Метался по наслегу Лука, приезжал из улусной управы милиционер, а кто первый пустил «вредный слух» — так и не узнали.
«Красный отряд захватил верховья Лены. Якутская область отрезана от своего колчаковского центра», — говорилось в другом письме.
А вскоре пошли слухи, что красные плывут по Лене, на ста двадцати пароходах.
Потом пришло письмо о том, что вся Сибирь и вся Россия теперь советские, а колчаковская власть осталась только в Якутске.
Наслег шумел уже открыто. Люди перестали бояться Луки и богачей и нарочно громко разговаривали при них о победах красных и неминуемой гибели всех халчахов. Афанас и Эрдэлир теперь жили в наслеге и, не таясь, готовили оружие.
Что-то присмирел и сам Лука Губастый. Он часто говорил о том, что с радостью жил бы, как другие якуты, тихо и мирно, но кому-то надо было работать в наслеге — и народ, к сожалению, назначил его, а ведь ему всегда нравились красные, а не какие-нибудь другие.
Тихо торговал Роман Егоров в своей лавке, обменивая два фунта сырого листового табаку на пуд масла, получая за несколько аршин ситца целую корову. Этим летом он неузнаваемо присмирел, всем объявлял о том, что «отошел от политики», что война — дело русских, а якутов вовсе не касается. Теперь он охотно сбывал желтые колчаковские кредитки и весьма неохотно их брал.
За день до петрова дня Роман созвал к себе в гости бедняков. Явились все, кроме отлучившегося в Нагыл Афанаса. Угощая гостей водкой и пряниками, хозяин что-то тянул о необходимости жить всем якутам в мире и согласии. Гости ели, пили, часто повторяя якутскую поговорку: «Пища вражды не знает», а когда подвыпили, каждый кричал свое, не слушая соседа.
— Раздай все свое богатство беднякам и сам живи бедняком. Скоро все равно красные придут, — заявил Эрдэлир.
— Всю мою жизнь выжимал из меня пот. А ну, выкладывай по десять рублей за все семнадцать лет моего батрачества!.. — кричал раскрасневшийся Найын, постукивая кулаком по столу. — Эх, Ванька, Ванька Орлов! Кто здесь знает Ваньку? Один я, Найын несчастный! Нет человека прямей и лучше хорошего русского парня Ваньки!
— Отдай мне моего вола Рыженького — тогда мир! — говорил Егордан.
— Зачем ограбил семью брата Григория? Почему грамотный племянник батраком у тебя? — наступал Михаил Егоров.
Разошлись гости поздно вечером. Дома Егордана ждал Федор Веселов.
— Егордан, я пришел отдавать тебе Дулгалах, — заявил он.
— Не спеши, твой халчах-малчах еще ведь не сдох! — ответил подвыпивший Егордан, швыряя шапку на нары, где сидел Федор.
Тот боязливо отстранился.
— Шапку бросил, — шепнула отцу полуслепая девочка Аксинья.
— Не мой и не твой он, Егордан… Это воюют между собой русские…
— Однако одни мне дают землю, а другие — тебе! — заорал Егордан, подсаживаясь вплотную к гостю. — Пошел ты с этим халчахом вместе к черту на рога! Завтра я иду косить свой Дулгалах, а если сунешься со своим халчахом, так вот что получишь. — И Егордан повертел перед слепым гостем кукиш.
Аксинья с перепугу расплакалась, дергая отца за рукав.
— Ребенок-то чем виноват! — вмешалась Федосья. — С ума, что ли, тебя свел Роман своей водкой? Раскричался!
А маленький Сенька, сам чуть не плача, протягивал плачущей девочке деревянную лошадку.
Федосья увела Аксинью в левую половину юрты.
— Мне ребенка жалко, а то бы я с тобой поговорил, — сказал смущенный Егордан. — Уходи-ка ты лучше, Федор, от греха…
И Федор ушел, вслух удивляясь неучтивости Егордана.
Наступила зима. Город оставался колчаковским. Ведь зимою красные не могут прибыть в Якутию — Лена замерзла. А до лета еще далеко…
Богачи опять осмелели. Роман Егоров всем рассказывал о том, что летом, находясь у него в гостях, бедняки грозились убить его и чуть не разграбили лавку. Павел Семенов составил список бедняков, которые «шумели при красных и незаконно косили на чужих покосах». Федор Веселов опять позарился на лягляринское сено.
— Я хотел тебе подарить землю по своей сердечной доброте, — говорит он, — а ты меня чуть не избил да еще выгнал из своей юрты. Значит, сено должно считаться моим. По первому снегу свезу его к себе.
— А я и тебя и твоих людей на вилы подниму, хоть сам за это в тюрьму сяду! — решительно отвечал ему Егордан.
И в день, когда выпал первый снег, Егордан встретился в Дулгалахе с Семеном и Давыдом. Завидя Егордана, веселовские люди молча уехали на своих волах, будто вовсе и не собирались трогать сено. А Егордан кричал им вслед, что он знает их гнусные намерения и, если только они осмелятся тронуть его сено, он им обоим все ребра пересчитает.
За день Егордан успел сделать три ездки на бычке Тохорона, а на другое утро, когда он снова приехал, на месте стога чернел лишь большой круг. За ночь Веселовы успели перевезти к себе весь остаток сена…
ЧЕЛОВЕК ВНЕ СПИСКА
В маленькой юрте Лягляриных, кроме семьи Егордана, по-прежнему ютились семьи слепого старика Николая, сына Туу, и Василия Тохорона. Жена Тохорона умерла в прошлом году, а сам он опять стал работать у богачей и не бывал дома от темна дотемна.
