Вот Вася уже чуть не поймал Никиту. А Никита пустился во весь дух, с разбегу налетел на богатую девушку, опрокинул ее, сам упал, но успел все-таки закатиться в «озеро». Пострадавшая лежала в белой пене кружевного белья. Девушка была, видно, сильно оглушена. Играющие столпились вокруг нее.
Посмотрев в ту сторону, Никита не встретил ни одного дружелюбного взгляда, все вдруг стали его врагами. Потом девушка тихонечко встала, оправила платье и, прихрамывая, направилась к дому.
— Отведем его к Анчик! — воскликнул кто-то. — Скажем, что этот ушиб Машу!
— Нет, лучше к самой…
Так и не решив окончательно, к кому вести Никиту, парни всей гурьбой набросились на него и поволокли в усадьбу.
Никита понял, что «сама» — это старая Сыгаиха, и решил бунтовать.
— Не пойду! — неистово кричал он.
Стараясь вырваться, Никита несколько раз падал, увлекая за собой других ребят. Вася держал его сзади, то и дело угощая крепкими подзатыльниками. Матери поблизости не было, да если бы и была, тоже не смогла бы защитить. Вот если бы тут оказалась бабка Варвара, разве только через ее труп так волокли бы ее внука!
Никита начал сдавать. Несколько раз он вырывался и убегал, но его каждый раз догоняли и снова тащили. По мере того как ватага стала приближаться к усадьбе, образовались две группы — богатые отделились от бедных. Бедные начали отставать, они шли теперь в конце процессии, но все-таки готовы были броситься за преступником, если бы он снова попытался удрать. Позади всех брела, прихрамывая, потерпевшая.
— Ох и задаст тебе сама! Теперь ты попался! — слышал Никита злорадные выкрики.
«Не съест же она меня!» — подумал Никита. К тому же, если ему даже и удалось бы удрать от них, то пришлось бы оставить мать одну среди врагов. И, демонстрируя свою храбрость, Никита гордо устремился вперед.
Ребята вышли на опушку и увидели, что из ворот огромной усадьбы, одна за другой, выезжают телеги, нагруженные сундуками и туго набитыми узлами. Вся ватага остановилась было в недоумении, но Вася сорвался и побежал вперед… За ним ринулись все — и стража и преступник. У ворот ребята едва успели расступиться перед внезапно появившейся лошадью, запряженной в коляску. В коляске сидела раскрасневшаяся и заплаканная Анчик в дорожном платье, а на козлах восседал Никифор, в очередной раз избивший свою жену Капу. За коляской верхом на своем иноходце выскочил Судов.
По двору беспокойно сновали мужчины и женщины. Когда ребята входили в ворота, к ним подбежала кривая Марфа:
— Не видали моего Сеньку?
— Марфа, где сама?! — завопил кто-то из барчуков. — Этот талбинский мальчишка…
— Тише ты! Разве не видишь?! — зашипела Марфа. — А Сенька мой где?
— А что?
— Господа все уехали, остались одни старики. Сама сильно захворала.
— А куда уехали? Почему? — спросил Никита.
— Куда! Почему! — сверкнула Марфа своим единственным глазом. — Спросил бы у них, куда! Умник какой нашелся!.. Расходитесь потихоньку, беда, говорят, большая в городе случилась… А тебя, сорванец, мать искала, — бросила она Никите.
В это время из черной избы высунулась сама Федосья и окликнула сына.
Капа понуро сидела у давно потухшего камелька. В сумраке не было видно ее лица. Она коротко и громко втягивала в себя воздух и все время вздрагивала.
— Где ты пропадал? — спросила мать и, не дождавшись ответа, продолжала: — Этакая суматоха! Собирайся!..
— Прекрасная моя Талба, — тихо заговорила Капа, всхлипнув, — спокойно катит свои чистые воды… А я, несчастная, тут, в чужой сторонке…
— Не надо, Капа, милая, — успокаивала ее Федосья.
— Анчик хоть иногда защищала меня. Да, видишь, улетела неизвестно куда… Чаю попейте перед дорогой, — неожиданно прибавила Капа и сняла с камелька чайник.
Из разговоров матери с Капой Никита узнал следующее. Никуша Сыгаев прискакал из управы с оглушающей вестью — город с боем заняли прибывшие на пароходах неисчислимые большевистские войска. Командир этих войск издал приказ, чтобы крупные богачи города и деревень сдали все свое имущество, иначе им грозит расстрел. На другой же день красные отряды разъехались по улусам. Не сегодня-завтра прибудут в Нагыл забирать имущество у богачей. Хозяева спешно куда-то повезли все свои ценные вещи. Судов и Анчик уехали неизвестно куда. Сама Пелагея Сыгаева сразу заболела. Никуша Сыгаев и Судов вызвали мужа Капы из избы и долго переговаривались с ним. По словам Капы, находившейся тогда в хотоне, Никуша говорил: «Упрячем только ценные ящики, а сами будем ждать. Мы ведь чэры[7], мы против царя были». А Судов возражал: «Большевики победили чэров, они ненавидят их еще больше, чем бывших царских князей, и потому они нас расстреляют. Оставим лучше стариков и детей, а сами с женами убежим». Потом они ушли. А Никуша все кричал: «Я чэр! Я останусь!»
— А! Эсер! — догадался наконец Никита.
— Вот, вот, так!
