Вырвавшись из кольца ребят, он прошмыгивал в свою рабочую комнату и запирался. Мальчишки неистово колотили в дверь и кричали:
— Котел грязный!
— В доме холодно!
— Разговаривать не хочешь?
— Будем жаловаться!
Дверь тихо открывалась. Ефим осторожно выходил, приняв важный вид. Он одергивал полы своего рваного ватника, поправлял старый сафьяновый ремень, бренчащий ключами, и, покряхтев, начинал ораторствовать:
— Мясо тощее? Правда! Масла мало? Это так! Хлеб сырой? Ладно! В доме холодно? Действительно холодно! Котел грязный? Ложь! Вчера вымыли. В доме черти? Наглая ложь! Чертей никогда не было и не будет.
Дело обычно кончалось тем, что он обещал ребятам повесить на дверях двухпудовую гирю, чтобы тепло не уходило, а счеты, на которых по ночам черти щелкают, уносить с собой.
Гурьбой осмотрев котел, дети убеждались, что он действительно чист. Выяснилось также, что Угаров не виноват в том, что богачи по продразверстке подсовывают недоброкачественное мясо да еще грозятся переломать все ребра Ефиму за то, что он требует для интерната хороших продуктов. Дети всячески ругали и проклинали буржуев и обещали старику, когда вырастут, рассчитаться с ними. Ефим уходил, ободренный обещаниями детей… А ребята продолжали шуметь, но уже не ругали Ефима, а, наоборот, восхищались его необыкновенным умом.
В медном, высоком, по пояс человеку, котле, заказанном когда-то из причуды каким-то богачом и реквизированном для интерната, кипит вода. Это чай. На трехсаженном столе расставлены железные кружки, железные тарелки и деревянные ложки. Это посуда. В просторной комнате вдоль стены устроены высокие, по грудь человеку, дощатые нары. Это общая постель. Большинство ребят одето в телячью кожу. У немногих счастливцев рубашки.
Оборванные и не всегда сытые, ребята тем не менее уже чувствуют себя людьми новой жизни, хозяевами этой жизни. Они не только не завидуют богатым детям, которые подкатывают к школе на рысаках, они презирают этих барчуков в тулупчиках на песцовом или лисьем меху, называя их «зеленопузыми буржуями». Это считается у ребят самым страшным оскорблением.
По вечерам ребята поют песни про Ленина, про советскую власть, вперемежку с «Дубинушкой» и «А мы просо сеяли». Частенько заходит к ним Афанас. Школьный сторож Егор Сюбялиров тоже не прочь побеседовать с ребятами. Новая учительница, восемнадцатилетняя Вера Дмитриевна, ставит у них спектакли, устраивает массовые игры и хоровое пение.
Однажды учительница зашла в интернат, когда там играли в фанты. Ребята уговорили Веру Дмитриевну поиграть с ними. Учительница согласилась и сдала «казначею» свою беличью шапку.
— Что делать хозяину этой вещи? — кричал «казначей», держа под одеялом очередной фант.
Глубокомысленно глядя в потолок, «судья» Никита выносил «приговор». Хозяин вытащенного «казначеем» фанта под общий хохот выполнял порою весьма комичные и трудные требования, и только тогда ему возвращалась его вещь. Таковы условия игры.
— Что делать хозяину этой вещи?
— Пусть хозяин этой вещи пройдется до дверей, изображая хромую собаку на трех ногах! — провозгласил «судья».
«Казначей» подбросил шапку учительницы. Все ахнули.
Вера Дмитриевна покраснела, постояла мгновение в нерешительности, взявшись обеими руками за свою длинную косу, потом печально сказала:
— Значит, вы хотите, чтобы я стала собакой?
Все растерянно молчали.
— Хотим! — раздался чей-то одинокий голос.
— Я выполнять этот приговор не стану, — тихо, но твердо начала Вера Дмитриевна. — Пусть моя шапка останется у вас. Я думаю, что ученикам не должно быть приятно, чтобы их учительница изображала хромую собаку.
— Вернуть шапку! — крикнул самый старший из ребят, староста интерната Василий Кадякин.
— Вернуть! — закричали все, вскакивая с мест.
«Казначей» вскочил, уронив все фанты на пол, и подошел к учительнице, протянув ей шапку.
— Нет, я так не возьму, — заявила Вера Дмитриевна, окончательно обескуражив ребят. — Неужели нельзя придумать другой приговор! Пусть даже более трудный, но не обидный…
— Пусть хозяин этой вещи споет хорошую песню! — провозгласил «судья».
— Пусть споет! — зашумели остальные, неистово аплодируя. — Вера Дмитриевна, спойте!
Тоненькая, черненькая, а потому, по якутским понятиям, далеко не красавица, девушка тихо вышла на середину круга, заложила руки за спину и так хорошо улыбнулась, что стала вдруг прекрасной. Дети смотрели на нее и как зачарованные слушали русскую песню:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
— Теперь мне пора, — сказала она, окончив петь и торопливо одеваясь. — А вы играйте, только по-хорошему, чтобы никому не было стыдно.
А ночью, лежа рядышком на общих нарах, ребята долго хвалили учительницу и ругали себя.
— Нас к свету тянут, — послышался в темноте голос Кадякина, — а мы все, как слепые щенки, под темные нары лезем.
Так росло в их сердце чувство уважения к человеку и к самим себе.
