В начале зимы Егордан гордо отказался от воза сена, которое «из жалости» предложил ему Федор Веселов, разглагольствуя о долголетней дружбе.
— Подавись своим сеном! — выпалил тогда сгоряча Егордан и с тех пор упорно молчал при встрече с Веселовым.
Но в душе он не раз жалел об отказе. Страшно исхудала Дочка за зиму. Ляглярины выпрашивали или выменивали у соседей охапки сена, все чаще и чаще Егордан приносил на корм скотине тальник или молодую березку, но больше всего поддерживали животное мелкие сухие листья, которые заготовляла себе под буреломом серая лесная мышь.
После долгих семейных совещаний было решено, что Федосья с Никитой отправятся в Нагыл за подмогой. Ведь Федосья была оттуда родом. Прожить бы только еще одну зиму! А там, может, хороший урожай будет, накосят много сена, добудут дорогую пушнину, подрастут дети, — одним словом, как-нибудь да встанут на ноги. Но пока что без помощи со стороны не обойтись.
Мать взяла большой берестяной туес, на дне которого был творог — провизия на дорогу, а Никита — вторую книгу Сахарова. Первая книга Сахарова и книга Вахтеровых были уже давно не только прочитаны и перечитаны самим Никитой, но и пересказаны всем, кто соглашался его слушать.
Рано утром вся семья прощалась с ними в лесочке за юртой. Двухлетний Сенька, брыкаясь своими кривыми ножками, лепетал что-то и, вырываясь из отцовских рук, тянулся к уходящей матери. Алексей, как крепкий мужчина, еще до расставания углубился в лес и стал отчаянно карабкаться на развесистую лиственницу. Попрощавшись со всеми, мать с сыном отходили все дальше и дальше, убыстряя шаг, чтобы не слышать тревожного хныканья Сеньки.
Путники скоро пересекли Эргиттэ и вступили в пятидесятиверстный, таежный лес, отделявший Нагыл от Талбы. Узкая, но глубоко протоптанная пешеходами и верховыми тропинка то вилась между высокими кочками, усеявшими дно пересохшей таежной речки, то резко сворачивала в сторону и бесконечной лентой тянулась вдоль подножья невысоких гор. Весной на два-три дня речка наполнялась до краев и мчалась по руслу бурным потоком. Потом вода спадала, и речка разрывалась на отдельные озера. И вот так идешь, идешь да вдруг завязнешь в грязи, а выйдешь на сухое место — и в ноги впиваются мелкие камешки, которыми усеяна тропа.
По временам путники садились у дороги отдохнуть и подкрепиться. Они доставали из туеса творог. Другой еды не было.
Из кустов с шумом вылетали тетерки с бойкими выводками и, кудахча, рассаживались поодаль. Никита с палкой в руках бросался на них. Или вдруг прямо из-под ног выскальзывал бурундук и, посвистывая, бежал перед мальчиком, маня его за собой своим пушистым хвостом. Никита с криком кидался за ним, но зверек быстро взбирался на дерево. И тут-то возникала трудная задача: сбить его метко брошенным сучком.
А Федосья уходила дальше. Вдоволь набегавшись, Никита с трудом догонял мать. Иногда она поджидала его, сидя у дороги.
— Если так будем идти, когда же это мы столько верст одолеем? Я боялась, что ты заблудился, — печально говорила Федосья и, поднявшись, продолжала путь.
Никита очень жалел мать и давал обещание больше не гоняться за зверьками и птицами.
Но опять, как назло, шумно вылетали тетерева, трещали бойкими крыльями рябчики, мелькали меж кустов пышнохвостые бурундуки. А то вдруг вороненок, от летней жары открывший свой желтоватый рот, мокрыми глазками глядел на мальчика с нижнего сучка дерева. И Никита опять не выдерживал и опять, схватив какой-нибудь прутик, бросался на охоту.
К полудню сын и мать очень устали. А впереди, на горизонте, сверкая молниями, выплывала черная туча. Гулко зашумел лес. Встревоженные чайки белыми листьями заметались над озерами. Туча быстро разлилась по небу, и вдруг настала жуткая предгрозовая тишина. Спряталось, исчезло все живое. Только два черных нырка спокойно плавали на озере, изредка взмахивая крыльями. Схватив палку и даже не обернувшись на крик матери, Никита помчался к озеру. Нырки уплывали к другому берегу, а он бегал вокруг и кидал в них сучьями и комьями земли.
Вдруг мальчик быстро разделся и бросился в воду, чтобы выгнать нырков на сушу. Но не доплыл он и до середины озера, как птицы с шумом снялись и улетели. Незадачливый охотник вылез на берег, оделся и, схватив книгу, побежал догонять мать.
На шею ему упала крупная капля дождя. И тут ослепительно сверкнула молния, и над самой головой раздался страшный гром, и полил и затанцевал ливень. Никита на бегу сунул книгу под рубаху и подтолкнул ее к спине, чтобы не мешала бежать.
Мать в сильной тревоге сидела под огромной сосной. Она слегка подвинулась, и они вместе устроились под деревом, тесно прижавшись друг к другу, но очень скоро промокли до костей.
Ливень прекратился так же внезапно, как и полил. Дорога покрылась лужами, повсюду плавали пузыри, похожие на изумленные глаза. Путники шли, взяв торбаса под мышку. А по глубоким падям, то и дело пересекая тропу, побежали мутные потоки.
