Через два дня вечером путники подъехали к дому Григория. Все три семьи Егоровых толпились на дворе.
Подбежавшая к саням Харитина взглянула на мужа и отшатнулась.
Приоткрыв тяжелые веки, Григорий издал глухой стон и что-то невнятно пробормотал, еле ворочая языком. Женщина громко заголосила.
За ней заплакали и остальные. Потом понесли умирающего в избу. Один Никита остался во дворе, оглушенный чужим горем. Но вскоре прибежала бабушка Варвара. Она бросилась к внуку, обдавая его запахом табака и хлеба.
— Где наши? — почему-то шепотом спросил наконец Никита.
— Как где? У себя! Вчера переехали в свою юрту.
— А Алексей?
— Тоже там…
— Я, бабушка, пойду!
— Ну лети, птенчик, лети!
Никита почему-то на цыпочках подкрался к саням, тихо вытянул свой узелок с книгами и, будто прячась от чего-то страшного, попятился к воротам. Очутившись на улице, мальчик сорвался с места и помчался домой, в Глухое, к своей семье, к дорогим своим соседям.
…Не часто в жизни бывает столько радости, сколько испытали обитатели бедной юрты, когда вернулся Никита.
Только на другой день Егордан с легким упреком в голосе проговорил:
— Может, если бы ты все-таки вошел в избу к Григорию, он бы завещал тебе обещанного жеребенка. Вот так мы сами и проходим мимо своего счастья.
Но сейчас в сердце Никиты не оставалось места для жеребенка, о котором он когда-то так горячо мечтал, и потому мальчик весьма равнодушно отнесся к своему промаху.
Через некоторое время Григорий умер. Никиту позвали читать псалтырь вместе со старшим сыном Григория — флегматичным Андреем. Никита сперва наотрез отказался. Посланный за ним Найын, батрак Романа, очень упрашивал Никиту, — видимо, он дал слово хозяину привести мальчика. Но из этого ничего не вышло.
После него явился сам Роман. Ему Никита отказал с еще большим удовольствием.
— Ведь ты сам всю дорогу говорил, что я сударский, — заявил он Роману. — А сударские в бога не верят.
Потом пришел любимец Никиты, бедный брат Егоровых Михаил. Он со слезами просил мальчика читать псалтырь над покойником. Стали просить Никиту и отец с матерью, и пришлось ему с тяжелым сердцем идти за Михаилом…
Ох, как страшна ночь своей жуткой тишиной. Будь это зимой, дом был бы полон людьми. А сейчас все спят вне дома. Никита, сам того не замечая, оказывается вдруг далеко от покойника, у дверей. Тогда он робко приближается к своему месту, искоса поглядывает на мертвого, и ему кажется, что Григорий тихо дышит, что под белым саваном грудь его то подымается, то опускается. Вот-вот Григорий взмахнет руками и весело скажет: «Дурачок, еще псалтырь читает!» — и звонко засмеется, как это бывало с ним при жизни. От страха мальчик начинает читать еще громче.
Говорят, что псалтырь указывает душе покойника путь в рай. Никита не может вникнуть в то, что он читает, но видит, как тянутся к небу дороги и тропинки, — они идут по ущельям каменных гор, по травянистым речкам, по тайге, одни поднимаются все выше и выше — в рай, а другие спускаются все ниже и ниже — в ад. А он, Никита, путаясь в этом страшном лабиринте, пытается указать Григорию его настоящий путь к богу.
Если Никита прочтет хоть одно слово неправильно, то покойник будет мучиться… А когда Никита читает слишком громко, ему кажется, что он покрикивает на Григория и тот, словно обидевшись, хмурится и губы его сердито надуваются. И, жалея его, Никита начинает читать тихо и мелодично… Со звоном вьется над ухом комар…
Наконец восточная сторона неба стала светлеть. Потом она порозовела. Против открытого окна на изгородь села трясогузка, покачивая длинным и прямым хвостом. Она попрыгала на месте, поворачиваясь то грудкой, то боком, и, тревожно вздрогнув, спросила: «Чего? Чего? Чэ-чэ?» И вдруг первые лучи солнца упали на скрещенные желтые руки Григория. Рассеялась, разлетелась ночная жуть.
Кто-то вошел в избу. Никита повернул голову к двери и даже перестал читать. Там стоял Михаил Егоров.
Он держал в руках картуз, полный подснежников. Неслышными шагами подошел он к покойнику, положил картуз рядом на стол и стал по одному вынимать подснежники и бережно расправлять лепестки. Высокий пожилой человек с коротко остриженными седеющими волосами неловко разбирал нежные лепестки цветов своими большими, огрубевшими в тяжелом крестьянском труде пальцами. Его простое и суровое лицо, казалось, стало моложе и добрее.
Зачарованно глядел на него Никита, позабыв о псалтыре и о самом покойнике.
Несколько цветков Михаил отложил в сторону — видно, забраковал. Потом он осторожно разложил цветы вокруг лица покойника. И лицо Григория, обрамленное венцом из живых цветов, будто вдруг ожило. Михаил постоял, глядя на брата, потом тихо сказал:
— Приносил я ему перед его кончиной подснежники. Сильно обрадовался тогда он и сказал: «Расцвели уже?.. Побольше нарви, когда помру, и положи вокруг лица, ладно?» Ну вот… — Он поцеловал брата и, медленно отходя, прикрыл рукой глаза и затрясся в беззвучном рыдании.
