— Ты, Иван, совсем не знаешь, как тут люди живут, — тихо сказала Кэтрис. — Вот берешь мальчонку… А может, подумать бы следовало.
— Ох, беда! — учитель стал оглядывать парня с ног до головы.
Судьба Никиты была в его руках: «Оставайся, Никита, в таком виде я тебя не возьму», — может он сказать. Но может и сказать, как Некрасов: «Не стыдися! Что за дело? Это многих славных путь».
Паренек замер. Так и не отнимая руку от груди и не мигая, уставился он в лицо учителя. Он знал, что это нехорошо, и стыдился, но не мог отвести взгляда.
Как долго пили чай! Стоило только заговорить старухе Кэтрис — и Никита вздрагивал. У него сжималось сердце. А вдруг Агашка тогда все рассказала?
Это было прошлым летом. Смешливая и говорливая сестра учителя Агаша, Никитина сверстница, притащила в юрту Лягляриных огромного кота в корзинке и сказала Никите:
— Вот принесла вам, а то цыплят наших ловит. У, дурак Васька!
Никита решил поозорничать и, когда Агаша собралась уходить, заслонил дверь.
— Кота я не возьму! — заявил он и молодецки передернул плечами.
— Ой, он же ведь цыплят наших ловит! — полушутя возмутилась Агаша.
— А здесь будет наших мышей ловить! Сама говоришь, что Васька дурак.
— А ты что же, сам хочешь их ловить? — И девочка залилась звонким смехом.
Никита вырвал вдруг из рук Агаши пальто, которым она прикрывала кота, и выбежал наружу. Девочка пустилась за ним. Они бегали вокруг юрты. После третьего круга, когда Агаша уже догоняла Никиту, он набросил пальто ей на голову. Агаша обиделась и сразу ушла. Поэтому Никита все лето старался не попадаться Кэтрис на глаза.
А вдруг старушка вспомнит сейчас этот случай и скажет: «Иван, ты не смотри, что он смирный на вид. Он ужасный шалун. Летом Агашу обидел»! Тогда плохи будут Никитины дела! А тут Агаша как назло стала еще более смешливой.
— Ничего, пусть увидят его бедность, — сказал учитель и, отодвинув пустую чашку, вышел из-за стола, скрипнув солдатским ремнем.
Никита облегченно вздохнул, отведя глаза в сторону.
Когда учитель надевал свой овчинный тулуп, Никита не вытерпел и, подтолкнув Алексея, побежал к двери. Но в это время заговорила Кэтрис:
— Никита, поди-ка сюда!
Опустив голову, он подошел к старушке.
«Вспомнила, — подумал он, — вспомнила!»
— Слушай меня внимательно! Учись как следует, чтобы отплатить Ивану за его доброту. Будешь ему помогать, когда сам станешь учителем. А то он один…
— Я не один, мама, нас много! Ну, отпусти его, разве не видишь, человек волнуется? — сказал Кириллов и вышел во двор.
Мать пошла за ним.
Гнедая лошадь с черным хвостом мотала головой и нетерпеливо разгребала копытом снег.
Пока учитель прощался с матерью, Никита подошел к Алексею. Мальчик стоял, закусив рукавицу. Круглое лицо его побледнело, губы мелко дрожали.
— Ну, милый… ну…
— Ну, поезжай… — глухо, как мать, пробормотал Алексей. — П-поезжай, убай…
Братья поцеловались.
Раскрыв ворота настежь, учитель вывел под уздцы вырывающуюся лошадь, едва удерживая ее. За воротами лошадь рванулась, а Никита, сидевший в санях, упал на спину, задрав кверху ноги. И тут же он услышал не то испуганный, не то смеющийся возглас Агаши. Лошадь мчала их галопом по снежной целине. Вытянув голову и сопротивляясь натянутым вожжам, она вынесла их на дорогу и перешла на рысь.
Оглянувшись, Никита увидел катящийся по дороге черный комочек: это Алексей бежал домой. Прячась от учителя, Никита стал утирать слезы. Когда он немного успокоился, учитель толкнул его спиной и громко спросил:
— Ну как, сидишь?
— Сижу…
Кириллов обернулся, заглянул Никите в лицо и ласково проговорил:
— Ничего, ничего! Не будем расстраиваться, дружок! Наверно, тяжело расставаться с братом? У меня нет брата, только вот сестренка Агаша. Ну ничего, давай побеседуем… А помнишь ли ты, друг, Григория Константиновича Орджоникидзе?
— А как же! — воскликнул Никита, задвигавшись в санях. — Всех помню: и товарища Боброва, и товарища Ярославского, и…
— Видишь, какие у нас с тобою друзья? А сами чуть было не загрустили, а? Давай-ка лучше я тебе расскажу, кто из них где находится и что делает. Садись поближе…
И они проговорили всю дорогу. Учитель говорил просто и искренне, как равный с равным. Когда Никита спросил Кириллова, почему Кэтрис сказала, что, может, следовало бы еще подумать, учитель, помолчав немного, ответил:
— Она, видно, боялась, что ты по дороге замерзнешь. Верь, Никита, что мать ничего плохого не думала. Она у меня добрая. А ты вроде побаиваешься ее? Почему?
Никита неожиданно рассказал учителю про свой летний проступок. Иван выслушал его с большим интересом и, смеясь, сказал:
— Нет, Агаша не скажет. Помню, ты когда-то пострадал из-за нее. Но теперь она выросла, да и ты теперь, надо думать, не кидаешься калошами?
