однялся на берег. Там он спрятался в кустах, лихорадочно думая: услышали ли охотчане перестрелку и как ему теперь сообщить о происшедшем в ревком?
До Сюбялирова доносились отрывистые распоряжения Луки:
— …Раненого Семена Трынкина не убивать, оставить для допроса… В сторону Быстрой выслать дозор… Троим солдатам остаться, сделать прорубь и спустить мертвых большевиков в реку, а убитых лошадей отвезти в штаб на мясо…
Потом Лука с приближенными ускакал. Спустя некоторое время в том же направлении, громко разговаривая, прошло много людей.
Наступила глухая тишина. Желтая кукша неслышно опустилась возле Сюбялирова и удивленно повертела головой. Пролетели с криком две вороны.
Сумерки быстро сгущались, шел густой снег.
Когда совсем стемнело, Сюбялиров двинулся прямо по целине на запад, стараясь срезать большую излучину Талбы. Он проходил сквозь застывшие в снежном покое лесочки, пересекал заросшие кустарником кочковатые поляны, оставлял в стороне какие-то тропинки, по которым возили сено или ходили к проруби. Он шел напрямик.
Очень хотелось пить. Пересохшее горло стягивали тугие кольца. В ушах перезванивались колокольчики. А он все шел вперед, время от времени хватая пригоршнями снег и глотая его на ходу.
Вскоре Сюбялиров окончательно выбился из сил. Ведь он не спал уже третью ночь. И последний раз ел еще утром, да и какая это была еда — ломоть хлеба и кружка воды!
Порой ему хотелось позабыть обо всем, уткнуться в снег и уснуть, уснуть надолго, пусть даже навсегда…
Но он шел, он шел все дальше и дальше на запад.
Наконец Сюбялирову попалась пешая тропка, уходящая в том же направлении, куда стремился и он. Изредка оглядываясь, он пошел по ней. Вскоре он миновал усеянное снежными бугорками небольшое поле и вдруг натолкнулся на занесенное сугробами жилье. Огромная изба, похожая на большой стог снега, чернела проемами окон; она была необитаема. А рядом в юртенке, напоминавшей жалкую копну, белели льдинками маленькие окошки. Обитатели юрты, видимо, спали глубоким сном.
Сюбялиров сразу заметил возле стены воткнутые в кучу снега лыжи и устремился к ним. Но в это время с крыши юрты прямо ему под ноги со звонким лаем скатился пушистый комочек. Собачонка рычала и кидалась на пришельца, норовя схватить его сзади за икры. Сюбялиров, то и дело оборачиваясь и досадливо отмахиваясь от собаки, подошел к снежной куче и выдернул лыжи. Он уже завязывал крепление на второй ноге, когда глухо хлопнула обитая кожей дверь и из юрты выскочил рослый человек.
— Эй, товарищ… Гм… — человек запнулся на полуслове. — Или как тебя… Зачем тебе мои лыжи? — И он направился было к Сюбялирову, но, увидев у него за спиной винтовку, отшатнулся.
— Дружище, ты, видно, бедняк… — начал Сюбялиров, выпрямившись и уже стоя на лыжах. — Постой! Да ты не Ляглярин, отец Никиты?
— Да… Ах, это ты! — узнал Егордан Сюбялирова и быстро подошел к нему.
— Понимаешь, какое дело: чуть к бандитам не угодил… Где ревкомовцы?
— Иван Малый с Гавришем сегодня ушли в тайгу. Иван думает пробраться в Нагыл, а Гавриш останется в зимовье. Да ты заходи в юрту!
Сюбялиров отказался от приглашения, объяснив, что если он сейчас попадет в тепло, так потом долго не сможет двинуться.
Старый таежник Егордан быстро растолковал другому такому же опытному таежнику, как по различным, лишь им обоим понятным приметам пройти прямо целиной в Нагыл, мимо зимовья Ивана Малого. Потом он вынес из юрты кусок лепешки с маслом и запасные ремешки для лыж. Вместе они дошли до гребня крутого берега. Здесь Сюбялиров попрощался с Егорданом, поблагодарил его, оттолкнулся и птицей слетел вниз, на талбинский лед, за которым сквозь сумрак ночи угадывалась белая стена высокой горной цепи.
Быстро скользил он по льду под защитой крутого берега, ощущая за спиной свою верную винтовку. Старый охотник, лучшие годы свои проведший на лыжах, он сразу почувствовал себя бодрым, способным одолеть все преграды, победить любого врага.
Он поднялся на берег в том месте, где река резко сворачивала в сторону, напоминая согнутую в локте руку. Теперь Сюбялиров шел посреди узкой таежной долины, окаймленной с обеих сторон кочкарником и сопками.
В звенящей тишине все думалось о погибших товарищах.
Оба они были молоды и смелы. Двадцатилетний русский парень Васёк, как его все звали, с которым Сюбялиров и Трынкин подружились с первой минуты, располагал к себе каждого своим неиссякаемым весельем. На привалах Васёк, несмотря на усталость, пускался в пляс, и казалось, что среди изнуренных, голодных и уже почти отчаявшихся охотчан он один поддерживал неугасимый, согревающий душу огонек бодрости. Самое хмурое лицо с помутневшим взором мгновенно освещалось улыбкой при виде неистового Васька, пролетающего мимо в своем изодранном полушубке. Рубил ли он дрова, чистил ли винтовку, отправлялся ли на пост — Васёк все делал охотно, весело, быстро, с прибаутками. С комичной точностью часто произносил он два якутских слова, которые ему только и были известны и почему-то так полюбились: «Кэбис, догор!» — что значит: «Нельзя, друг!» Вот и сегодня при переходе через Талбу Трынкин сказал ему: «Васёк, держись сзади!» Но Васёк: «Кэбис, догор!» — и помчался вперед.