Часто собирался народ в просторном здании улусного ревкома. На этих собраниях произносились горячие речи против буржуев. Ребята не пропускали ни одного такого собрания, у них даже был там свой угол, где они по-хозяйски рассаживались.
Однажды улусный ревком устроил диспут на тему «Эксплуатация и религия». На диспут пригласили двух попов и несколько крупных баев. У попов спрашивали: «Почему обманывали народ и помогали баям?» У баев спрашивали: «Почему помогали попам и угнетали народ?» Бая говорили о том, что они помогали не только церкви, но и бедным людям, давая в долг деньги, хлеб и сено, А талбинский поп, теребя свою короткую бородку, неожиданно заявил:
— Я давно знал, что бога нет. Я говорил о боге, боясь царской власти. А бога, конечно, нет.
Тогда вскочил седой, старый нагылский поп. Он плюнул на пол, топнул ногой и басом гаркнул под общий смех:
— Тьфу, антихрист! Ей-богу, бог есть!
— Нету!
— Сгинь, лукавый!
— Сам сгинь!
С трудом успокоили попов и вызвали Ивана Сыгаева.
Тяжело поднялся бывший князь. Придерживая красными руками большой живот и оглядывая всех своими мутными серыми глазками, он тихо заговорил:
— Мой отец, голова Дормидонт, был знаменитым богачом, как, вероятно, многие знают. Я принял готовое богатство. И я свое богатство не приумножил, а только убавил, помогая бедным людям. Я никого не обижал, когда был князем и головой, я всегда стоял за бедных…
— За бедных стоял!.. — послышался звонкий голос из угла. Это вскочил Никита Ляглярин. Глаза у него горели, зубы были оскалены, как у зверька. — За бедных стоял, буржуй толстопузый?! А кто наш Дулгалах отнял и отдал другому буржую? Ты знаешь, как плакала моя мать, как все мы плакали? Ты отнял у нас землю, а советская власть вернула ее нам.
Ребята тянули Никиту за лохмотья, стараясь усадить его. Чуть слышно позванивал колокольчик председателя. Собрание гудело. А Никита, отдирая от себя чьи-то руки, рвался к Сыгаеву и кричал:
— Теперь пришло время тебе плакать, а нам — петь… Скажи, кто угнал единственную корову слепого Николая, сына Туу? Ты!.. Кто вместе с попом и Тишко клеветал на нашего учителя? Ты!.. Чья пьяная старуха пинала батраков ногами в лицо? Твоя!.. «За бедняков стоял»! Все помним, не обманешь… И не хвастай, что сын твой в ревкоме работает…
Насильно посаженный ребятами на место, Никита долго еще поглядывал на смутившегося старика полными ненависти горящими глазами.
— Что мальчику ответишь, Сыгаев? — спросил кто-то из президиума.
— Мальчику он ничего не ответит! — рявкнул с места зять Сыгаева Судов.
Он встал. Голова у него была почему-то обмотана женской пуховой шалью, из-под которой дико поблескивали огромные глаза со ржавыми белками. Сжав сильные кулаки, он тыкал ими в сторону президиума и возмущенно рычал:
— Мальчику он не ответит. Мальчикам надо учиться, а не встревать в дела взрослых. И те, кто подговаривает мальчиков, делают нечестное дело… Зря пускают сюда детей, им еще рано хватать нас за горло. Господа… то есть, товарищи… А теперь я заодно скажу и про себя. Сам скажу, догадываясь, что меня держат про запас, на конец диспута. Да, товарищи! Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. Раньше всем хотелось разбогатеть. А теперь, видимо, все обеднеют. Что же, нищим, думается мне, легче стать, чем богачом. Это я сумею. Мне никто богатства не давал. Не крал я и не грабил… Прикажите стать нищим — тогда, видно, будете больше уважать меня, — пожалуйста, я это могу завтра же сделать… Сожгу дом, перебью всю скотину…
У Судова был такой вид, будто он собирался драться. Своими отчаянными движениями и рычанием он напоминал большую злую собаку. Даже смотреть было страшно. У ребят мурашки пробегали по телу.
Наконец он уселся, тяжело отдуваясь и обмахивая вспотевшее лицо концом пуховой шали.
Председатель собрания, прочитав какую-то записку, замахал ею, позвонил в колокольчик и объявил:
— Товарищи! Из города только что вернулся заместитель председателя улусного ревкома Афанас Матвеев. Тут предлагают ввести его в состав президиума. Кто против?
— Против нет! — послышалось с разных сторон, и раздались аплодисменты.
Застенчиво улыбаясь, пробирался к столу президиума Афанас Матвеев. На груди его алел красный бант.
— Я возражаю! — послышался вдруг одинокий дрожащий голос.
Афанас быстро оглянулся и свернул в сторону.
— Это кто там? — послышалось из президиума. — Иди сюда и говори!..
— Не могу, я слепой и старый, — и, ворочая головой на тонкой и грязной шее, встал Федор Веселов.
Никита слышал от кого-то, что он приехал сюда лечиться.
— Я отсюда скажу, — начал Федор. — Мы с товарищем Афанасом из одного наслега. Этого человека у нас не уважают. Когда он появляется, у нас всегда возникают какие-нибудь скандалы и споры. Вот приезжал он к нам этой осенью, распевал плохие песни, грозил убийствами и поджогами. В наслеге все остались на него в большой обиде. Поэтому я и возражаю…