— Что ты?! — одновременно вскрикнули подбежавшие к Егордану дед и внук.
Никита вцепился в руку отца:
— Отпусти! Убьешь!..
— И убью! Задушу гада! — рычал Егордан, раскачивая хрипевшего Федора. — Отойди, Никита!
— Не отойду! Отпусти его!
Задыхающийся дед тоже уцепился за сына:
— Отпусти, Егордан!..
Егордан разжал руки, и Федор, как сноп, повалился к его ногам, а немного погодя, ощупывая землю, отполз назад, к стогу.
— Ты мне вернул Дулгалах? — заорал, нагнувшись над ним, Егордан.
Слепой схватился руками за голову, съежился и пропищал:
— Да, Егордан, но… но тогда были красные, а теперь…
— А теперь их не стало?!
— Да, Егордан, не стало, и получено распоряжение из города…
— Так ты, значит, отдавал мне землю потому, что боялся моей власти, а теперь настала твоя власть?
— Не твоя она и не моя, Егордан, это просто русские дерутся между собой…
— А все-таки одни дают землю нам, а другие — тебе, — вмешался немного успокоившийся Никита.
— Ты моих красных боялся, а я твоих белых, всяких там Сыгаевых, тебя и твоего сына Губастого, не побоюсь, я плюю на всех вас. Все вы, богачи, — собаки! Все! Землю я живым тебе не отдам! Убирайся отсюда, а то я тебя с грязью смешаю!
— Ну, уйду, уйду… Кому охота быть убитым… — Федор несмело поднялся и дрожащим голосом позвал: — Семен!.. Давыд!..
Федор с трудом созвал своих дрожавших от страха людей и уехал, ворча что-то себе под нос.
А Ляглярины привели вола, свезли несколько копен, заложили в другом месте основу нового стога и перевезли туда же стог, начатый веселовскими людьми. Егордан все время молчал, сурово поглядывая по сторонам.
Во время дневного чая Никита вдруг фыркнул и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Видно, нет уже добрых…
— Богачей-то?.. — охотно отозвался отец и вдруг весело рассмеялся. — А как они все задрожали, паршивые собаки, когда я на них, точно медведь, налетел! Бедный Петруха… ну прямо росомаха, толстый, короткий… Ха-ха-ха!.. Нет, видно, все они, богачи, — собаки, с ними только так и разговаривать.
— Вот то-то! — обрадовался Никита.
— Анчик… — начал было старик, да Егордан перебил его:
— Да и она, должно быть, была добра, пока жила у маменьки на всем готовом, еще неизвестно, какова стала, когда обзавелась своим хозяйством.
Никита рассказал о том, как Анчик защищала Капу, не разрешая мужу бить ее «до покрова».
— Вот! — воскликнул Егордан. — Доброта у них от весеннего Николы до покрова! Чтоб не околела рабочая скотина!.. Эх, все они, видно, одинаковы…
Егордан в два дня закончил стогование и отправился вместе с Никитой на Киэлимэ искать по краям покоса в тальниках и кочках неудобные для косьбы полосы — «ремешки», которыми после уборки дозволено пользоваться каждому.
Бескрайний покос Киэлимэ был почти полностью убран и усеян множеством больших и малых стогов. На макушках малых стогов, поставленных бедняками на полученных ими участках, торчали деревянные крестики. Это значило, что стога стали спорными и пока никто не смеет их трогать.
Покосив среди кустарника и кочек — здесь на одну копну, там на полторы, Ляглярины спрятались от осеннего ветра в густом ивняке и расположились на отдых.
Они копошились, разводя костер, и вдруг услышали позади себя окрик.
— Попались, черные разбойники! Вот вы где!
Егордан даже охнул от неожиданности и выронил охапку хвороста.
Кусты раздвинулись, и оттуда выглянуло красное лицо его друга Егора Найына, вечного батрака. Роман Егоров прогнал его от себя за непочтительность, и он пришел сюда покосить немного в кустах тальника.
— Ах ты, чертов сын, испугал меня… Я думал, что беглый какой-нибудь… — Егордан вытер рукавом лицо, подтянул штаны и принялся подбирать хворост.
— Э, брат, беглецы-то ведь тоже разные бывают, — сказал Найын. — Было время, когда буржуи от наших убегали, а вот теперь пришлось нашим убегать от буржуев. Вчера в наслег пришел приказ ловить беглецов — целый список красных. И наш учитель Иван Кириллов и Виктор-фельдшер тоже там числятся. А сам начальник буржуйской милиции Михаил Судов поехал с вооруженными людьми к верховьям Талбы. Он всех предупреждал: «Увидите красных — обязательно ловите, они теперь, наверное, будут пробираться к Охотску».
— А ты что?
— А я что? Я говорю: «Мне бы только ловить. Я ловить очень люблю. А кто красный, кто белый — не мне разбирать. Мне все равно».
— Ишь ты! Ему все равно! — упрекнул Никита.
Найын рассмеялся:
— Нет, Никитушка, мы все-таки подумаем, кого ловить, а кого прятать, ты за нас не бойся. Это твой отец, видно, всякого беглеца боится…
— Нет, все они, буржуи, — собаки, — начал Егордан, засучивая рукава и пристраивая чайник с водой над костром. — Пока были наши, красные, Федор отдавал мне Дулгалах, а как пришли его, белые, сразу стал отнимать обратно.