Мимо окна промелькнула дуга городской упряжки. Никита высунулся и увидел спины выезжавших за ворота Никуши с женой.
— Удирает и другой «чэр»! — засмеялся Никита.
— Милая Анчик иной раз все-таки жалела меня…
— До покрова!
— Да, — подтвердила Капа, не поняв иронии. — Выкупаться бы мне хоть разок в моей светлой Талбе, а там и… — Капа закрыла лицо руками и тихо опустила голову.
Никита подбежал к ней и, смущенно потирая ладони, повторял одно и то же:
— Не надо, не надо, не надо!
Ему захотелось обнять Капу и плакать вместе с ней.
— Вы идите по западной дороге, — проговорила наконец Капа, выпрямившись и утирая глаза. — Эта дорога хоть немного и длиннее, зато там нет болот и… и… вы скоро увидите нашу прекрасную Талбу.
— Да, пойдем по западной, — тихо согласилась Федосья. — Скорей увидим свою Талбу, пройдем через Дулгалах. Может, теперь наша земля и вправду будет нашей… Пойдем, Никитушка!
— Пошли! — воскликнул Никита. — Мы раньше всех сообщим в наслеге о победе наших…
— Тише, ты…
Но Никиты уже не было в избе. Федосья перекинула через плечо мешок, сшитый из старенькой скатерти, подаренной кем-то. Здесь было все, что она собрала, — фунтов десять масла, старая мужская рубаха, несколько мотков ниток, восемь иголок и ситцевая косынка.
Когда они проходили через двор, у самого уха Никиты просвистел брошенный кем-то черепок. Не задев мальчика, он ударился о забор и отскочил в сторону. Никита обернулся и увидел сыгаевского Васю. Он стоял на крыше амбара и уже замахнулся для второго броска.
Никита юркнул под крышу какого-то сарая. Здесь валялись кирпичи и, прислоненный к стене, стоял огромный жернов.
— Словно в собак, — сказала Федосья.
Второй черепок, брошенный Васей, едва не задел ее.
Никита поднял кирпич, разбил его о жернов и, схватив несколько осколков, выскочил из сарая. Одним из них он запустил в Васю. Тот покачнулся и схватился за бедро. Федосья в ужасе вскрикнула и подбежала к сыну. Прежде чем она успела схватить Никиту, он запустил в своего противника еще одним осколком, но на этот раз Вася пригнулся, и кирпич пролетел над его головой.
Никита ловко вырвался из рук матери, подбежал к лестнице, приставленной к амбару, и, быстро поднимаясь по ней, заорал во все горло:
— Наши в городе побили ваших! Сейчас получишь у меня, буржак проклятый!
— Ой, беда, беда! — сокрушалась Федосья.
Она все-таки стащила Никиту с лестницы и поволокла его за ворота.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯБОРЬБА
Сила народная все одолеет.
КРАСАВИЦА ТАЛБА-РЕКА
Радость возвращения в родные края может понять только тот, кто хоть раз покидал их. Счастье ценишь, лишь упустив его, здоровье — когда заболеешь, молодость — состарившись, друга — поссорившись с ним.
Никита давно, чуть ли не с первого дня, затосковал по Талбе. Он видел перед собой ее прозрачные воды, ее зеленые бархатные берега. И дно, будто выложенное пестрой галькой. И цепи высоких гор, упирающиеся в небеса. И волнующийся многоцветными травами покос Киэлимэ. И тихий Дулгалах, который Никита не переставал считать своим. Он тосковал по глубоким озерам и богатым лесам. Он тосковал по своим веселым, никогда не унывающим и трудолюбивым соседям, тосковал по своей семье, где радушно делили на всех одну оладью или кусочек случайно раздобытого сахара. И тоска эта усиливалась с каждым днем.
Где-то на склоне покрытого редколесьем высокого хребта — водораздела Нагыл-реки и Талбы-реки — под густыми кустами ерника и багульника робко журчит ручеек. Сначала он лишь кое-где обнаруживает себя меж кустов и кочек, но вскоре перестает прятаться и вот уже смело журчит в густой траве и блестит непрерывной узкой светлой полоской. Ручеек становится все более бурным и многоводным. Пройдешь верст десять — и он превращается в стремительный глубокий поток, который ревет, вырывает с корнями деревья, подмывает берега. Он с такой силой мчится издалека, будто тоже давно соскучился по своей прекрасной матушке Талбе. А мать-река любовно принимает резвого сына в свои спокойные объятия.
Сколько их, веселых и бурных потоков, радостно и торопливо бежит в объятия спокойной и величавой Талбы!
И вместе с ручейком, превратившимся в могучий поток, шли по таежной долине к себе домой Никита с матерью.
По мере приближения к родной реке само небо будто прояснилось, чище становился воздух, ровнее дорога.
Шли наши путники легко и весело всю ночь и следующие полдня. А к вечеру еще в самой гуще леса Никита почувствовал вдруг, что воздух как-то особенно, по-родному, стал влажным и свежим, и ощутил далекий запах хрустально чистой речной воды. У Никиты сладостно защемило сердце. Он был похож сейчас на молодого зверька, у него подергивались ноздри, горели глаза.
— Мама, я пошел! — бросил он матери и побежал вперед.
— Беги, родной мой… — Федосья смахнула ладонью пот со лба и переложила ношу с одного плеча на другое.