— Да, да, он, — подтвердил Бобров.
А в другой раз, на базаре, русская женщина с ласковыми серыми глазами рядом с Никитой покупала карасей и мороженое молоко. Потом к ней подошла другая русская женщина и назвала первую Клавдией Ивановной. Никита невольно прислушался: это, наверное, та самая Клавдия Ивановна, про которую всегда с таким уважением говорили его друзья, недаром у нее такое доброе лицо. Никита знал, что Клавдия Ивановна — жена Емельяна Михайловича. А вторая женщина еще осведомилась у нее о здоровье Емельяна Михайловича и маленькой дочки. Теперь не было никакого сомнения, что это именно она.
— Клавдия Ивановна, я помогу! Музей, да? — И Никита вдруг выхватил у нее сумку с продуктами.
Клавдия Ивановна вздрогнула от неожиданности, потом, пристально вглядевшись в мальчика, улыбнулась:
— Ой, спасибо, спасибо! Я сама…
— Помогу! — твердо сказал Никита и зашагал в сторону музея.
Клавдия Ивановна еле поспевала за ним.
— Ты, мальчик, разве знаешь меня? — спросила она.
— Знаю, конечно, — охотно ответил Никита. — Политиков все знают. Царь…
— Что царь?..
— Долой! Царь — война, царь — тюрьма…
— Ах ты, мой милый! — засмеялась женщина и похлопала паренька по плечу. — Выходит, и ты политик. Да, милый, царь — это война, царь — тюрьма, это правда… — Она улыбнулась и, качая головой, повторила чуть слышно: — Царь — война, царь — тюрьма…
Остановившись у маленького деревянного домика во дворе музея, Клавдия Ивановна постучала в дверь. Услышав шаги, она весело крикнула:
— Открой, царь — война!
— Что? — раздался удивленный голос Ярославского, и тут же звякнул дверной ключ.
— Здравствуй, мальчик! — кивнул Никите Ярославский, потом со смехом сделав растерянный жест руками в сторону квартиры, откуда доносился детский плач, он обратился к жене: — Взбунтовалась моя Марианочка…
Клавдия Ивановна поспешно разделась в передней и прошла в комнату, где плакал ребенок. Хозяин последовал за нею. Никитка поставил сумку на стол, а сам уселся у печки. В наступившей тишине послышался невнятный разговор хозяев, часто прерываемый веселыми смешками женщины. Потом вышел Ярославский и, приветливо улыбаясь, обратился к Никитке:
— Так, ты думаешь: «Царь — тюрьма, царь — война»?! Вот молодец-то какой!.. А как тебя звать?
— Ляглярин Никита…
В дверях появилась Клавдия Ивановна с ребенком на руках:
— Садись, милый, сейчас я…
Никита устыдился, вдруг сообразив, что он сел, оказывается, без приглашения. Он быстро соскочил со стула и ринулся к наружным дверям.
— Стой! Ты куда? Чайку попьем!
— Не-е… Хазаин бальница молоко.
Никита был рад, что случайно помог «политикам». Улыбаясь во весь рот, он помчался обратно на базар, чтобы купить молока для Григория…
Как-то раз, когда Никита вернулся из больницы и пилил со старухой Рахилей дрова, мимо них пробежал радостно возбужденный Виктор Бобров. Он взмахнул обеими руками и крикнул:
— Скорей идите в дом! Бросайте работу! Важные новости!
— Что он сказал?
— Говорит: «Новости».
Никита выпустил пилу и бросился в дом. Бобров обнимал старика Насыра и кружился с ним по комнате.
— Свергли! Понимаешь ты, рухнул!
Он отпустил старика, и Насыр, не устояв на ногах, плюхнулся на кровать.
— Кто?
— Царизм!
Бобров снова схватил было старика, но тот уперся ему в грудь руками и пересел подальше. Бобров обернулся, схватил Никиту и высоко поднял его.
— Ура! — закричал он. — Сын свободных якутов! Свергнута царская власть!
Бобров отпустил Никиту и подбежал к дверям, навстречу входившей хозяйке. Он за руку ввел ее в комнату и обнял.
— Все на улицу выходите! Свергнута царская власть. Началась революция! — не унимался Бобров.
Он обнял вместе старуху и Никиту и обоих расцеловал.
— Все на улицу!..
Не объяснив толком, что к чему, Бобров выскочил из дому, оставив хозяев и Никиту в полном недоумении.
— Что с ним? — сказала наконец старуха Рахиля.
— Говорит, что свергнута царская власть. — Старик Насыр спокойно погладил бороду и продолжал: — Только я хотел бы знать точно: где он, царизм, рухнул — здесь, в Якутске, или там, в Петрограде? Это надо проверить.
Пока старик надевал шубу, Никита выбежал из дому и понесся к центру города.
На улицах уже толпился народ, многие куда-то бежали, всюду слышались возгласы:
— Царя свергли!
Запыхавшийся Никита остановился у краснокирпичного здания музея и библиотеки. Сюда стекался народ. Сквозь гул слышались все те же слова:
— Царя свергли!
Некоторые, расталкивая толпу, входили в маленький деревянный дом.
— Вот они, наверно, знают! — указывая на домик, громко сказал пожилой якут, одетый по-городскому. — Тут живут самые первые сударские. Они-то знают, в чем дело!
Но вот из маленького дома, окруженный большой группой людей с красными повязками на рукавах, вышел Ярославский.
