Расположившиеся на макушках двух гор бойцы Сюбялирова только лишь шума ради затеяли длительную перестрелку с белыми постовыми. Вскоре, привлеченные этой перестрелкой, к летней дороге стали подходить основные силы белых.
Тем временем двигавшиеся по тракту красные подошли к берегу. Они внезапно дали залп по оставленной здесь горсточке бандитов, после чего часть из них рассыпанным строем, поскакала через Талбу, а другие в это время прикрывали их плотным огнем.
Когда первая цепь поднялась на противоположный берег, бросились на лед и остальные. Последним скакал Федор Ковшов, в лохматой медвежьей шапке, неестественно толстый в своем полушубке из оленьих шкур. Он давно вступил в Охотский красный отряд и с ним делил все горести и невзгоды поражения, а на пути отряда к Якутску был таежным проводником.
Когда главные силы Тишко уже подходили к месту боя на летней дороге, бойцы Сюбялирова вскочили на коней, спрятанных в распадке, и умчались, чтобы присоединиться к своим. Сюбялиров с горы видел, как отряд Боброва, огибая Талбу, направился в сторону станции Хомогой.
— Дуй напрямик! — крикнул Сюбялиров, ровняясь с Никитой.
Никита выскочил вперед и помчался уже не к тракту, где они утром расстались с Бобровым, а наперерез отряду Тишко, по дороге, ведущей через реку прямо в Талбу, выгадывая на этом добрый десяток верст. Остальные пять всадников еле поспевали за его Уланчиком.
Не заметил ли их Тишко, или принял за своих постовых, а может быть, просто счел их недосягаемыми для ружейного огня, но только они так и не услышали ни одного выстрела.
Когда вся шестерка прискакала на северную окраину Талбы, Никита дернул поводья, направляя коня по дорожке, идущей в обход селения, но Уланчик при этом так решительно и сердито мотнул головой, что чуть не сбросил своего седока на землю, и, закусив удила, помчался привычным ему маршрутом прямо в бывшую школу, где находился бандитский штаб. Никита только успел махнуть своим, указывая им на обходную тропку. Конь внес его прямо в открытые ворота школы.
Веселовский Давыд, стоявший у ворот с винтовкой, очевидно принял Никиту за своего и едва успел отскочить в сторону. На крыльце стоял Роман Егоров, без ружья, но с лентой патронов через плечо. Он в ужасе затопал кривыми ногами в длинных белых камусах и что-то заорал, размахивая руками. Перед Никитой промелькнуло и осталось позади перекошенное лицо с рыжими усиками. Никита пригнулся к луке, подстегнул коня, и Уланчик стрелой пронесся через школьный двор, выскочил в задние ворота и помчался прямо по выходящей на тракт дороге, протянувшейся вдоль всего селения. Никита уже был на опушке леса, когда позади хлопнуло несколько выстрелов.
Вскоре он присоединился к Сюбялирову, и через некоторое время маленький отряд прибыл на станцию Хомогой. И тут быстро распространилась веселая легенда о том, как красный сокол Никита поднял в белом штабе ужасный переполох. О том, что он просто-напросто не сумел справиться с ретивым конем, не говорилось ни слова. Правда, Никита робко пытался восстановить истину, но никто его и слушать не хотел, а иные даже покрикивали. И потому, когда заходила речь о его героизме, ему оставалось только смущенно молчать.
На третий день после прибытия Боброва и Сюбялирова вместе с охотчанами в Нагыл из Нелькана к Талбе подошел отряд под командованием самого корнета Коробейникова, насчитывавший до двухсот человек. Вскоре бандиты заняли соседний Тайгинский улус, в ста двадцати верстах южнее Нагыла. Только в самом центре этого улуса, в укрепленной деревне Тайга, островком держался отрезанный от внешнего мира крупный отряд губчека и красных партизан. В Нагыл начали прибывать на лошадях, на воловьих упряжках и пешком беспорядочные группы беженцев — семьи и родные ревкомовцев из наслегов, занятых бандитами.
Вскоре из Якутска в Чаранский улус, находящийся в пятидесяти верстах от Нагыла, вышел сформированный из добровольцев горожан и учащейся молодежи отряд красных в сто человек под командованием Ивана Воинова. Под напором бандитов, нажимавших в двух направлениях, нагылский отряд вместе с беженцами двинулся туда же.
В Чаранском улусе пробыли дней десять. За это время установить какую-либо связь с городом не удалось. Посланные с донесением два лучших верховых погибли в пути. В конце концов все партизаны и беженцы из трех улусов, слившись с городским отрядом, глубокой ночью вышли в сторону Якутска.
Впереди, по бокам и позади огромной колонны, медленно продвигавшейся по тракту, шли и ехали вооруженные люди — красноармейцы и партизаны.
Вся эта устремившаяся в город масса людей — русские и якуты, старики и ребятишки, мужчины и женщины — была объединена воедино, словно крепкими обручами охвачена, железной дисциплиной. Тут действовала партийная организация во главе с Виктором Бобровым, на которого, кроме общеполитического руководства, была возложена и охрана здоровья людей. Тут действовал военный штаб под начальством пылкого и неутомимого Ивана Воинова. Тут действовала советская власть в лице выборных представителей трех улусов, под председательством Афанаса Матвеева. Ему подчинялось множество отделов и комиссий. Снабжением людей продуктами и одеждой ведал Федор Ковшов, самый шумный, вездесущий и всеведущий человек. Лошадей, фураж, сани и сбрую поручили заботам рассудительного Егора Сюбялирова. А Майыс помогала Боброву и ведала медикаментами. Молодежь группировалась вокруг комсомольцев.
