Весенняя пора — страница 79 из 137

Особенно радостно была принята весть о наделении землей подушно.

После речи Афанаса поднялся шум. Посыпались вопросы:

— Сколько нужно платить за землю?

— Будут ли нарезать пашни и покосы на женщин и детей?

— Спокойнее! Не все сразу, — сдерживал Афанас ликующих людей. — Давайте по порядку. А то я не успею. Ох, карандаш сломался!.. Давай, Егордан, ножик поскорей!.. Кто хочет говорить, — говорите, не стесняйтесь, теперь мы сами хозяева. А я запишу тут и сразу отвечу всем, кто будет говорить и спрашивать.

— А как быть с процентами старых долгов?

— Как ты сказал о лесных расчистках богачей?

Первым, как обычно, откликнулся Лука Губастый.

— Я выскажу несколько мыслей, — заявил он, — которые считаю подходящими к данному моменту.

Губастый неторопливо прошел на середину помещения, распахнул тяжелые полы дохи и подтянул длинные белые оленьи камусы с широкими синими суконными оторочками.

— Ну что же, говори, только покороче, — по-хозяйски предупредил Афанас.

Лука Губастый выступал при каждой новой власти. Говорил он гладко, умело и именно то, что подходило к моменту.

— Триста лет русский царь пил кровь нашего якутского народа, — начал он. — Пошлем же ему наше проклятие, чтобы никогда он больше не возвращался! Русский царь…

— Эй, царя давно нет, и говорить о нем нечего! — перебил Луку Афанас. — Что «русский царь» да «русский царь»! Вот спихнул этого русского царя русский народ — и нет его! Мы будем приветствовать большевистскую партию и нашего вождя Ульянова-Ленина! Партия большевиков и Ленин вывели нас из-под гнета баев.

— Так, выходит, вину царя мы ему простим и забудем? Странно!.. Мне дано слово или нет?..

— Довольно, Лука! — остановил его Афанас. — Ничего нового ты сказать не можешь, а это мы уже слышали от тебя не раз. Ты хвалил любую власть, а вот придется ли тебе по душе эта — неизвестно.

Гул одобрения покрыл слова Афанаса:

— Правильно! Помолчи на этот раз!

— Но я всегда говорил только дельное, — сердито пробормотал побагровевший Лука.

Он долго переминался с ноги на ногу, словно ожидая, что его все же попросят продолжать. Но в конце концов, не найдя ни в ком поддержки, он направился к своему месту и, стараясь казаться равнодушным, буркнул:

— Ну, тогда я кончил…

— Пусть Дмитрий Эрдэлир говорит! Дать слово Эрдэлиру! Самый бедный пусть скажет и самый честный! — слышалось со всех сторон.

— Говори, Эрдэлир!

— Товарищ Дмитрий Николаевич Харлампьев, хочешь говорить? — спросил Афанас.

— Какой там еще Харлампьев? Дать слово Эрдэлиру! — послышался из задних рядов возмущенный голос Егордана.

— Харлампьев — это же настоящая фамилия твоего Эрдэлира, — сказал Андрей Бутукай.

— Ну, тогда пусть говорит товарищ Харлампьев-Эрдэлир!

— Иди, иди, друг!

Народ вытолкнул Дмитрия к столу.

Дмитрий Эрдэлир, превосходный рассказчик и шутник, привык говорить только дома. Сейчас он покраснел от смущения и не знал, с чего начать.

— Смелее, Дмитрий! — подбодрил его Василий Тохорон.

— Землю никто не сделал… — начал Дмитрий и смутился еще больше.

Он долго сопел, не находя подходящих слов, и нервно теребил полы старой дохи. Наконец, пересилив себя, заговорил, и так свободно, будто выбрался из тьмы на знакомую дорогу.

— …Не сделал ее никто. Человек рождается без ничего, голый… Почему же, думал я всю мою жизнь, тот, кто вечно трудится, носит вот такую драную дошку, а тот, кто ничего не делает, носит шубу на лисьем да волчьем меху?

— А ты не перебирай чужие штаны да шубы, ты скажи о новой власти, принимаешь ее или нет, — перебил его Лука, ворочая своими рысьими глазами.

— Я неграмотный. Может, потому и говорю нескладно. А ты мне не мешай! — сердито огрызнулся Дмитрий. — Почему так? Объяснил мне это светлый русский фельдшер Виктор Бобров, ученик сударских людей, учеников великого Ленина — учителя всех большевиков.

— А ты собираешься учить нас, — съязвил Павел Семенов.

— Вот научусь, тогда, может, и учить буду, только не тебя: не расцветет гнилое дерево!.. Так вот, оказывается, оттого богачи богатеют, что, как клещи, впиваются в тело рабочего человека. Кто за всю жизнь и травинки одной не скосил, тот захватил лучшие покосы, кто и одной борозды не провел, у того самая урожайная пашня. Мы для них и пашем, и косим, и рубим, и зверя ловим на украденных у нас же землях. А они издеваются над нами, катаются на рысаках да пьянствуют, — метнул Эрдэлир огненный взгляд в сторону Луки. — Они лавки открывают, куда мы попадаем, как зайцы в ловушку, — мотнул Эрдэлир головой в сторону понуро сидевшего Романа Егорова.

— У меня, мой друг, лавки давно нет, — буркнул Роман, чуть приподняв голову и тут же опустив ее.

И действительно, узнав о том, что город стал красным, Роман спешно закрыл лавку, записал весь скот на имя дряхлого отца и несовершеннолетнего племянника и стал «бедняком».

— Сменил шкуру злого волка на шкуру ласковой собачонки! Это еще не значит, что стал бедняком и другом! Отнять у богачей землю, а в носы им… Ну, это я, конечно, к примеру…

Одобрительные возгласы прервали Дмитрия.