Николай еще в молодости ослеп на оба глаза. Когда образовался Талбинский наслег, его забыли внести в список местных жителей, и он остался «человеком вне списка». Поэтому он сам, его иссохшая старуха, хроменькая дочь и сын Гавриш — все четверо остались на всю жизнь безземельными.
В молодости Николай славился как беспримерный силач и бегун. Его знали также как лучшего косаря и лесоруба. Но всю жизнь он косил сено и рубил лес для богатых, а ослепнув, стал для них же мять кожи и молоть зерно на ручных жерновах. Летом старуха с Гавришем косили одной литовкой сено где-нибудь на кочкарниках или довольствовались «ремешками». Надо же было хоть как-нибудь прокормить единственную коровенку.
Старик Николай был крепок, как пень крупной лиственницы. Несмотря на то что ему уже давно перевалило за шестьдесят, он выполнял любую тяжелую работу. И никогда никому не приходило в голову, что у старика сил не хватит поднять что-нибудь. В таких случаях обычно заботились лишь о том, чтобы веревки не лопнули или чтобы сани не сломались.
Сегодня Николай с самого рассвета молол зерно к празднику для старухи Мавры Семеновой. Скоро зимний Никола. Для Лягляриных это тоже счастливый вечер: на ужин будут оладьи и головизна. Поздно вечером Николай встал перед камельком. Моргая веками вытекших глаз, он протяжным, тихим голосом рассказывал Егордану про свою жизнь:
— …Это случилось, когда я повздорил со старым Сыгаем и одно лето батрачил у отца Федора Веселова, церковного старосты Алексея. Однажды ночью мне приснилось, что стою я на крыльце их большого дома, а под шаманским деревом Сыгаевых в Эргиттэ лежит буланая лошадь и, громко щелкая зубами, кусает себя…
— Страшно-то как! Дорога ведь проходит как раз под этим деревом, — заметил Егордан.
Во время рассказа Николая маленький Сенька забрался на скамеечку, чтобы достать лучину с полки, которая висела под самым потолком. Но сколько Сенька ни старался дотянуться до полки тупым ножиком, который крепко сжимал в своей маленькой ручке, ничего из этого не получалось. Тогда он деловито спустился, притащил табуретку, поставил ее на скамейку, кряхтя забрался на это сооружение и опять потянулся за лучинкой.
— Да, страшное это дерево… — продолжал Николай. — Когда я проснулся, у меня сильно болели глаза. А через несколько дней не стало для меня солнечного света. Вот я и считаю, что это проклятое дерево съело мои глаза… Наверное, в отместку за то, что я повздорил с Сыгаевыми.
— Вот страх-то…
— И все было как наяву… Первое время, когда я поворачивался к солнцу, я еще чувствовал свет… Не знаю, помогло бы мне тогда, если бы сразу пригласить шамана, но я этого не сделал, нечем было заплатить…
Раздался грохот. С полки посыпались лучинки, подставка под мальчиком рухнула, Сенька полетел вниз. На лету он задел ножиком рубаху старика Николая и разодрал ее. Старик подскочил с громким криком. Мальчик мгновенно очутился за больной матерью, лежащей на нарах. В эту зиму Федосья, на исходе пятого десятка, родила девочку Майю и целый месяц после родов никак не могла поправиться.
— Поглядите на этого бесенка! — заворчал рассерженный Егордан и стал осматривать живот старика.
Когда все немного успокоились, Федосья укоризненно сказала Николаю:
— Зачем ты так страшно кричишь? Ведь можешь напугать душу ребенка!
У слепого Николая был вид глубоко виноватого человека. Он кое-как запахнул разодранную рубаху, откашлялся и тихо протянул:
— Вдруг по животу скользнуло что-то холодное и послышался треск. Я подумал, что у меня живот разорвался. — Он вытянул перед собой руку, пробрался за камелек и зашумел там жерновом.
Напившись чаю, Егордан поставил чайник на огонь, надел свою облезлую доху и сказал:
— Ну, пока светло, пойду проверю капканы на горностая. А вы, молодцы, — обратился он к Гавришу и Никите, — пробейте прорубь и напоите скот, Парни побежали на озеро, кое-как пробили узкое отверстие в глубоко промерзшей проруби и направились домой за скотиной.
— Еще мужчинами называемся, — с досадой проговорил Гавриш, — настоящую прорубь не можем сделать!
— Конечно, лучше бы новую прорубить, — заметил Никита.
— Хвастай!
— Давай прорубим.
— Прорубим, говоришь? А почему бы и нет? Чтобы до весны продержалась, как делают настоящие мужчины.
— Ну давай.
И ребята побежали обратно к озеру. Там они долго трудились и в самом деле сделали широкую прорубь.
Довольные и радостные, они прибежали домой, открыли ворота и погнали скотину на водопой. Уже на озере бойкая Дочка Лягляриных боднула бурую толстобрюхую корову старого Николая. Корова поскользнулась и задом провалилась в прорубь. Вытянув из воды передние ноги, она испуганно вытаращила глаза, захлопала по воде ушами и жалобно замычала. Гавриш с отчаянным криком подскочил к корове и принялся изо всех сил тянуть ее за рога. По лицу его катились крупные слезы. А Никита, задыхаясь, влетел в юрту и поднял там шум. Старуха мигом очутилась около Николая, который все еще молол зерно. Старик ощупью вылез из-за камелька и стал одеваться.