А Семен Трынкин — единственный сын сыгаевской батрачки. Он был одной из первых ярких искорок революционного пламени, разгоревшегося на якутской земле. Низкорослый, энергичный, крепкий, как осколок бурого камня, это был человек, «бесповоротно и навсегда мобилизованный партией ленинских коммунистов», как в трудные минуты он говорил о себе, черпая в этих словах новые силы.
Когда они подъезжали к Талбе, Трынкин вдруг почему-то загрустил и умолк. «Что с тобой?» — спросил его тогда Сюбялиров. «Не знаю! Мать жалко…» — тихо ответил Семен. А теперь с ним уже больше никогда не придется поговорить.
Мало, очень мало довелось им пожить на свете, этим мобилизованным партией ленинских коммунистов борцам за светлую жизнь — русскому и якуту.
«Когда идешь зимою по пустынной тайге, не следует плакать, — думал Егор, стараясь сморгнуть слезы с заиндевевших ресниц. — Вот если останусь жить до старости, расскажу тогдашним счастливым парням и девушкам об этой страшной встрече на Талбе и о том, как я в ревком пробирался. А что если какой-нибудь озорник возьмет и скажет мне, этак легко и просто: «Не надо было, дед, плакать». Ишь, разбойник, а сам небось сразу слезу пустит, коли любимая девушка опоздает на свидание!..»
И вдруг при мысли о будущих парнях и девушках в груди у неграмотного ревкомовца, потрясенного утратой друзей, не спавшего уже трое суток и преследуемого сотней врагов, разлилось блаженное тепло.
Егор читал усеянную кочками, заваленную буреломом, застывшую в зимнем молчании тайгу, как грамотный человек читает книгу. По руслам замерзших ручьев, по смутно черневшим ветвям лиственниц, по наклону высунувшихся из-под снега редких трав он находил свою незримую тропу. Нет, он не собьется с пути.
По долине пробежал ветерок. Значит, скоро рассвет. Не свалила бы только предутренняя дремота!.. А к восходу солнца будет сладко манить к себе снег, коварно прикинувшись мягкой периной. Нет, надо выдержать! Грохнуть по тайге выстрелом, крикнуть во все горло, укусить палец — что угодно, но выдержать!
Тонкие, упругие охотничьи лыжи мягко скользили по снегу среди низкорослого кустарника и будто сами обходили неровности и препятствия.
…Вот выстроилось большое конное войско русских красноармейцев. Васёк объезжает строй, держа руку у козырька, и вдруг, ясно улыбнувшись, громко говорит: «Кэбис, догор!..»
Егор вздрогнул, пришел в себя и увидел, что идет мимо развороченных коряг…
…На многолюдном митинге горячо выступает Афанас Матвеев. Семен Трынкин сидит в первом ряду, как всегда немного подавшись вперед, и восторженно глядит на Афанаса. Вдруг он вскакивает и громко аплодирует. И тут же весь зал вспыхивает рукоплесканиями…
Егор очнулся оттого, что у него из-под ног с шумом вылетели глухари…
Так шел он все вперед и вперед, временами теряя нить мыслей и впадая в забытье.
Потом восточный край неба стал белеть.
Не свалиться бы только…
Долина наконец кончилась, словно растворилась в хаосе тальника и поваленных деревьев. Но за тонкой стеной перелеска начиналась другая, шире и ровнее первой. Все — как указывал Егордан, только Сюбялиров не мог вспомнить названия этих таежных долин.
«Лишь бы дойти до улусного ревкома… А может, уже и ревкома нет? — с ужасом подумал Егор, но тут же успокоил себя: — Остался же там хоть один вооруженный большевик. А если их будет двое, то скоро будет и двадцать. А это целый отряд!.. А бандиты ведь — трусы! Еще «ура» кричали, кажется, — вспомнил он, презрительно улыбнувшись в обледенелые усы. — Вот попалась бы мне здесь, в лесу, эта губастая сволочь, уж я бы вогнал ему пулю в его поганую рожу… Говорили ведь, что Луку следует отстранить от работы в ревкоме, да все не могли найти подходящего секретаря, а иные вообще не соглашались, верили в «красную активность» Луки».
Егор встрепенулся. Он шел вдоль длинного озера. Налево тянулись сопки, покрытые обгорелым лесом. Железная кружка, привязанная к ремню, исчезла. Как будто ведь была недавно. Да, видно, обронил…
Уже совсем рассвело. А с неба не переставая валили крупные хлопья. Он на ходу пригоршнями ел снег, ощущая во рту и в груди приятный холодок. Потом остановился и протер мягким снегом лицо. И сразу почувствовал себя бодрым. Легче и быстрее заскользили лыжи.
Как бы все-таки не свалиться к восходу солнца. Подстрелить куропатку и развести огонь? Но разведешь костер, сядешь и не встанешь. Да и спички, кажется, взял Васёк, там, еще за Талбой, прикурить…
И вдруг Сюбялиров изумленно остановился, увидев вдали высокий косогор, на который из чащи лесного молодняка выбралась огромная развесистая береза. Вот там, под самым косогором, с той стороны, по словам Егордана, и должно находиться зимовье охотников…
Сюбялиров рванулся туда. Он преодолел крутой склон, оттолкнулся и съехал вниз. Он промчался мимо врытого в землю охотничьего жилья и, не сумев остановиться, уселся на лыжи. Так он проехал еще несколько шагов, но быстро вскочил, как бы устыдившись собственной неловкости.