— А помнишь, Никита, вот тут-то как раз я и вскочил и вдруг неожиданно для самого себя крикнул: «У нас в Нагылском улусе при царе был головой богач Едалгин, а сейчас без царя во главе улуса стал Никуша Сыгаев»?
— Помню, Афанас! — охотно подтвердил Никита. — Ты еще указал на него: «Вот он сидит, Никуша Сыгаев!»
— Вот с тех пор этот самый Никуша готов живьем меня проглотить, да уж больно я костлявый!..
— Слыхали? — обратился Егорка ко всем присутствующим. — Царя нет, но буржуи остались. Наше дело — до конца бороться с ними, отнять у них прекрасные луга и пашни, потому что мы сами на них трудимся. Слыхали, как тот парень расписал главного якутского буржуя?
— Слыхали! — отозвалось несколько голосов.
— Богачи на земле не работали, они отняли ее у народа.
— Правильно, Егорка!..
— Надо разом всем народом…
— Вставайте! Едет! — неожиданно сказал молодой рабочий, глядя куда-то в сторону. — Видите, Семен Трынкин машет.
Все тревожно вскочили с мест и взялись за мотыги и топоры.
Тут только Никита заметил, что на дальнем краю расчистки сидит на дереве тот самый Семен, сын кривой Марфы, и размахивает руками. Федосья подскочила к Никите и увлекла его за собой к дороге.
— Ты, Федосья, никому не сказывай! — крикнул Афанас, убегая в другую сторону.
Мать с сыном вышли на дорогу и увидели всадника на высоком белом иноходце. Плотный темнокожий человек в белой волосяной шляпе, поглядывая на женщину и мальчика юркими, чуть навыкате глазами, соскочил с коня и стал привязывать его к дереву.
Федосья и Никита ходили из дома в дом. Когда мать и сын заворачивали в чей-нибудь двор, Никита предпочитал не входить в помещение, — ему хотелось остаться на дворе со своей любимой книгой. Федосья тянула его, а Никита упирался, не хотел, чтобы мать просила, и они шепотом ругались, спорили и подталкивали друг друга локтями…
Иные хозяева и не разговаривали с ними, просто не обращали на них внимания, иные выгоняли с руганью, но были и такие, что приветливо встречали их и даже давали немного масла. Некоторые предлагали поесть.
Так за неделю они накопили фунтов десять масла, кто-то дал им еще женский платок и несколько мотков ниток.
Наконец они пришли в родовую усадьбу Сыгаевых. Ведь Егордан и Федосья когда-то оба батрачили у Пелагеи Сыгаевой, там они и поженились.
Вся усадьба была огорожена сплошным деревянным забором, по-местному — заплотом, окрашенным в белый и зеленый цвета. За оградой стояли три огромных дома, с кровлями, украшенными карнизами, и с окнами, как у городских домов. В сторонке виднелась, будто вросшая в землю, большая якутская юрта. Против домов, под общей крышей, тянулось несколько длинных амбаров. Склады, сараи, конюшни были разбросаны тут и там. У коновязи толпились верховые лошади с богатыми седлами, украшенными серебром.
Федосья и Никитка решили обойти все дома по порядку.
Перед первым домом за сдвинутыми столами сидело множество людей. Все пили чай. Когда мать и сын проходили мимо шумной компании, их окликнула молодая женщина:
— Кто вы такие?
Федосья остановилась и смущенно, не поднимая головы, робко произнесла:
— Талбинские мы…
Какой-то старикашка с несколькими торчащими белыми волосками на подбородке и с красными глазами, лишенными ресниц, приподнялся, закрыл один глаз, как-то криво открыл рот с черными длинными зубами и плаксиво протянул:
— Тал-бин-ские мы-ы!
Господа громко расхохотались.
— Кого ищете? — поинтересовался какой-то молодой человек.
— Никого… — уже совсем растерянно промолвила Федосья и добавила: — Просто так ходим.
— Просто так они ходят… — протянул старикашка и снова уставился на мать с сыном одним глазом.
Господа еще громче расхохотались.
Федосья и Никита все-таки вошли в дом.
В передней сидела старуха Сыгаева и расчесывала свои густые седые волосы. Незваные гости тихо уселись на лавку около дверей. Встряхнув головой, старуха отвела волосы от лица и, прищурив близорукие глазки, уставилась на вошедших.
— Это еще кто такие? — грозно спросила она.
— Да это матушка Пелагея, оказывается! — обрадованно заговорила Федосья, будто только что узнала старуху Сыгаиху.
— Я Пелагея. А ты что за госпожа? — старуха опустила волосы обратно на лицо и спокойно продолжала расчесывать их.
— Я Федосья, батрачка Егоровых… Мы из Талбы пришли. Это мой старший сын. У меня три сына… — рассказывала Федосья, но старуха не обращала на нее никакого внимания. — Скотина у нас пала, живем мы плохо. Был хороший вол… — Тут Федосья прикусила язык, вспомнив, что вол был отдан той, которой она повествовала про свою жизнь. — Детей много, а скотины нет…
Старуха резким движением головы опять откинула волосы с лица и грубо перебила Федосью:
— Поэтому ты и пришла в Нагыл нищенствовать?
— Не нищенствовать я пришла, а помощи просить…
— И не стыдно тебе попрошайничать?!
— Нужда заставляет…
— Ах, нужда! А ты грабь, воруй! Только ко мне лучше и не заходи, все равно не пущу!
