От темна до темна толпятся люди в здании ревкома. Со всеми поговорит Афанас, с кем посоветуется, а с кем и поругается.
…Строительству школы угрожает срыв — не хватает мастеров-плотников. Мало строительного леса, не хватает пил, топоров, продовольствия, табаку. Того и гляди остановится работа.
Афанас наперечет знает всех жителей наслегов — от старой бабки до ее малолетних внуков. Он знает, кто и где поставил в тайге самострелы и когда их проверил в последний раз.
Какой-нибудь строптивый человек, который час назад решил уйти со строительства, уже сидит рядом с Афанасом и мирно беседует с ним. К концу разговора он и не заикается об уходе, а думает только о том, что нужно сделать, чтобы школа была готова поскорее.
— А ну, постараемся, ребята, — говорит он потом, подойдя к плотникам. — Если все вместе по-настоящему возьмемся, любое дело осилим.
А сам и не замечает, что повторяет только что сказанное Афанасом.
Бесчисленные весенние ручейки, соединяясь, становятся речкой. Речки образуют могучие, светлые реки, а реки питают бескрайнее море. Так и Афанас Матвеев объединяет воедино разрозненные силы людей, наполняя их сердца светлой, всеобновляющей радостью созидательного труда. Он приходит на строительство, беседует с плотниками, и закипает работа с новой силой. Легкими птицами взлетают щепки, снегом осыпаются опилки. Запах смолистого дерева бодрит. Звон топоров напоминает стук копыт скачущих лошадей.
Неизвестно, где спит и когда отдыхает Афанас. Его никто не знает раздраженным, унылым или усталым. Люди видят его всегда приветливым, улыбающимся, с непотухающей радостью в глазах.
Совершенно другим он бывает с баями.
Подойдя вплотную к такому посетителю и уставившись на него горящими глазами, он отчеканивает слова железным голосом:
— Если обнаружу спрятанное добро, вам же будет хуже. Понятно? К утру доставь. К утру!..
За последнее время баи упали духом. Они старались уйти с больших дорог подальше, в тихие места.
Там они копили злобу…
В жаркий летний день поехали по наслегу уполномоченные определять площадь и урожайность земель. Никиту они взяли с собой в качестве писаря. Им было строго наказано совещаться без посторонних и не заезжать в гости, особенно в богатые дворы.
Когда учет всей общественной земли был закончен, наслежный ревком стал распределять землю по душам.
Однажды слепой Николай, сын Туу, человек вне списка, сидел на своем старом табурете и мял свернутую трубкой телячью кожу. В такт его равномерным движениям вздрагивала седая голова, бился на груди почерневший нательный крест.
Устав, старик на какое-то время замирал, потом проворно ощупывал кожу всеми десятью пальцами, которые уже давно заменили ему глаза, и снова начинал трудиться.
Неслышно вошел Дмитрий Эрдэлир. Но чуткий старик быстро повернулся к нему:
— Кто ты, друг?
Эрдэлир остановился:
— Бодрый мужик — Дмитрий Эрдэлир!
— А, здравствуй! Какие новости, дорогой мой?
— Новостей нет, вот только красные тебе подарочек прислали, — и Дмитрий сунул в руку старика бумагу.
— Красные, говоришь? — удивился старик. — А что это?
— Земля, старик, покос. Ведь ты знаешь, что пришла советская власть.
— Но меня же нет в списках. Разве это новые тойоны?..
— Нет теперь тойонов, — объяснил Эрдэлир. — Теперь ревком. Это значит — Решающие Времена и Мужественные Люди.
Эрдэлир и сам толком еще не знал, что такое ревком, но собственное объяснение ему понравилось.
Когда Эрдэлир ушел, старик дрожащей рукой протянул бумагу вбежавшему Никите. Тот прочитал бумагу, после чего старик взял ее и бережно разгладил на коленях.
— На Киэлимэ сто копен… да на церковной земле — тридцать семь копен… На четырех человек… И мы, оказывается, люди!.. Эх, хорошо бы все это увидеть… Своими глазами…
Вдруг лицо старика сморщилось, веки его задрожали, и из незрячих глаз покатились мутные слезы.
Прибежал вспотевший Гавриш:
— Покажи, отец, бумагу о земле…
Бумагу прочитали второй раз.
— Тебе на счастье, парень. — И старик обнял сына и крепко поцеловал его.
В то время, когда они прятали заветную бумагу в сундучок, пришли старуха и дочь. Стали читать в третий раз.
— Сказано: «на четырех человек». Людьми теперь мы стали, и для нас солнце выглянуло, — дрожащим голосом говорил старик.
Павел Семенов, который на первом собрании клялся, что не отдаст свой покос, пока жив, сейчас сам пришел и пригласил Гавриша на раздел земли. Он зазвал парня к себе и досыта накормил его оладьями.
Старуха Мавра, разливавшая чай, не выдержала:
— Вот беда, вот горе!.. Теперь на нашем покосе хозяином будет сын Туу.
— Спокойно, старуха! — оборвал ее Павел.
— Урод! Как же можно свой покос, доставшийся от прадедов, передавать другим? Да на что им земля? Ах, досада какая…
— Не разрывай ты мне сердце!.. С ума сошла, что ли? — снова прикрикнул на нее Павел. — Не только землю, но и самих, видно, скоро разорвут на части… Ну, уважаемый Гавриил Николаевич, пойдем, — обратился он к Гавришу, как к взрослому.