— Красные — вот это настоящие люди!

— А ты прежде думал, что не люди? — вставил Павел Семенов, довольный тем, что сбил оратора.

Снова поднялся шум. Афанас постучал кулаком по столу.

— Ты, Семенов, не придирайся. Тоже еще, нашелся защитник красных! Продолжай, Дмитрий!

Но Дмитрий, уже пробираясь к своему месту, на ходу прокричал:

— Меньше слов! Отнять у них землю и гнать к черту!..

— Давайте-ка я скажу, — поднялся круглолицый Павел Семенов. — Пугаете вы тут многих. Я вот как раз тот самый, кто соломинки не скосил, это правда, и нет у меня особого желания горб на работе гнуть. А земля ко мне от дедов перешла, и никому другому ею не владеть, пока я жив!

— Возьмем! Все, что надо, возьмем! — Афанас выпрямился, взметнув вверх свой непокорный чуб…

— Ограбите?

— Нет, вернем награбленное тобой!

— Кого же я грабил, тебя или Эрдэлира?

— Народ! Всех!

— Давайте мне! — неожиданно раздался позади чей-то могучий голос. Разом повернулись головы, и мгновенно смолк гул многолюдного собрания.

Опершись на посох и гордо вскинув седую голову, в дверях стоял слепой Николай, сын Туу.

— Друзья! — сказал он громко, и этот по-молодому вдруг прозвучавший голос старика словно потушил гул собрания. — Друзья! Горький случай мне вспомнился. Однажды я поставил для нашего князя Ивана Сыгаева четыреста копен сена. Осенью он дал мне за это пеструю корову. Радостный у меня был день. Вот, думал, прокормлю корову зиму, а летом будет молоко. Но весной пришел Иван Сыгаев и увел ее обратно. «Хватит, говорит, и того, что ты всю зиму пил молоко от моей коровы да теленка съел». А теленок-то родился слабенький и на третий день подох… Ну, а какое зимой молоко, сами знаете. Потом князь откочевал в Нагыл со своим стадом в сто пятьдесят голов. Там и моя корова была. Я на коленях ждал его на талбинском перевале. «Отец, господин мой, — взмолился я, — пожалей, верни корову!» Заплакал я тогда… даже стыдно теперь… Да, заплакал, но это были слезы моей жены и моих детей… «Прочь, бродяга!» — крикнул мне Иван и хотел проехать мимо. Я схватил его коня за повод и снова стал молить вернуть мне корову. Тогда Иван изо всей силы ударил меня треххвосткой по лицу. Давно это было, а боль до сих пор не утихла… Может, я и рад был бы выпустить тогда коня, да руку никак разжать не мог. Забился конь, пытаясь вырваться, спрыгнул князь с седла, а я стою… Силенка у меня тогда маленько была… Сейчас у нас Тохорона считают сильным, ну, он тогда слабеньким против меня был… Говорят, поборол Губастого… Как его… Луку, Может, Лука еще слабее. Но я о другом…

Старик умолк, встревоженный воспоминаниями.

Никто не нарушал воцарившейся тишины.

— Чуть ли не с десяток байских батраков накинулись на меня, — снова заговорил Николай. — Перепуганный князь отъехал прочь, а я вырвался от людей и, подняв руку к небу, крикнул: «Иван! Если сам не смогу отомстить тебе, пусть отомстят за меня мои дети и соседи!» Казалось, мой громкий голос настиг его, пролетая над тайгой. Но в то же лето я ослеп на оба глаза. Всю жизнь думал я, что это судьба наказала меня за дерзость. Ведь судьба и боги до сих пор всегда были за богачей. Оказывается, судьба-то была в наших собственных руках, только мы об этом не знали…

Старик выпрямился и возвысил голос:

— Теперь настал день расплаты! Говорите все, пусть никто не молчит! Эх, если бы я был молодым, как бы поплясал я сегодня на этих самых баях! Никогда они не были людьми и не будут. Надо отобрать у них всю землю!.. А самих…

Старик не договорил. Он вдруг с треском сломал свой посох.

— О, потише ты!.. — закричала на него маленькая старушка, его жена и повелительница, вконец смутив старика, топтавшегося с обломками на руках. — С ума, что ли, сошел?!

Уже усаживаясь, он совсем тихо сказал:

— Берите землю все, кто имеет на то право. Я же все равно без земли останусь, потому как нет меня в списке…

— Дадим, дадим и тебе, Николай, — сказал Афанас. — Ведь списки-то люди составляют, не можем же мы забыть человека!

— Мне только мой Дулгалах! — крикнул вдруг Егордан. — Других земель мне не надо!

— Дулгалах я тебе еще осенью отдал, Егордан, — подал голос Федор Веселов.

— Вот как ты «отдал»! — и Егордан протянул в сторону Федора кукиш. — Это ты, собака, тогда разнюхал, что скоро наши придут, а к зиме обратно потребовал: думал, что наших зимой не будет. А они — вот они!

— Кукиш, наверное, показывает, — вслух соображает Федор.

— Верно! Угадал! — подтвердило несколько голосов.

— Кукиш показывает и собакой обзывает, а ведь собрание для всех радостное, — печалился Федор.

— Радость, да не твоя… — не унимался Егордан.

Долго шумел торжествующий народ. Люди выступали и, забывая о том, что они «держат речь», начинали с кем-нибудь спорить. А то вдруг кто-нибудь вскакивал, грозил кому-то кулаком и, перебивая очередного оратора, занимал его место. Из общего гула вырывались отдельные слова: «Землю!.. Народ… Ленин…»