Человека, который плачет, считают слабым. Но не всегда это так. Сердце, которое не плачет от печали и не смеется от радости, — оно как сгнившее полено, которое не горит, не дает тепла и света…
Григория похоронили в церковной ограде.
Вскоре Роман Егоров стал законным опекуном своего несовершеннолетнего племянника и неимоверно разбогател. Он выделил Харитине трех коров и двух лошадей, ровно столько, сколько она когда-то получила в приданое от своих родителей, и отвез ее в Нагыл, к родным.
Сыгаевы, лишившись княжества в наслеге, а также потому, что сын их Никуша работал теперь в улусном комитете общественной безопасности, тоже переехали в свою родовую усадьбу в Нагыле. Весь товар из своей лавки они продали Роману. А Роман открыл собственную лавку и стал торговать вовсю — на Талбинский и соседние наслеги. Осиротевшего племянника он перевез со всем богатством к себе и назначил его «писарем своих торговых дел».
СВОИ И ЧУЖИЕ
Приехал из города на летние каникулы учитель Иван Кириллов. Он привез несколько экземпляров большевистской газеты «Социал-демократ». В тот же день собрались бедняки и батраки, и беседа стихийно превратилась в митинг.
Учитель рассказал, что перед его отъездом ссыльные большевики уехали в Петроград по вызову самого главного руководителя и учителя большевиков Владимира Ильича Ленина. Они поехали, чтобы довести до конца борьбу против городских и деревенских буржуев. Трудящиеся тепло проводили их.
— Ну, хорошо, они уехали, а как нам дальше быть без них? — заволновался Дмитрий Эрдэлир.
— Как быть? Надо работать, надо бороться! Они там нужней, пусть помогают Ленину громить главных буржуев, — говорил Афанас.
— Пока они там будут громить, — не унимался Эрдэлир, — нас здесь съедят…
— Не ты ли, Эрдэлир, говорил, что мы сами должны встать против князя, а русским, мол, надо свалить царя? — напомнил ему Егордан.
— А помнишь, — оживился Афанас, — мы тогда говорили, что князей да голов надо с корнем вырывать, а корень-то в Петрограде. Не в одном царе, видно, дело, надо еще с главными буржуями разделаться.
— Ай да молодец, Афанас! — громко порадовался учитель и прочел из газеты прощальные письма и приветы от уехавших:
«Настало время собрать воедино распыленные, разъединенные силы якутских бедняков, — писали перед отъездом ссыльные большевики. — По всем улусам, наслегам, селениям — собирайтесь, рабочие, собирайтесь, бедняки, все угнетенные, все обездоленные!»
— Вот-вот! Надо собираться! — Эрдэлир вскочил на ноги, готовый сейчас же бежать за народом.
— Тише ты! Не мешай, — успокаивал его Афанас. — Читай дальше, учитель!
— «Прощай, страна изгнания, страна-родина, — читал Иван Кириллов. — Да здравствует великая Российская революция! Да здравствует всемирная революция! Да здравствует социалистическая революция!
— Ура! — неожиданно закричал Афанас.
Он вскочил и вдруг громко захлопал в ладоши, будто находился на огромном митинге и не учитель читал эти прощальные слова, переводя их на якутский язык, а говорил сам Серго.
За Афанасом поднялись и остальные. Молодежь начала аплодировать.
— «За нами идет свежих ратников строй, на подвиг великий готовый», — прочел учитель слова Емельяна Ярославского.
— Слыхали?! — восторженно крикнул Афанас.
— Слыхать-то слыхали, только вот откуда идут эти люди? — спросил Егордан, когда все снова уселись. — Пошлют их, что ли, из России взамен уехавших?
— Конечно, — сказал учитель, — пошлют, когда там окончательно сломят сопротивление угнетателей. Но и нам не следует сидеть сложа руки и ждать, пока придут другие и все за нас сделают. Слышали, что говорят уехавшие большевики? «По всем улусам, наслегам, селениям — собирайтесь, рабочие, собирайтесь, бедняки, все угнетенные, все обездоленные!» Вот я и приехал собирать бедняков на борьбу с угнетателями.
— Почему только одних бедняков? Надо всем наслегом собраться, — заявил подъехавший в это время председатель наслежного комитета общественной безопасности Лука Веселов. Он слез с коня. — Не надо делить людей на бедняков… и прочих… Здравствуй, Иван Васильевич… Как-никак, а в наслеге председатель я. Поговорил бы со мной сперва, прежде чем созывать собрание.
— Это не собрание, а беседа, — сказал Афанас твердым голосом. — Большевики уехали и оставили нам письмо. Там так и сказано, чтобы собирались угнетенные, чтобы свалили…
— А кого сваливать-то?! — удивился Лука, не дав ему договорить. — Царя уже свалили, больше вроде некого. А сейчас нам надо всем наслегом поддержать новую власть.
— Как это всем наслегом? — Афанас встал и подошел к Луке вплотную. — В наслеге есть бедняки и батраки. А есть и богачи. Головы у них по-разному думают. Где это видано, чтобы волки и олени паслись вместе? Мы, например, думаем землю делить в наслеге по числу людей, а не по числу скотины. Пойдут на это богачи, а?