— Думала и к тебе зайти.
— И не думай.
Сейчас они, оказывается, находились в доме сына старухи — Никуши Сыгаева.
Наступило долгое молчание. Старуха давно уже заплела косу. Давно уже Никита подталкивал локтем мать и чуть слышно шептал:
— Уйдем…
Но Федосья шептала в ответ:
— Подождем немного, попрошу, чтобы заплатила за те оленьи шкурки.
Они не заметили, как открылась дверь из комнаты и неслышными, легкими шагами оттуда вышла стройная молодая женщина в белом шелковом платье и узорчатых замшевых туфлях. Она, не мигая, рассматривала Никиту и его мать. Вдруг женщина резко вздрогнула, схватилась левой рукой за грудь, потом круто повернулась, так что белое длинное платье обвилось вокруг ее ног, и проскользнула обратно в комнату, оставив дверь открытой. Никита начал было жалеть ее, думая, что она подавилась или вдруг у нее закололо в сердце, но в это время из комнаты послышался хохот. А потом уже две женщины появились в дверях. Они обе, та, первая, и, должно быть, ее подруга, тоже белолицая и тоже в белом шелковом платье, корчились от смеха, бесстыдно разглядывая пришельцев.
Федосья дернула сына за рукав и выбежала во двор. Люди уже, видно, кончили чаепитие и вставали из-за стола. Тут только Никита заметил среди них Васю, с которым они вместе учились в школе. Вася очень вырос, и краснощекое лицо его стало еще шире. Когда мать с сыном проходили мимо стола, Вася состроил Никите рожу, но Никита сделал вид, что не замечает его.
За домом они остановились и тихо заспорили.
— Зря я пошел с тобой, мама… — сказал Никита в отчаянии. — Все, кому не лень, над нами смеются…
— Милый мой, вся наша вина в том, что мы бедные… Что ж ты поделаешь, коли родился у бедняков!
— А зачем вы меня родили?
— Погоди, может, и мы когда-нибудь будем жить как люди.
— Когда?
— Почем я знаю? Бог даст, будем. Но как бы мы хорошо ни жили, мы бы уж не стали смеяться над бедными людьми.
— До ногтей своих, белокожая дрянь!.. — начал было Никита словами богатыря, раздосадованного на красавицу из якутской былины. — До волос своих…
— Не болтай без толку. Пусть насмехаются! Вот скоро вы подрастете… Лишь бы несколько лет протянуть… Еще ведь неизвестно, — может, ваша судьба будет лучше нашей… Давай нарочно заходить ко всем. Вот этот дом самих стариков. При мне был только он один, остальные потом построили.
Зашли во второй дом и остановились в открытых дверях большой комнаты. Посредине, в широком кресле, полулежал сам великий старец Иван Сыгаев. Он спал, обхватив руками большой живот и опустив на грудь седую голову. Из-за кресла вылезла большая, похожая на волка собака. Лениво потягиваясь, она зевнула, высунув длинный красный язык, Федосья и Никита тихонько попятились и вышли за дверь.
— Сам князь… — уже на дворе шепнула Федосья.
— Это ведь он отобрал наш Дулгалах и передал его Федору Веселову!
— Он, он оказал нам такую милость.
— Жирнобрюхий черт! Я б ему брюхо его…
— Тише! Люди услышат… Зайдем-ка и сюда… — Федосья вдруг остановилась и, радостно улыбнувшись, довольно громко добавила: — Вот и милая Анчик!
На крыльце третьего дома стояла пополневшая и ставшая еще более красивой Анчик. Как она была хороша! Темно-карие глаза ее, казалось, ласково поглаживали собеседника. Русые волосы, разделенные пробором, были собраны на затылке. Белое платье, разрисованное зелеными листочками, робко касалось ее стройного стана. Анчик стояла, подняв к затылку обнаженные, словно выточенные руки, и, спокойно оглядывая широкий двор, поправляла шпильки в волосах.
— Милая Анчик! — тихо позвала Федосья, подойдя к крыльцу сбоку.
Та оглянулась и, не отнимая от затылка рук, спросила своим звучным грудным голосом:
— Кто ты?
— Федосья я. Небось тебя на спине таскала…
— Я слыхала, будто ты теперь у Егоровых батрачишь.
— Год как не батрачу, я своей юртой начала жить! — с гордостью заявила Федосья.
— Это хорошо. Ну, заходи, Федосья. — И, наконец справившись со шпильками, Анчик сделала рукой короткий приглашающий жест. — Хорошенько вытирайте ноги, пол только что помыли…
Гости остановились в передней, а хозяйка ушла в боковую комнату, и оттуда послышался ее прекрасный голос:
— Марфа, накорми женщину с мальчиком!
Из комнаты высунулась голова стряпухи. Оценивающе оглядев гостей своим единственным глазом, она скрылась за дверью. Вскоре она принесла чайник, две чашки и тарелку с вафлями, намазанными маслом.
Потом снова появилась Анчик и стала не спеша расспрашивать Федосью про жизнь талбинцев. А Федосья все переводила разговор на свое горькое житье-бытье. Ей хотелось рассказать, что у них пропала скотина и что пришла она в Нагыл за помощью. Анчик каждый раз ловко сбивала только начавшееся повествование о Федосьиных горестях и вставляла в разговор все новые и новые вопросы о жизни в Талбе, о том, большая ли была этой весной вода, хорошо ли зазеленели поля. Беседа часто обрывалась и явно не клеилась.