Парня рассмешило такое почтительное обращение, и он весело выбежал на улицу.
Бедняки начали понимать, что они хозяева жизни. Им доставались лучшие земли. Когда баи препятствовали разделу, бедняки шли к Афанасу…
На спущенном озере Сыгаева, на покосе Веселова, на лугу Семенова бывшие батраки и бедняки втыкали межевые жерди с пучками сена на концах.
На поделенных участках поднялась густая трава, буйными цветами покрылись луга.
За два дня до начала сенокоса разнеслась новость: Афанас Матвеев устраивает праздник, будут игры, песни и пляски.
К заходу солнца Кымнайы была заполнена народом. Афанас радушно встречал пришедших.
Перед играми решили устроить пир. За два пуда собранного со всех масла купили корову и на кострах сварили мясо.
— Друзья! Такой же пир мы устроим, когда закончим сенокос, — сказал Дмитрий Эрдэлир, — опять соберем со всех понемногу.
— Надо собрать и для школы!
— На учебу бедным детям!
— Соберем, соберем, а пока давайте веселиться.
— Афанас, начинай плясовую!
Люди взялись за руки, образовав круг. Тут были и молодые, и старые, и мужчины, и женщины. Афанас вышел на середину круга, и хоровод двинулся. Скрестив руки на груди, он запел сильным и звонким голосом новую, им самим сочиненную песню:
Шевелит весенний ветер
Листья теплою водой.
Как прекрасно жить на свете
На своей земле родной!
В круг веселый выходите,
Песни, пляски заводите!
И тайга,
Что нету краше,
И реки Талбы вода
Стали наши,
Стали наши,
Стали наши навсегда.
Попляшите, попляшите,
Всем о счастье расскажите,
Радость к нам пришла большая
В эти дальние края, —
Жизнь счастливую встречая,
Запоемте-ка, друзья!
В круг веселый выходите,
Песни, пляски, заводите!
Победили баев черных,
Всех тойонов и господ.
Неоглядные просторы
Злобный враг не отберет.
Попляшите, попляшите,
Всем о счастье расскажите!
Друг наш Ленин,
Вождь любимый,
Нам свободу подарил,
Над землей развеял тучи,
Солнцем правды озарил.
В круг веселый выходите,
Песни, пляски, заводите!
Шевелит весенний ветер
Листья ласковой волной,
Как прекрасно жить на свете
На своей земле родной![9]
До поздней ночи звенела на лугу радостная песня простых людей, увидавших путь к счастью.
ИНТЕРНАТ
Осенью всем миром перевезли в Дулгалах и в два дня поставили юрту Лягляриных. А Федору Веселову запретили зимовать на этой земле и обязали в течение года убрать свое жилище. Переезд прошел торжественно, с участием всех соседей. Тохорон и слепой Николай переехали вместе с Лягляриными.
Афанасу Матвееву пришлось расстаться с родным наслегом и друзьями: он стал теперь заместителем председателя волостного ревкома. Председателем Талбинского ревкома выбрали Дмитрия Эрдэлира, а его заместителем — Луку Федоровича Веселова — Губастого.
Школу почти выстроили, но не хватило кирпича для печей, стекол и гвоздей. Все говорили о школе с гордостью и любовью. Ведь в будущем году откроется пять классов, а там каждый год будет прибавляться по одному классу, до седьмого.
Никита, окончив талбинскую четырехклассную школу, уже три года как не учился. Каждую осень, когда начинались занятия, он мучился, тоскуя по учебе. Мысли о школе не оставляли его ни днем, ни ночью. Во сне он видел себя за партой, он слушал учителя, он раскладывал тетради и книги… А наяву во время работы он бормотал неустанно:
— Учиться бы мне, учиться!
Из-за этого часто бывали у него нелады с отцом.
— А на какие достатки ты думаешь учиться? Что у нас есть? — горячо говорил взволнованный страданиями сына Егордан. — Богачи мы, что ли?
— А я разве говорю, что богачи?
— Ну, а как же я могу учить тебя?
— А кто говорит, что можешь?
— Зачем зря мучиться! Ведь чего нет, того и не будет, а от мучений твоих ничего не прибавится, — поучал Егордан сына. — Еще несколько лет — и женишься, свой дымок, детей заведешь…
Это была уже более реальная и заманчивая мечта, и потому голос Егордана смягчался. Он любовно глядел на сына своими добрыми глазами и нежно гладил его по голове:
— Ну, чего надулся? Гляди, губы до огня вытянул!
— У тебя губы больно хороши! — вмешивалась в таких случаях мать. — Ну что за человек! Вечно дитя свое дразнит… Губы как губы, и нечего приставать!
— Разве я в молодости таким был? Любая девушка могла полюбить меня с первого взгляда. Ведь ты, Федосья, сама это доказала! Помнишь, каждый вечер приходила к нам — и все к моей матери: «Варвара, помоги» да «Варвара, покажи». А сама глазами зырк-зырк в мою сторону. Так и обжигала мое сердце, хоть и тогда не очень-то нравились мне твои лохматые волосы.