— Покормись, дружок… — сказал он и заглянул в амбар. — Вот разбойники, дров-то ведь не оставили!
Весело обругав проезжих, он быстро сходил в лес, принес охапку хворосту и развел большой костер.
— Грейтесь и сушитесь, друзья!
Афанас достал из переметной сумы чайник, сбегал к озерку, спрятавшемуся между высокими кочками, принес воды и поставил чайник на огонь. Пока грелась вода, Афанас ловко подсушил «Сахарова» и сунул Никите в руки почти горячую, слегка покоробившуюся книгу.
Погрелись, подсушились, поделили нехитрую еду Афанаса.
Коротка июньская ночь. Остановились на отдых, едва только угасла вечерняя заря, а вышли из амбара — уже светало.
Никита подошел к Афанасу, подтягивавшему подпругу, и тихо сказал:
— Посади на коня мать, а я сзади побегу.
— Федосья! Садись со мной! — крикнул Афанас, выпрямившись.
Но Федосья наотрез отказалась в пользу сына. Еще энергичнее отвергла она предложение Афанаса посадить их обоих, а самому идти пешком. Он ведь торопится. В конце концов Афанас усадил Никиту позади себя. Торбаса и туесок Федосьи привязали к седлу. А сама Федосья пошла босиком за лошадью и вскоре начала отставать.
Вот уже осталась позади, казалось, нескончаемая долина, и они въехали в дремучий таежный лес Нагыло-Талбинского водораздела.
В лесу было мрачно, пахло прелым мхом. Обломки сухих сучьев затянуло дорожной грязью, только острые кончики торчали. Но Афанас, видимо, любуясь, как перекатывается по тайге эхо, громко пел о том, что скоро наступит день, поднимется яркое солнце, проснется земля, проснутся люди и певуньи птички, проснется несказанно прекрасная девушка, при воспоминании о которой радостно трепещет его сердце. Заслушался было вначале Никита, но потом даже вздрогнул, вспомнив, что где-то позади в жутком сумраке одиноко бредет его босая мать. Она может наступить на такой торчащий из грязи сучок и наколоть ногу.
— Афанас, я слезу! — вдруг заявил Никита, заерзав на коне.
— Почему, дружок? — спросил Афанас, прервав пение.
— Хочу идти пешком…
— А ты знаешь поговорку: «Пешего пять бед дожидается, а от конного и одна бежит?»
— Я слезу! — решительно заявил Никита, представив себе, что именно его мать подстерегают эти «пять бед», и спрыгнул с коня.
— Вот чудак! — удивился Афанас и, продолжая петь, поехал один.
Как только Афанас скрылся за деревьями, Никита принялся на ходу выдергивать торчащие из грязи сучья и отбрасывать их на обочину: он расчищал матери путь. Но втайне Никита все-таки побаивался, что мать огорчится, увидев его, поэтому он то и дело оглядывался назад.
Вскоре он сильно устал, а проклятых сучьев не становилось меньше. Афанас удалился настолько, что и песни его теперь не было слышно.
Вдруг из-за поворота вышла мать.
— Ты почему отстал? — удивилась Федосья.
— Пройтись захотелось… — соврал Никита и быстро спрятал за спину сучок.
— Прямо диву даешься! Я-то шла и радовалась, что сынок мой отдыхает на лошади… А зачем сучьями кидаешься?
Не зная что ответить, Никита промолвил:
— Играю…
Это возмутило Федосью. И вправду, какой путный человек станет в дремучем предрассветном лесу ни с того ни с сего сучьями кидаться!
— У нас все не как у людей! Нашел тоже забаву!
— Дорогу очищаю, — неожиданно для себя признался Никита.
— Это еще зачем?
— А ты что же, хочешь ногу наколоть об эти сучья! — закричал Никита со слезами в голосе.
Федосья молча двинулась дальше, разглядывая дорогу, потом, глубоко вздохнув, остановилась и с нежностью поглядела на Никиту:
— Сынок мой, глупенький ты мой! Ты это ради меня, а я… Ну, будем теперь ступать осторожно…
Они шли молча, пока не кончился лес. Лучи утреннего солнца залили ровное открытое поле. Здесь было совсем сухо. Видно, вчерашняя гроза обошла Нагыл.
Перед ними, разбросав руки и ноги, лежал на земле Афанас. Он храпел во всю силу своих могучих легких. А лошадь, повод которой он намотал себе на руку, начисто выщипала всю траву вокруг него. Перед самым носом Афанаса на травинке покачивалась от его дыхания божья коровка.
Федосья тихо окликнула Афанаса, но он не проснулся. Тогда Никита вместе с матерью стал громко кричать, дергать его за ноги и толкать. Афанас замычал и, повернувшись на бок, захрапел пуще прежнего. Мать и сын не знали, как его разбудить, но в это время громко заржал конь, — где-то вдали пасся табун лошадей. Афанас мгновенно очнулся и сразу же сел.
— Вот вы когда пришли, — сказал он, протирая глаза. — Ну, садитесь. Я, брат, забылся песней и не заметил, как ты отстал. Хорошо ночью петь в лесу!.. Ты зачем, Федосья, в Нагыл?
— Да решили мы хоть какую-нибудь помогу найти от нужды, — горько ответила Федосья. — Я ведь родилась в Нагыле. Есть там у меня много знакомых. Вот Егорка… Егор Сюбялиров… вместе росли…
— Где родилась — не важно, важнее — от кого родилась. А родилась ты у бедняков. Не велика будет тебе помощь от богачей.
— А что же лучше-то?
— Лучше бороться с ними, а не помощи просить.
— Нет уж, мы боролись, да крепки видать богачи.
— Значит, и бороться с ними крепче надо.