Подняв над головой шапку, Ярославский громко сказал:
— Граждане! В Петрограде революция! Царское правительство свергнуто. Власть перешла в руки Совета рабочих и солдатских депутатов. Вечером в доме Благородного собрания состоится всенародный митинг! Якутский революционный комитет приглашает всех трудящихся на митинг.
Никита увидел рядом с Ярославским своих друзей — Боброва, Воинова, Петрова.
В воздух полетели шапки, грянуло громкое «ура». Ярославский уже хотел было войти в здание музея, но задержался у приклеенного к двери листа бумаги. Он сорвал его, швырнул в сторону и скрылся за дверью. Какой-то молодой человек поднял бумагу… Оказывается, якутский губернатор барон Тизенгаузен запретил устраивать общественные и частные собрания.
— Не запретите! Царя уже нет! — крикнул молодой человек и разорвал бумагу на клочки.
Все засмеялись.
— Чего стоят теперь эти запреты! Царя сняли, а они еще запрещают чего-то! — послышался насмешливый голос.
Никита побежал домой с новостями. По дороге он срывал с ворот и стен бумажки барона Тизенгаузена о запрещении собраний. На мосту он увидел старика Насыра и с криком бросился к нему:
— Насыр Ниязович! Да, свергли!..
Старик погладил бороду и спокойно спросил:
— Постой, постой! Где он свергнут? Здесь, в Якутске, или там, в Петрограде?
— Там, там! Как можно здесь свергнуть царя!
— Все-таки я лучше сам пойду узнаю! — И старик зашагал к центру города.
Никита прибежал домой, сообщил старухе Рахиле все новости и не на шутку напугал ее, рассказав, что он срывал листовки барона Тизенгаузена, и даже показал, как он это делал. Потом Никита взял приготовленную старухой бутылку с молоком и побежал в больницу.
Там уже знали о свержении царя. Больные, которые могли ходить, собрались в коридоре.
Григорий Егоров лежал ничком на подушке и стонал.
— И ты, малец, обрадовался свержению царя? — Григорий поднял голову и вытаращенными глазами пристально глядел на Никиту.
— Как же не радоваться! — добродушно откликнулся Никита. — Все очень рады…
— «Все»!.. Тебе-то что царь сделал?
— Гнет богачей, господ… — начал было Никита, но, взглянув на хозяина, смущенно умолк.
— «Богачей, господ»!.. И ты туда же! Ох, беда, беда! Когда же приедет наш кривоногий и увезет меня из этого сумасшедшего города! Увидеть бы еще свою скотину, дом свой… Умереть бы в родных краях… С каждым днем слабею. Фельдшер все занят был, царя ходил свергать. Может, сейчас успокоится, добился своего. Ты, малец, куда это заторопился?
— Да ведь сегодня народное собрание!
— А тебе-то что?
— А как же! Сударские всех приглашали! — крикнул Никита, выбегая из палаты.
— Ох, беда, беда! И он туда же!..
Прямо из больницы Никита побежал к зданию Благородного собрания. В числе первого десятка нетерпеливых он толкнулся в дверь, но там стояли весьма решительного вида городовые. У самого входа возвышался пожилой толстый городовой с красным лицом, видимо главный.
— Ка-акой тебе митинг? — хрипло и лениво тянул он, расправляя рыжие усы. — Ника-кого митинга не будет. Пра-ашу, господа, расходиться, пра-ашу!
Люди в нерешительности топтались на месте.
На другом конце улицы показались солдаты. Их вел какой-то низкорослый военный, увешанный медалями, с огромной шашкой, волочащейся по земле. Он остановил свое войско, человек двадцать, и стал прохаживаться вдоль строя.
— Казаки… Есаул Казанцев… — настороженно шептались в толпе.
Со всех сторон подходили люди, в одиночку и группами. Они останавливались посреди улицы и постепенно сливались с толпой. Потом решительным шагом подошел к зданию Ярославский с товарищами. На рукавах у них алели красные повязки. Толстый городовой загородил собой вход, кашлянул в кулак и сказал:
— Виноват, господа… приказано… Виноват!
— Не мешайте! — очень спокойно сказал Ярославский и отмахнулся от толстяка.
Городовой смущенно посторонился. Ярославский дернул дверь, но она оказалась запертой.
— Сейчас! — Иван Воинов бросился к воротам и, толкнувшись в запертую калитку, перемахнул через забор.
Вскоре двери распахнулись настежь, и из помещения выскочил Воинов:
— Пожалуйста, товарищи…
Толпа хлынула за Ярославским в дом. С улицы бесконечной цепочкой тянулся народ. Внутрь уже невозможно было проникнуть, и люди толпились в дверях и на улице. Городовые сбились в угол. Краснолицый толстяк поманил рукой одного из своих подчиненных и что-то шепнул ему на ухо. Тот козырнул и побежал куда-то.
— Хотят вызвать подмогу! — раздался чей-то голос.
— Чего нам их бояться, когда сам царь ничего не смог сделать с народом.
Никита все-таки пролез в зал и уселся в первом ряду. На сцену уже вынесли стол, покрытый красной материей, и несколько стульев. Люди постепенно рассаживались, и шум стал стихать. Когда на сцене появился Ярославский с группой товарищей, все встали. Долго не смолкали аплодисменты и громкие крики «ура».
Ярославский подошел к самому краю сцены и пригладил копну волос.