Когда они вечером проезжали по лесу, из-за поворота дороги выскочил верховой с наганом на ремне. Это был Афанас Матвеев.
— О, да это ты! — приветливо закричал он Кириллову и, соскочив с коня, присел к ним в сани.
Хотя Афанас заметно похудел и глаза его будто стали еще острее, он казался помолодевшим и особенно веселым. Сейчас он ехал на несколько дней к себе в наслег. Узнав, что Никита будет учиться, он ударил рукавицами по коленям и воскликнул:
— Это хорошо!.. Скоро будет много грамотных из бедняков. А когда мы, малограмотные, постареем, они и разговаривать с нами не захотят. Ох, разбойники! — подмигнул Афанас Никите и надвинул ему шапку на глаза. Потом закурил деревянную трубку, почему-то снял с головы шапку, повертел ее в руках и медленно заговорил совсем другим тоном: — Да, наш наслег — темная сторона. Заместитель председателя наслежного ревкома — Лука Губастый. Уж очень разоряется этот тип о том, что он красный!
— Кроме Луки Веселова, нет грамотея у нас…
— Пока нет, — повторил вслед за учителем Афанас и разогнал рукой табачный дым. — Грамотный, так пусть секретарем будет, а не заместителем. Вот вернусь в наслег и такую заварю кашу, таких оладий напеку, или сделаю наслег большевистским или сам пропаду… Ну, прощайте! Учись, парень, учись! Примут, не бойся! Может, нужным человеком станешь.
Надев шапку, Афанас прихлопнул ее ладонями, спрыгнул с саней, вскочил на коня и скрылся за деревцами.
Поздно вечером учитель и Никита приехали в Нагыл и остановились у какого-то старого дома, к которому была пристроена юрта, обмазанная глиной.
В юрте за длинным столом сидело много бедно одетых людей. Среди них были Никуша Сыгаев и Михаил Судов. Кириллова они встретили приветственными возгласами и рукопожатиями.
Никита остался стоять у дверей. На него никто не обратил внимания.
Хозяин, молодой человек с подстриженными черными усиками и с большими близорукими глазами, курил трубку, вытянув ноги в коротких черных камусах с рысьими отворотами. Хорошо одетая маленькая женщина разливала чай. Вдавленные, круглые глаза на ее бесцветном широком лице не меняли выражения ни тогда, когда она внезапно разражалась хохотом и ее пухлые щеки ползли кверху, ни тогда, когда она, вдруг оборвав смех, нервно озиралась по сторонам.
Молодой человек с усиками, покуривая трубку в виде собачьей головы, потешал всех, рассказывая непристойности. После каждой приводящей его самого в восторг скабрезности он выкрикивал:
— Я солдат! Солдат дикой дивизии!
И все, кроме учителя Кириллова, покатывались со смеху.
Уже давно вскипел второй самовар, поставленный для учителя.
— Чай мне, Аграфена, пожалуйста, подайте в комнату, — сказал Иван Кириллов. — А где Никита? — вспомнил он вдруг. — Да неужели ты, милый, с тех пор там стоишь?! Ой, беда! Пойдем, Никита, закусим. Чай нам в комнату… — бросил он еще раз Аграфене и ушел в другую половину дома.
— Ладно, ладно! — раздраженно прошипела женщина.
И вдруг Никита узнал в ней ту самую Арыпыану, у которой три года назад он останавливался, сопровождая Григория Егорова в Якутск. На следующий день выяснилось, что худосочный мальчик, который тогда клялся когда-нибудь избить Арыпыану, умер в прошлом году от чахотки. Арыпыана же и ее муж Захар Афанасьев поступили сторожами в общежитие учителей, куда привез сейчас Никиту Кириллов.
Взгляды всех присутствующих обратились на паренька. Казалось, что, покончив со своими разговорами, все несказанно обрадовались его появлению.
— Да неужели это парень из Талбы?
— Какой красавец!
— Ой, ой, какой он суровый! Глаза так и горят!
— Да, видно, грозный мужчина!
Никита молча вышел на улицу, принес свой мешочек с провизией, развязал его зубами, вытащил лепешку и положил ее на шесток оттаивать.
— А парень-то, видать, богат!
— Много же у тебя провизии, друг! — восклицали господа, перебивая друг друга.
Они окружили Никиту тесным кольцом и разглядывали его так бесцеремонно, словно перед ними был не бедный паренек, а какой-то редкостный зверек.
Никита злобно смотрел на окруживших его людей.
— Большие у тебя там еще запасы на дворе? — поинтересовался Михаил Судов. — Может, возьмешь меня в компанию, а?
— У меня четыре лепешки! Три куска мяса! У меня одна мерка масла! — выпалил Никита — А у тебя?
Господа не догадались, что паренек смеется над ними, они были уверены, что он хвастается своей провизией.
— Какой богатый! А глаза-то, глаза-то как горят!
— На всю зиму хватит.
— Что вы! Он часть продуктов на будущий год оставит.
«Считаете меня дурачком? А много ли у вас у самих-то ума, дряни вы этакие? — хотелось крикнуть Никите. — Эх, запустить бы в них табуреткой!» — думал он. Но, боясь, что учитель рассердится и тогда его не примут в школу, Никита решил продолжать в том же духе и, притворяясь глупеньким, еще больше смешил взрослых дураков.
— На всю зиму едва ли хватит моих продуктов, — стараясь казаться озабоченным, говорил он. — Дотянуть бы хоть до пасхи, а там и весна.
Господа давились от хохота. Но Никуша Сыгаев вдруг помрачнел и сказал: