Из черной избы послышались громкие голоса. Там ссорились мужчина и женщина. Потом загрохотали падающие табуретки.
— Опять дерутся, уроды! — сказала та же батрачка.
— Разве Никифор пришел? — с невозмутимым спокойствием спросила Анчик.
— Пришел, пришел!
И женщины, очевидно привыкшие к этим скандалам, зачарованно глядели на Анчик, кто подперев подбородок, кто сложив руки на груди. Они ждали продолжения рассказа о докторах, делающих чудеса из золота.
А из черной избы уже слышались женские крики.
Никита не вытерпел и заорал:
— Человека убивают! Не слышите, что ли?!
— Милый, это не человека… Это Никифор свою бабу бьет… — спокойно разъяснила Никите кривая Марфа и обратилась к Анчик: — А как же умерла Анна Петровна, первая жена вашего мужа? Вот ей бы золотой желудок…
— Здесь нет таких докторов, это там… — недовольно прервала ее Анчик и, неопределенно махнув рукой, посмотрела на Никиту широко открытыми, ясными глазами. Ее тонко очерченные брови слегка поднялись, она улыбнулась и ласково проговорила: — Ну и горячий же ты человек, оказывается!
А плач женщины уже перешел в нечеловеческий вой, который иногда заглушался громкими выкриками разъяренного мужчины.
— Погодите, он и в самом деле ее убьет.
И Анчик поплыла к черной избе. Несколько женщин, в том числе и Федосья, последовали за ней.
— Это она уж слишком. Ведь собственный муж бьет, к чему же так громко вопить! — сказала кривая Марфа, подпирая ладонью щеку.
А бойкая Феклуша ей возразила:
— Тебе-то что! Если бы твой так…
— И мой бил. Да, видишь, сам давно помер, а я вот все живу. Я бы тоже умерла, если б не Сенька.
Никита топтался на месте и резко махал руками, словно тряс за повод ленивую лошадь. Он хотел побежать к открытому окну и закричать: «Перестань, черный разбойник, не бей человека!» Но ноги его будто перехватило путами, и он не мог сдвинуться с места.
Женщина выла, мужчина кричал, слышались глухие удары. А красавица все еще грациозно плыла, не ускоряя шага… Наконец она подошла к избе, и шум там сразу утих. Вот тогда и сорвался Никита с места, вдруг почувствовав легкость в ногах. Он подбежал к дому, вскочил на завалинку и заглянул в открытое окно.
В первую минуту он ничего не мог разглядеть, — все, казалось, было погружено в густой мрак. Но потом посветлело, и Никита разглядел камелек и догоравшие в нем поленья. На шестке валялся перевернутый медный чайник. В отсветах потухающего камелька Анчик казалась еще красивее, еще выше.
На полу, у самой двери, лежала женщина. Одну ногу она вытянула, причем рваная юбка ее задралась выше колена, другая нога была согнута и прижата к животу. Было похоже, что она, лежа, бежит куда-то.
— Все что угодно могу делать со своей женой… — раздался мужской хриплый голос.
Мужчина сидел, оказывается, у окна, за которым стоял Никита. Мальчик отшатнулся. Анчик медленно повернулась к всхлипывающей женщине и сказала:
— Хорошо ли будет, если ты ее убьешь или искалечишь? Не хуже ли тебе будет, Никифор?
— Свою жену… имею полное право…
— Погоди… Искалечишь ее, и плохо тебе будет, Никифор.
— Может, и так… Но меня досада берет: придешь с работы голодный, а у нее даже чайник не вскипел. Какая же это, к черту, жена, если она даже чаем мужа напоить не может!
Женщина попробовала подняться, упираясь в пол обеими руками, но не смогла. Это была Капа.
— Он только… ищет, к чему бы придраться. Чай был готов… — пробормотала она, всхлипывая.
— Не лайся! — заорал на нее муж.
Анчик прервала его.
— Тише… Ты не бей ее!
— А почему она…
— Погоди! — снова прервала его Анчик, протянув красивую руку, и на шаг приблизилась к Никифору. — Послушай! Она ведь тоже человек. У нее тоже есть душа. Ведь правда? До чего же ты доведешь ее, если будешь бить каждый день?! Нельзя! — Быстро и грациозно она пошла к двери, но вдруг повернулась и, указывая на Капу пальцем, протяжно сказала: — Так и с собакой не поступают. Кто ты, человек или нет? А она хоть и женщина, а тоже человек.
— Она мне жена…
— Нет, — отрезала Анчик, — она прежде всего батрачка моей матери. И если ты ее искалечишь, мать тебя самого погонит коров доить… Я матушку, слава богу, знаю: старуха она с характером.
— Доить коров я не буду…
— Нет, будешь, будешь, Никифор, мать заставит! Не с такими справлялась… До покрова она батрачка моей матери и принадлежит ей, а не тебе. А после покрова ты можешь ее хоть живьем съесть, если тебе не жалко. Но только не здесь, а где-нибудь в другом месте. А до покрова ты и пальцем не смеешь ее тронуть, иначе я рассержусь и тебя отсюда… — Анчик сделала своей нежной рукой сметающий жест и величественно выплыла на двор.
«До покрова! Жалость до покрова! Вот так милая!» — с ужасом подумал Никита, и вдруг ему стало страшно и так стыдно, так стыдно, будто его поймали за воровство.
Когда Анчик проходила мимо Никиты, мальчик боязливо прижался к стене. Слегка осыпалась и зашуршала глиняная обмазка. Анчик даже не оглянулась, она лишь немного отступила в сторону и спокойно прошла, брезгливо отряхивая платье.
Не успела Анчик дойти до крыльца своего дома, как подъехал на прекрасном белом иноходце ее муж Михаил Михайлович Судов. Все люди, бывшие во дворе, поспешили к крыльцу. Не слезая с коня, Судов набросился на жену.
— Ты почему не дала корову Титу! — грозно спросил он, ворочая выпуклыми глазами под широкополой белой шляпой.
— Да он же не просил, — протянула Анчик, оглядывая столпившихся людей, будто призывая их в свидетели.
— Он просил, а ты не дала!
— Да не просил же он!
— Ей-богу, просил. Лопни мои глаза!
— Грешно так шутить… А с коня-то ведь надо слезть?
Судов заерзал в седле и сказал:
— Я больше, кажется, на коне сижу, чем на стуле. Ох, мученье!
Собираясь слезать, он уже вытащил одну ногу из стремени, но увидел Никиту и, указывая на него плетью, спросил:
— А это еще что за разбойник?
— Это талбинский парень! Не пугай мальчишку… Он же не поймет твоих шуток… Ну, слезай же! — капризно ворковала Анчик.
— Ох, мученье!
И грузный человек с легкостью соскочил с коня и набросил повод на переднюю луку. Конь побрел по направлению к конюшне. А человек медленно опустился на землю, там же, где стоял. Люди посторонились, образовали круг.
Анчик предстала перед мужем во всей своей красоте.
— Ну, какие новости?
— Никаких! — сказал Судов. Надув щеки, он с шумом выдохнул воздух и почему-то вытянул левую руку со скрюченными пальцами. — Только, говорят, большевики весь город разнесли в щепки. Вот и все новости.
Люди переглянулись. Лишь одна Анчик не проявила особого удивления.
— Но че-ем же это они? — протянула она.
— Пу-ушкой, — смешно подражая голосу жены, ответил Судов.
— А откуда они пришли?
— Кто?
— А эти, как их… большевики?
— Из Петербурга, должно быть. Сударские, когда уезжали, обещали прислать войска, чтобы избавить твоих батраков от твоего кровавого гнета. Ты ведь угнетаешь, обижаешь бедный народ.
— Ну, кого же это я обидела! — сказала Анчик и подтолкнула обратно золотое кольцо, которое она механически стягивала с пальца.
— А что же, сама обиженная, что ли?
— И не обиженная.
— Да? Так кто же ты? — пожал плечами Судов и вскочил с места. — Кто ты? Ну?
— Я — никто, я… ну, просто якутка.
Судов расхохотался. Он громко смеялся, высоко поднимая то одну, то другую ногу, и пошатывался при этом.
— «Просто якутка»! Ну ладно, просто якутка, чай готов? А то у меня живот от голода подвело.
— Тебе все шуточки… А ведь в городе наши родственники…
— Не знаю, шутить или плакать следует. Третьего дня ночью в городе, говорят, шла страшная стрельба…
— Ой, беда-то какая! — прошептала Анчик. — А вдруг на самом деле…
— Но, может быть, это была учебная стрельба областной милиции… А если и произошло сражение, неизвестно еще, кто победил. У наших тоже сил немало. Заезжал я в управу, да Никушу не застал. Подождем его здесь. — Он вдруг помрачнел и, ударив плетью по пыльным сапогам, пошел к дому, неровно ступая своими короткими толстыми ногами.
Анчик поплыла за ним.
Вечером собрались нарядно одетые девушки и парни — сыгаевская родня. В сторонке робко столпились босоногие и оборванные девушки-батрачки. Простых парней было мало, но, несмотря на рваную одежду, они держались более независимо и бойко. Все ждали Васю.
— Сейчас придет, сейчас придет, — только и слышалось со всех сторон.
Наконец явился Вася, перетянутый форменным ремнем с буквами «ЯГУ» на медной пряжке. На голове у него красовалась высокая фуражка, — ведь он уже год учился в городском училище. Своими серыми глазками Вася глядел на всех вызывающе, красные губы его презрительно кривились, при этом обнажались кривые крупные зубы. Все тронулись за Васей, который молча направился за ворота.
Когда пришли на лесную полянку, Вася остановился и, ни с кем не советуясь, начал чертить круги — «озера». Потом, изображая сокола, он встал между двумя «озерами». Все остальные, обратившись в «уток», стали перебегать от одного «озера» к другому. Вася гонялся за ними, норовя схватить кого-нибудь на бегу. В игре смешались и богатые и бедные. Пойманные «соколом» «утки» выходили из игры.
Долго развлекалась молодежь. Почти всех переловил Вася-«сокол». Не пойманными остались Никита и две девушки — одна барышня, другая батрачка. Уставший и раздраженный «сокол» стал преследовать одного Никиту. А Никита, раздосадованный тем, что барчук упорно не узнавал его, хотя и строил ему сегодня рожи, решил помучить Васю. Но, главное, он не мог простить ему, что тот уже учится в городе, тогда как сам Никита из-за бедности распрощался со школой. Стоило, стоило помучить княжеского внучонка! К тому же Никита слышал, как ребята потихоньку хвалили его, талбинского паренька, за проворство.
Это было долгое и отчаянное соревнование. Галопом промчался к усадьбе Никуша Сыгаев. Никита уловил краем уха чей-то испуганный шепоток: «Никуша сердитый!» — но в азарте не обратил на это внимания.