Уходя в школу, Никита снова заглянул в чулан и остановился, пораженный: его сокровище исчезло… Зазвенело в ушах, закружилась голова, и, чтобы не упасть, Никита прислонился к стене. Потом он взобрался на широкую полку и, ползая на коленях и поднимая пыль, сбрасывал вниз чьи-то лохмотья, старую посуду, какие-то коробки… Нет! Спрыгнул на землю, порылся на нарах… Нет! Залез под нары… Нет!
— Ты что? — спросили удивленные ребята, толкаясь в дверях чулана.
— Ситец! — только и смог произнести Никита и выскочил на улицу.
Ребята расступились.
— Куда ты!.. Остановись!.. — кричали они ему вдогонку.
Никита кинулся на восточную окраину поселка, где в одном из домов помещались партийная и комсомольская ячейки и улусный ревком. Зачем? Кто его знает! Зачем? Они же распределяли мануфактуру, а то, что дали, исчезло!
Он бежал не по дороге, а напрямик, по косогору, с которого сдуло снег, и вдруг провалился сквозь тонкий ледок в какую-то яму, зачерпнув полные торбаса воды. Никита лег на спину и поднял ноги. Вода из торбасов хлынула ему прямо на лицо и грудь. С визгом вскочил Никита, отряхнулся и побежал дальше. Вода стекала с лохмотьев и хлюпала в торбасах.
Утро было морозное. Никитины отрепья начали покрываться сосульками.
С измазанным лицом, в обледеневшей одежде, влетел Никита в комнату, где только что окончилось партийное собрание.
— Ваш ситец пропал! — закричал Никита.
— Что он говорит? Что с ним? — недоуменно спрашивали друг друга люди.
— Мой ситец пропал!
— Где? Когда? Какой ситец? — все окружили Никиту.
— Который вы дали… Сегодня утром украли из чулана… И я опять остался голым! — задыхаясь, выкрикивал Никита.
— Да ты успокойся, друг! Пьян ты, что ли, или не в своем уме? — громко сказал Сюбялиров, схватив паренька за руку. — И вы, товарищи, поспокойнее! Это Федосьин сын… Погодите, я сам узнаю у него.
Егор отвел Никиту в угол, обнял его и, нагнувшись, стал шепотом расспрашивать. Потом выпрямился и сообщил окружающим:
— У него украли ситец, который ему выдали на рубашку.
— Милый ты мой! — взволнованно заговорил подошедший Афанас, вытирая платком Никитины слезы. — Первого улусного богача на диспуте на обе лопатки уложил, а сам плачешь из-за четырех аршин ситца… И подлец же тот, кто обокрал его! Нужно пойти с обыском.
— Обыск, обыск! — с готовностью подхватил кто-то.
Решено было оставить мальчика на кухне, чтобы он погрелся и обсушился, а самим отправиться в интернат. Но Никита и минуты не задержался на кухне. Он выскочил через черный ход и помчался в интернат. Паренек надеялся увидеть убегающего вора с его отрезом под мышкой.
С криком: «Обыск идет! Попадет вору!» — влетел он в помещение.
Зашумели, заволновались плотники, которые строили здание новой школы и, после ухода ребят на уроки, пили свой дневной чай в интернате.
Вскоре появился Сюбялиров и с ним несколько человек. Начался обыск. Рылись за печкой, ломом поднимали половицы, искали во дворе и на крыше дома.
Отрез не нашелся.
Никита пришел в школу, когда уже кончились уроки и шло общее собрание учащихся Его обступили, как самого популярного человека. Он поднялся на скамейку и стал держать речь:
— Товарищи! Кто-то украл сегодня мой ситец. И я опять остался голым. Но я от этого не помру. Ситец у вора все равно когда-нибудь износится, а я буду жить.
В группе барчуков, сидевших особняком, громко фыркнул Вася Сыгаев.
— Ты не смейся, буржуй, я с тобой еще расправлюсь! — закричал Никита и спрыгнул со скамейки.
— Почему со мной? — растерялся Вася, поднимаясь ему навстречу. — Ведь не я же украл!
— А ты радуешься горю человека. Вот в ревкоме пожалели, с обыском приходили. А ты, буржуйское отродье, сидишь и фыркаешь. Ты бы еще больше радовался, если бы я заплакал. Но я перед тобой, буржуй, не заплачу! Я тебе это припомню…
А вечером убитый горем Никита лежал, накрыв голову чьим-то одеялом. Утомленный всем пережитым, он наконец стал засыпать, но сквозь сон услышал чей-то шепот. Потом кто-то потянул его за ногу. Никита приподнялся. Егор Сюбялиров разложил на нарах два лоскута ситца разного цвета, подергал концы усов и, разводя руками, сказал:
— Бери, Федосьин сын. Мне вот дали. Тут немногим больше трех аршин. Тебе на рубашку хватит… Белый на живот пойдет, а серый — на спину. И будешь ты, друг, похож на селезня… Пойдем, моя жена мигом сошьет тебе. Да ты что, дружище, опять плачешь? Не годится мужчине плакать!
Прижимая к себе два лоскута ситца, Никита плакал благодарными слезами.
— Друг мои! — сказал Егор, придя домой вместе с Никитой и подавая жене ситец. — Сшей-ка ты этому молодцу рубаху.