— Правильно! — воскликнул Никита. — Так и Серго говорил на митинге: «Будем бороться до конца!»
— Помолчи ты! — рассердилась мать. — Твой Серго большой ученый, а мы кто?
— А мы — его ученики!.. — подхватил Афанас, поднимаясь с земли. Он потянулся и задумчиво произнес: — Здесь мы и расстанемся… Отпусти-ка ты Никиту со мной, — неожиданно добавил он, — а просить иди сама.
— Кажется, он мой сын! — обиделась Федосья, — и ходить он будет со мной. Пойдем, Никита. А тебе, Афанас, спасибо за то, что помог нам в пути.
— Значит, идешь просить? — неожиданно переспросил Афанас, садясь на коня.
— Иду просить. А ты?
— А я — бороться.
— Да мы с талбинскими богачами не справились, а тут покрупнее будут.
— Вот с крупных-то и надо начинать! Прощайте.
Легкой рысью Афанас поехал по другой дороге.
А наши путники скоро подошли к мостику через какую-то узенькую речушку, заросшую осокой. Вступив на мостки, Федосья для чего-то бросила в речку щепотку творога. А потом они напились воды, ополоснули туесок, помыли пыльные ноги и сели обуваться.
Нельзя в Нагыле, где много разных господ, ходить босиком, и нельзя женщине ходить с непокрытой головой, поэтому Федосья повязала голову платком, в который была завернута книга Сахарова, а книгу положила в туесок.
— Мама, а когда мы увидим Нагыл-реку? — спросил Никита.
— Ой, а это что? — испугалась почему-то мать. — Да это она и есть.
— Вот это и есть Нагыл-река? Тьфу-у!.. Эта вот лужа?!
— Не болтай! — рассердилась Федосья и, схватив сына за руку, быстро увлекла его прочь.
Отойдя подальше от речки, Федосья стала шепотом рассказывать Никите о том, как обидчива и мстительна эта речка:
— В старину один талбинец, увидев Нагыл-реку, воскликнул: «Нагыл, о Нагыл! Хоть и славят ее, а что она против нашей прекрасной Талбы! Вьется, извивается, тонкая как нитка…» И тут же вместе с конем упал с мостика и утонул в омуте… Вот… Так ты, Никитушка, лучше помалкивай.
Множество таких неказистых речушек вливается в Талбу. Никита и решил, что им встретилась одна из них. А это, оказывается, знаменитая Нагыл-река, и мать, боясь ее гнева, нарочно сохранила щепотку творога, чтобы принести ей в жертву. Никита смолчал, чтобы не обидеть мать, но про себя подумал:
«Такая невидная речушка, а какая обидчивая. Подумаешь! То ли дело наша Талба! Большая, а добрая!.. Прав был тот человек с нашей Талбы!»
Мать и сын ступили на широкую пыльную дорогу, ведущую к нагылской улусной управе. Шли они усталые, изнуренные жаждой и голодом. Нестерпимо пекло солнце. Вдруг позади загрохотали колеса. Поднимая клубы пыли, по дороге мчалась белая лошадь. В легкой городской тележке на рессорах, сотрясаясь всем своим разжиревшим телом, восседала на мягком сиденье Пелагея Сыгаева. Старый кучер сидел согнувшись на козлах и помахивал длинным березовым кнутовищем.
— Подвези нас, Пелагея! — крикнула Федосья, когда тележка поравнялась с ними.
Кучер придержал лошадь.
— Чего болтаешь! — крикнула старуха и отмахнулась от Федосьи.
— Ну, хоть сына! — попросила Федосья и, подбежав поближе, положила на тележку свой туесок.
— Пошла прочь!.. Поехали, старик!..
Кучер со свистом взмахнул кнутом. Туесок уехал, подпрыгивая перед старухой. Пелагея медленно и грузно согнулась и схватила его. Она поднесла туесок к близоруким глазам, осмотрела его и вдруг резко отшвырнула в сторону. Из туеска, перебирая на лету белыми листочками, куропаткой вылетела книга и шлепнулась в пыль, а сам туесок весело покатился под горку.
Подобрав свои пожитки, путники присели на заросший диким чесноком зеленый придорожный бугорок.
Глядя в сторону удалявшейся тележки, Федосья проговорила:
— Ну что за тварь! Разжирела, как крыса! Небось за выделку оленьих кож так и не заплатила мне, чертова кукла!..
Долго они сидели так, наконец Федосья поднялась и, озираясь кругом, сказала:
— Куда бы нам пойти? Хоть бы сынка где-нибудь накормить досыта и уложить спать. Пойдем, маленький…
Переночевав у каких-то одиноких нищих стариков, Федосья с самого утра начала расспрашивать их, где живет Егорка.
— Да что пользы-то тебе от Егорки? — говорили старики. — Они и доят-то всего только одну коровенку. А потом Егорка не тихий человек…
— Как это не тихий?
— Да все со знатью ссорится. Не будет тебе от него пользы.
— Не о пользе я думаю, — отвечала Федосья. — Я хочу только повидать его… Я ведь не знатная, со мной ему ссориться нечего.
Старики рассказали, как найти нетихого Егорку. Федосья была взволнована далекими воспоминаниями и поведала сыну давнюю историю:
— …Прошло с тех пор около сорока лет. Егорка моложе меня на три года был. Когда ходили за хозяйскими коровами, он не поспевал за мной и нисколько не помогал, а только мучил. С досады ударю по земле прутиком у самых его ног, ох и прыгнет он от испуга, задерет свои потрескавшиеся босые ножки и тихо заплачет! Да слезы по грязному лицу размазывает… А очень любил меня этот мальчонка. И я любила его, все подкармливала украдкой… Нет, не просить иду, а увидеть его хочу, какой он теперь стал…