— А ты что же, стал разбираться, кто наши, а кто ихние? — удивился Найын.
— Да я так думаю: кто, значит, беднякам дает землю, тот наш, а кто богачам — те ихние.
— Вот то-то! Да и не только землю дают нам красные, они избавляют нас от гнета и кабалы буржуев… Да, теперь вот наши ушли… Но придет день, Егордан, и буржуи еще побегут от наших!
Когда Егордан вернулся из Киэлимэ в свой Дулгалах, на макушке его стога красовался широкий деревянный крест, запрещающий трогать спорное сено.
Эту зиму Веселовы жили в своей родовой усадьбе, чтобы быть поближе к наслежному центру. Ведь главенствовал в наслеге Лука. А Дулгалах пустовал, и этим воспользовался Егордан. Он чрезвычайно просто разрешил спор о сене. Остро наточив плоскую железную лопату, он обрезал сено вокруг запретного креста и за один день с помощью бедняков соседей вывез почти весь стог. Страшный крест остался нетронутым. Но хранить столько сена дома было бы не слишком надежно. Поэтому большую часть он спрятал в лесу, кое-что — у соседей и уж совсем немного оставил у себя.
Почти каждую неделю Егордана вызывали в наслежное управление для разбирательства учиненного им «бесчинства». Раза два возили его даже в улусную земскую управу, откуда он возвращался еще более непримиримым. Егордан твердил одно:
— Креста я вашего не трогал, а сено свое взял.
Несколько раз составляли акт с понятыми, все выясняли, тронут крест или нет, да сколько было сена в стогу, да сколько осталось под крестом, да сколько вывезено. Потом забрали и перевезли к Федору воз сена, который находился у Лягляриных во дворе. Егордан громко возмущался, грозился дойти до самого Колчака, а сам в душе посмеивался: ведь большая часть сена была спрятана в лесу и у соседей!
К лету 1919 года полностью была восстановлена прежняя система землепользования, и бедняков снова разогнали по далеким пустынным долинам. Эрдэлир и Афанас почти все время жили в тайге, промышляя охотой, и в наслеге появлялись редко. Наслежное управление давно имело предписание улусной управы доставить их на суд за «преступления», свершенные при красных.
Вывезенные в улусную управу Иван Малый и Найын через неделю благополучно вернулись. Найын прикинулся там дурачком — красных он называл господами, а колчаковцев товарищами, заявлял, что готов исполнить любое поручение любой власти. А Иван Малый все беды в наслеге валил на Афанаса Матвеева и Луку Веселова, называя их закадычными друзьями и смутьянами, которым только бы на лучших лошадях скакать да песни орать. Иван уверял, что он ни одну власть толком не понимает, но думает, что люди землю не делали, а ежели они все родились на готовой земле, то должны бы и пользоваться ею поровну. Потом он долго потешал всю колчаковскую управу, демонстрируя во дворе свою необычайную гибкость. Он брал в зубы нож, резким рывком перекидывал его через голову. При этом нож вонзался позади него в землю, а Иван, перегнувшись назад, вытаскивал нож зубами. Он прыгал на одной ноге, заложив другую за шею, потом бегал на руках, размахивая в воздухе ногами, и, наконец, пускался вприсядку из конца в конец широкого двора.
А в наслег регулярно приходили письма от учителя Ивана Кириллова, то на имя Афанаса, то на имя Эрдэлира, то на Ивана Малого. Никто, однако, не знал, где находился сам учитель. Письма эти попадали к талбинцам с оказией, обычно через Егора Сюбялирова или Семена Трынкина. Письма тут же вскрывались, даже если адресат в этот момент отсутствовал; их передавали из рук в руки, осматривали, ощупывали, но прочитать, к сожалению, не могли, пока не появлялся единственный грамотей из своих — Никита Ляглярин. Зато уж потом содержание письма вмиг распространялось по всему наслегу: дети и взрослые бегали из юрты в юрту, сообщая новости.
Обычно вскоре прибывал Лука Губастый. Он забирал письмо и тут же отсылал его в улусную управу, как вещественное доказательство «вредной деятельности» красных. И хотя само письмо уже кочевало по канцеляриям колчаковских милицейских органов, но памятных строк его никто не мог отнять у народа, слова правды западали в душу, потому что вселяли в людей уверенность, потому что учили жить и бороться.
— «Председатель Якутской области земской управы Никаноров в личном докладе Колчаку жаловался на то, что якуты сильно заражены большевистскими мыслями и ждут не дождутся возвращения красных… Колчак остался очень недоволен тем, что в Якутской области не справились с большевистским влиянием», — читал Никита очередное письмо от Кириллова.
— Ждем, это правда! — говорил один.
— Еще недоволен! Иди сам попробуй справься, халчах-малчах несчастный! — смеялся другой.
— Выходит дело, якутский халчах побежал к своему отцу, главному халчаху: спаси, мол, меня от якутских бедняков!..
Через два-три дня по наслегу уже гуляла новость: главный якутский «халчах» просил главного русского «халчаха» спасти его от якутских красных, а тот ему ответил: «Спасайся сам, я и от русских красных скоро сдохну». А еще через несколько дней сообщалось, что русские красные послали письмо якутским красным: «Держитесь, товарищи, скоро мы «халчаха» повесим, как собаку, и к вам на помощь придем».