— Что, нашли? — обрадовалась было женщина. — Это… разве не…
— Наш, наш, — докончил за нее Егор. — Но… ты сшей ему, Федосьиному сыну. — просящим голосом сказал он. — Белое к животу, а серое — к спине.
— А ребенку рубашка?
— Ведь он еще маленький… — Егор нагнулся над спящим младенцем. — Он может и голеньким пока побыть.
— А дочке штанишки?
— Ну, девочка в платье, а под платьем и худые штанишки сойдут, не видно… А тут такой молодец — и без рубахи… А потом ведь девочка Федосья сберегла меня для тебя, когда я тоже был маленьким и несчастным.
Жена поднялась и с опечаленным видом стала снимать с Никиты мерку.
— Ты у меня, Акулина, молодец! — Егор погладил жену по голове. — Мы, бедняки, должны помогать друг другу, а то буржуи съедят нас поодиночке…
Как и предполагал братишка, Никита не смог попасть домой на рождественские каникулы. И только теперь, успешно окончив пятый класс, он в диковинной рубахе, делавшей его похожим на селезня, счастливый возвращался домой по зеленому бархатистому полю.
Поля были полны вешней воды. По краям озер сновали кулики на высоких тонких ногах и петушки с пышным оперением. Кое-где паслись табуны лошадей. Вниз и вверх по холмам бегали ребятишки. Молодые деревья приветливо махали зелеными шелковистыми ветвями. Трепетали тонкие листья берез. Расцветала обновленная земля.
Никита Ляглярин шел пешком в родную Талбу на летние каникулы. Он шел и вполголоса читал новые стихи, выученные им в школе:
Светает, товарищ, работать давай!
Работы усиленной требует край…
Потом началась бесконечная безлюдная тайга между Нагылом и Талбой. Никита шел по таежной тропе и уже без стеснения пел во все горло, радуясь тому, как раскатывается по тайге эхо.
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе..
Он не шел, а, казалось, летел, так ему было радостно. Он увидит сейчас отца и мать и расскажет им, что у него теперь не только два родных брата и сестренка, у него теперь их тысячи. И все они комсомольцы, и все они, так же как и он сам, будущие строители новой, прекрасной жизни. Он шел, уверенный в том, что перед ним открыта широкая дорога к свету.
БАНДИТЫ
Наступила тяжелая зима неурожайного 1921 года. Не было хлеба, не было мануфактуры. Одежду перешивали из старых занавесок и одеял, но она быстро изнашивалась. Не было и курева. Давно уже пустовали кисеты и табакерки. Кое-кто отведывал даже дыма заячьего помета, который якобы напоминал табак.
Нагылский интернат в этом году не открылся. Опять не пришлось Никите учиться, и это было для него самым тяжким лишением.
По наслегу ходили тревожные слухи. Люди шептались, поверяя друг другу тайны:
— Смотри, никому… ни-ни… Говорю только тебе…
А в начале октября в Охотске вспыхнул контрреволюционный мятеж. Небольшой красный гарнизон частью погиб в бою, частью рассеялся по тайге.
В ту пору из Якутска к начальнику милиции соседнего с Нагылом Тайгинского улуса прибыла группа вооруженных людей. Начальник милиции явился в улусный ревком с одним из приехавших, и тот отрекомендовался уполномоченным губвоенкомата, посланным сюда с секретным и срочным заданием. По его требованию наскоро собрали с населения продукты, отрядили лошадей, и в ту же ночь вся группа отбыла из улусного центра в восточном направлении. Начальник милиции поехал провожать гостей и не вернулся.
Только через несколько дней стало известно, что люди эти оказались бывшими колчаковскими офицерами, которые во главе с корнетом Коробейниковым бежали в Нелькан, и что тайгинский начальник милиции присоединился к ним. Небольшой отряд, посланный из Якутска в погоню за беглецами, вернулся ни с чем.
А группа Коробейникова захватила в пути на реке Мае два парохода с товарами потребкооперации, столь необходимыми сейчас народу. В Нелькане Коробейников вместе со старым эсером Куликовским созвал секретное совещание, в котором участвовали скрывавшиеся в тайге купцы-миллионеры: татарин Юсуп Галибаров, русский Петр Кушнарев и якут Гавриил Филиппов. Кроме того, он связался с эсером Сентяповым, незадолго до того захватившим Охотск, и стал формировать первые белобандитские отряды, одаривая каждого нового солдата награбленным у народа имуществом.
Из конца в конец Талбинского наслега, каждые два дня сменяя коней, скакал секретарь ревкома Лука Губастый. Приезжавший прошлой осенью Афанас Матвеев добился снятия Губастого с должности зампредревкома с заменой его Иваном Малым. Лука остался всего лишь секретарем. На такое обидное понижение Губастый решил ответить, как он говорил, «наибольшей красной активностью, чтобы доказать свою бесконечную преданность советской власти». И вот теперь носился Лука по наслегу вдоль и поперек и наводил на всех ужас своими криками о том, что в соседних улусах уже идут массовые аресты и что там уже расстреливают якутскую интеллигенцию и всех состоятельных крестьян, а что у нас, мол, непростительно запоздали и потому придется срочно наверстывать упущенное.
Шаман Ворон проведал от своих духов-покровителей, что в самом скором времени из города поступит такое распоряжение, от которого все якуты кровавыми слезами заплачут.