— Молодежь! — кричал Никита, который стал чем-то вроде командира молодых бойцов. — Молодежь! — кричал он как можно громче после короткого совещания на ходу. — Нам приказано…
И к нему отовсюду сбегались парни и девушки выполнять приказ.
Вожаком молодежи Никита стал не потому, что он был лучше всех. Нет, были здесь и не менее смышленые юноши, а уж более ловкие и сильные — и говорить нечего. Но среди якутской молодежи он в числе очень немногих сносно владел русским языком. Кроме того, Никита давно знал Боброва и Воинова и говорил с ними, не стесняясь своего произношения.
Так он стал незаменимым переводчиком у Воинова и вообще помогал каждому, у кого возникала необходимость объясниться с товарищем, не понимающим его языка.
— Эй, Никита! Вот он мне что-то говорит, а я никак в толк не возьму…
— Где Никита?.. Так мы не столкуемся…
— Никиту надо позвать…
И Никита приходил на помощь во всех подобных случаях. Но переводил он только частные беседы да повседневные мелкие поручения. Переводчиком общих распоряжений и обращений был учитель Иван Кириллов.
Никита летал на своем Уланчике из конца в конец колонны, растягивавшейся во время движения на добрых три версты. Он переходил от костра к костру на дневных привалах, а когда располагались на ночлег, заглядывал в каждую юрту.
Вначале многие разведчики, да и некоторые начальники зарились на его красавца Уланчика и то и дело подводили к Никите на обмен своих коротконогих длинношерстых лошадок. Но Никита мог уступить все что угодно, только не Уланчика. Из-за него он готов был полезть в драку с любым силачом мира. Частые недоразумения по этому поводу были наконец прекращены приказом командира по колонне, да и сами люди поняли, что парню приходится действительно постоянно скакать из конца в конец колонны. Словом, Никиту оставили в покое, а коня его прозвали «Улан Ляглярин».
Белобандиты в те дни были заняты организацией новых штабов и гарнизонов, а также набором солдат в только что захваченных ими улусных центрах и наслегах. К тому же у них в тылу, в Тайгинском улусе, находился хоть и осажденный, но все еще сильный отряд губчека. Таким образом, они не могли выслать в погоню за уходящей колонной достаточно крупное силы. А от несмелых кулацких засад, встречаемых в пути, и от легких наскоков небольших групп конных бандитов красные легко отмахивались и шли все вперед и вперед, с каждым днем приближаясь к городу.
Вся жизнь в колонне была подчинена продуманному, четкому плану. Остановившись на ночь и выставив посты, люди прежде всего бросались возводить вокруг лагеря укрепления, обращенные главным образом в сторону ближайшего леса. Одни подтаскивали мерзлые плитки навоза, которого зимой всегда достаточно возле жилья, другие сгребали снег, создавая окрест широкий вал, третьи подвозили воду, которой заливали снежные укрепления, четвертые доставляли стволы сухих лиственниц на растопку. А там, глядишь, холодная труба брошенной владельцами одинокой притрактовой юрты уже начинала куриться.
Но, кроме того, нужно было еще привезти с ближайших зародов сена, чтобы задать корму лошадям и устлать холодный земляной пол в юртах и хотонах. В лучших избах размещались старики, женщины, дети и больные. И как только становилось тепло, помещение наполнялось лязгом сковородок и перестуком чугунков, детским плачем, бормотанием старух и смехом женщин. Кто суетился над нехитрым варевом, кто латал рукав овчинного полушубка, кто баюкал ребенка.
А на дворе уже горели огромные костры, над которыми гроздьями висели бесчисленные котелки и чайники. К ночи все свободные от наряда и сменившиеся с поста мужчины зарывались в сугробы, а занятые на дежурстве товарищи закидывали их сверху снегом. В одну минуту вырастало множество больших и малых снежных бугорков. К утру после тихой или даже шумной, если была перестрелка, ночи по всему лагерю раздавались протяжные возгласы: «Встать!», «Турунг!». Люди сбрасывали с себя смерзшиеся за ночь снежные одеяла и, потягиваясь, вставали. А уж если какой-нибудь бугорок и после команды не подавал признаков жизни, отовсюду сбегались насмешники и под общий хохот сами вытаскивали сердито отбивавшегося любителя поспать.
Иногда делали остановку на несколько дней, чтобы дать людям и лошадям отдых, а заодно пополнить продовольствие и фураж.
И вот почти через две недели после выхода, оставив за собой около двухсот верст невиданно тяжелого пути, вся эта разноголосая и разноязыкая толпа расположилась на последнюю перед городом ночевку в Кустахе. Колонна втянулась на большую поляну, где стояли только что покинутые жителями и еще не остывшие просторные дома. В двух средних поместили всех безоружных, а бойцы расположились в крайних избах, стоявших ближе к лесу. На этот раз отряду выпало редкое счастье — все ночевали под крышей.