приготовила теплую воду… Будешь мыться? — робко спросила хозяйка гостью.
Старуха Пелагея подняла голову, обвела избу близорукими глазами и уже было приподнялась, опираясь обеими руками о толстые колени, но, увидев стоявшего перед нею мальчика, снова уселась.
— Ты кто такой?
— Я Алексей.
— Чей сын?
— Мамин.
— Мамин!
Старуха погладила его по животу, обнаружила в рубахе дырочку и, просунув в нее палец, стала щекотать ребенка. Мальчик скорчился, прижал ногу к ноге, но не двинулся с места. Вдруг старуха дернула пальцем и разорвала рубашку Алексея донизу. Потом она принялась медленно и сосредоточенно рвать рубашку на отдельные полоски. Вскоре от нее остались только спина да воротник. Упрямый мальчик, не вынимая большого пальца изо рта, молча стоял, глядя то на свой голый живот, то на старуху. Из полосок изорванной рубашки старуха скрутила куколку и, хихикая, протянула ее мальчику:
— На, играй!
— Сама! Съешь! — изо всей силы крикнул Алексей, топнув ногой, и, отчаянно размахивая руками, вдруг громко заревел.
Жирное тело старухи сотряслось от смеха.
— Вот урод, да какой еще злой! Так бы и раздавил ногой, если б мог! Надо помереть до того, как он подрастет, а то убьет, пожалуй, раздавит, как лягушку. — Старуха с трудом поднялась, опираясь обеими ладонями о колени, и, направляясь умываться, добавила: — У меня там в сенях две оленьи кожи. Пусть ваша батрачка, прекрасная мать этого грозного мальчика, выделает мне их на замшу и принесет в то воскресенье. Я еще дам ей два аршина ситца на рубашку ее сыну. Кому же охота умирать…
Всю неделю по ночам выделывала Федосья оленьи кожи и в следующее воскресенье, взяв с собой Никиту, пошла к Сыгаевым в Эргиттэ. Пришли они вечером. Князя не было дома, старуха лежала пьяная. Широкую кровать передвинули к камельку, и она каталась там на мягких перинах. У ног ее сидела пожилая одноглазая батрачка и чесала ей пятки. Старуха время от времени высоко поднимала то одну, то другую ногу, водила ею по лицу и шее батрачки и беспрерывно что-то говорила. Иногда она останавливалась и громко хохотала.