Теперь вдоль долины дул студеный ветер. Промокшие и продрогшие, Федосья и Никита сели на поваленное дерево, сняли прилипшую к телу одежду и отжали воду. Потом съели остаток творога.
Приближался вечер, а они прошли только половину пути. Вот тут-то и обнаружилось, что ветхие штаны Никиты, тщательно заштопанные для дальнего путешествия, висели теперь на нем клочьями, порванные, видно, в беготне за зверьками и птицами. Мать молча поглядела на сына, потом печально заговорила, будто не о нем, а о каком-то другом мальчике:
— Такой большой и такой глупый… Думает ли он о чем-нибудь, когда бегает, вытаращив глаза?..
А Никита украдкой ощупывал книгу, боясь взглянуть на нее. Все страницы слиплись. Тяжкое горе придавило его.
— И штаны-то совсем дрянные, заплатка на заплатке из старого тряпья… — безразлично сказал Никита, думая о своем несчастье.
— Уж молчал бы лучше! Из тряпья! Чем же я должна была их штопать? Шелком, который издавна хранится у меня в сундуках? Господи, думает ли он когда-нибудь о том, чей он сын! Ох, и возьмусь я еще за него, пучеглазого! Коплю-коплю все его грехи, чтобы когда-нибудь разом за все спросить. Да еще так спрошу, так спрошу, что не сладко ему будет…
Мальчик, горюя больше из-за книги, нежели из-за штанов, захныкал.
— Как он теперь людям на глаза покажется? Ну, погоди у меня!..
— Всю жизнь только и грозишься…
— Погрожусь-погрожусь, да как-нибудь и возьмусь за него…
Никита сидел молча, лишь изредка всхлипывая. Федосья тоже умолкла и теребила в руках какую-то ветвистую травку.
— Ну, перестань хныкать! — сказала она наконец деланно строгим тоном.
Никита отодвинулся от матери и еще громче всхлипнул.
— Ну-ка, милый, посмотри, какая она красивая… — сказала спустя некоторое время мать и протянула сыну разложенную на ладони траву-тысячелистник.
Но тот замотал головой и вдруг, громко разрыдавшись, прокричал:
— У меня книга промокла!.. А ты все о штанах…
— Ой ли! А я, глупая, еще ругала свое дитя! — воскликнула Федосья с отчаянием в голосе. — Милый мой, вот горе-то!.. Это все оттого, что пропали у нас Чернушка и Рыженький!.. По людям пошли…
Никита бросился к ней и стал обнимать ее, но было уже поздно. По несказанно дорогому лицу матери катились слезы. Надо было как-нибудь отвлечь ее от воспоминаний о пропавшей скотине.
— Не надо, мама, ну, не надо…
— Погоди, сынок, не буду… — пробормотала она, утирая слезы.
Мать и сын окончательно помирились. И двенадцатилетний сорванец каким-то чудом стал вдруг до того легким и маленьким, что уместился на сухоньких руках матери, а голова его покоилась на ее изнуренной, иссушенной тяжким трудом груди.
Тихо покачивая сына, мать еле слышно бормотала:
— Опять у моего птенчика глазки покраснеют… Давно-давно, когда моему сыночку было два годика, сглазила его старуха Мавра. «Ой, говорит, бедняжка, какие у него прекрасные глаза!» В ту же ночь у моего сыночка сильно заболели глазки. С тех пор, как заплачет мой маленький, так глазки у него и краснеют… Ну-ка, посмотрим, что с твоей книгой сделалось…
Осторожно извлекли учебник. Так оно и есть, слиплись страницы. Завернув книгу в снятый с головы платок, Федосья встала, и они пошли дальше по скользкой после дождя тропе. Как только дорога становилась прямой и ровной, они бежали, чтобы хоть немного отогреться. Было очень холодно, и очень хотелось есть.
Солнце уже зашло, и они шли теперь медленно, пошатываясь, переходя вброд ручейки, то и дело пересекающие дорогу.
Федосья часто оглядывалась назад и приговаривала:
— Хоть бы одна живая душа…
Но кругом никого не было. Только шумела тайга, и мохнатые вершины деревьев покачивались, будто стараясь содрать тучи с неба.
Они шли усталые и изнуренные, безучастные ко всему на свете.
— Что это за люди? — неожиданно загремел у них над ухом голос.
Обняв сына, Федосья с удивительной ловкостью отскочила в сторону.
Это был, оказывается, Афанас Матвеев. Он так промок, будто только что вылез из воды, и это обстоятельство, видно, особенно веселило его. Черная как смоль поджарая лошадь блестела под ним, словно отполированная. Она быстро перебирала высокими, тонкими ногами, поводила ушами и, роняя из углов рта белую пену, красиво изгибала шею, стараясь обойти стороной мать и сына и броситься в веселый галоп.
Ведь только и мечтали о том, чтобы кого-нибудь встретить, а не заметили, как подъехал верховой!
— Что нового, друзья мои? — спросил Афанас скороговоркой.
Немного помедлив, Федосья чуть слышно проговорила охрипшим голосом:
— У нас ничего, а у тебя?
— И у меня ничего… Промокли?
— Промокли, — охотно отозвался обрадованный Никита.
— Устали?
— Устали.
— Продрогли?
— Продрогли.
— Ох вы, мои бедняжки! Вон там, за поворотом будет амбар. Там всегда найдет отдых уставший, тепло — замерзший, еду — голодный…
Скоро действительно показался амбар. Афанас легко соскочил с коня и, сняв одним движением руки переметные сумы и седло, похлопал лошадь ладонью по крупу.