Бревенчатые стены, обмазанные толстым слоем навоза, могли служить надежной защитой, близость города укрепляла уверенность в безопасности, так что утомленным людям на этот раз не пришлось возводить укрепления. Расставив посты, Иван Воинов пожелал всем спокойного отдыха и хорошего сна.
— Сегодня мы устроились почти по-городскому.
Но именно здесь уже перед самым рассветом пришлось дать сигнал общей тревоги. На лагерь наступали сразу три большие группы бандитов, не менее чем в полсотни человек каждая. Оказывается, за день до прибытия колонны белобандиты заняли центры двух смежных улусов — Туойдахского и Кустахского — и перед самым подходом красного отряда угнали в лес жителей этих четырех изб. Таким образом они приготовили красным квартиры-ловушки.
Как только посты сообщили об опасности, бойцы вышибли в избах и хотонах все ледяные оконца, превратив их в бойницы. Некоторые забрались на крыши и расположились там, а многие заняли позиции на кучах заготовленного во дворах топлива и льда.
И началась жизнь в осаде. О прорыве нечего было и думать, не только потому, что бандиты могли перестрелять в упор весь небольшой отряд, но и потому, что такая попытка означала бы выдачу на расправу и издевательство всех безоружных — женщин, стариков, детей и больных.
В первый день после полуторачасовой перестрелки бандиты не причинили красным никакого вреда. Они отошли, оставив в нескольких местах на снегу кровавые следы. У них, видно, были убитые и раненые.
Никита горячо просился у Воинова в разведку вместе с Сюбялировым. Но тут сам Сюбялиров напомнил Никите, что он обещал матери быть осторожным и беречься. А Воинов говорил, что Никита как переводчик будет полезнее штабу на строительстве оборонительных укреплений.
После перестрелки на Талбе и скачки через двор неприятельского штаба Никита смелел с каждым днем. Порой он уже чувствовал себя бывалым воином. Вот и сейчас, еще не получив окончательно разрешения, он уже сидел на своем Уланчике, готовый ринуться навстречу опасности. А через каких-нибудь двадцать минут ему пришлось испытать весь ужас внезапного залпа из засады, от чего способно дрогнуть самое закаленное сердце, от чего у каждого может на мгновение потемнеть в глазах.
А было это так. Никита ехал рядом с Сюбялировым и сквозь морозную муть вглядывался в далекие холмы. Их отряд из семи человек только что выбрался из редкого леска, как вдруг впереди лопнуло множество белых хлопушек и затокали частые выстрелы.
Отряд быстро свернул в сторону, опять углубился в лес и вскоре оказался вне опасности. Но тут Никита почувствовал тупую боль в ягодице.
«Напоролся на сук», — подумал он и решил не обращать на это внимания. Однако боль все усиливалась, и, когда прискакали в лагерь, Никита решил обратиться к Боброву.
— Странно! Как ты мог, сидя на коне, напороться на сук этим местом? — удивился фельдшер, выслушав Никиту. — Может, ты задом наперед скакал? А ну, сними, — добавил он, дернув его за штаны.
— Майыс тут…
— Ничего! Майыс — сестра. Снимай!.. Э, да ты, брат, ранен! Вишь, какой синяк… Очень странно. А ну-ка давай сюда штаны! — И Бобров вытряхнул из них смятую свинцовую пулю. — Так и есть! А говоришь: напоролся на сук!
А когда Майыс чем-то помазала Никите больное место, Бобров похлопал его по плечу и сказал:
— Надевай скорей свои боевые штаны!
Случившийся тут же похожий на цыгана весельчак Чуркин, который был в отряде взводным, обвязал эту пулю тоненькой веревочкой, и она пошла по рукам. Позабыв о своем трудном положении, люди с дружным гоготом ощупывали Никитины толстые штаны из оленьей кожи на плотно свалявшейся заячьей подкладке, а потом осматривали пробитую заднюю луку высокого якутского седла на Уланчике.
— Ай да мы, талбинские! — смеялся Афанас — Штанами ловим бандитские пули! Пробила березовый задок седла в два пальца толщиной, прошла через не менее крепкие штаны, а от тела, видишь ли, отскочила!
Шумно восторгался на обоих языках суетливый Федор Ковшов.
— Ай да Никитушка! — приговаривал он, подпрыгивая. — Ай да молодец! Ай да красный сокол!
Впрочем, Федору было некогда, он выдавал продукты и командовал на кухне десятком женщин, готовивших скудную еду для бойцов.
Егор Сюбялиров — тот лишь улыбался себе в усы.
— Хо-хо! Крепкий ты, брат! Пули от тебя отскакивают!
— Да он нарочно выставил им свой зад: знает, что бандитской пуле не пробить.
— Вот этот самый бандитскую пулю в штанах привез, — указывали потом на Никиту.
— Да что ты! — удивлялись люди, хотя все давно уже знали про этот курьезный случай.
Никите сперва было самому смешно и даже, пожалуй, лестно: не каждый привлекал к себе всеобщее внимание. Но потом ему начали надоедать бесконечные ощупывания его штанов, да и больно было.
Бандиты делали вылазки к рассвету, а днем скрывались и устраивали засады на дороге. Так прошло три дня. У красных бойцов оставалось всего лишь по десятку патронов, продукты были на исходе, из медикаментов уцелел только йод да какие-то желудочные порошки.
И штаб решил выслать в город связь. Воинов созвал совещание всех руководителей. Чернявый взводный Чуркин предлагал послать пять отборных конников под его командованием. Афанас склонялся в пользу лыжников. Сюбялиров вызывался поехать один на лучшем копе. И вдруг неизвестно как затесавшийся среди них Кадякин, высоко подняв худую и черную руку, проговорил:
— Пошлите меня… Нищим прикинусь…
— А ты зачем здесь? — удивился Воинов.
— Или какой старушкой побирушкой… — Кадякин, смущенный, выбежал из избы, споткнувшись о порог.
— А ведь это, пожалуй, мысль! — сказал Чуркин.
И решили послать парня, но не Кадякина, а другого, помоложе, но тоже бойкого и сообразительного. Таких парней в отряде было немало. Однако требовался совсем маленький, чтобы не вызывал подозрений в том, что он военный, и в то же время такой, который в случае чего не расплакался и не рассказал бы все на первом же допросе. И чтобы говорил он и по-русски и по-якутски.
Всем условиям отвечали только трое.
Был пятнадцатилетний мальчик эвенк, сын убитого бандитами ревкомовца, знавший даже три языка. Когда остановились на его кандидатуре, Сюбялиров подергал себя за усы и проговорил, глядя на ноги:
— Нехорошо! Единственный он у нас из этого народа. И так отца убили бандиты…
Люди смущенно переглянулись.
— Да, мы этого не учли, — сказал Бобров. — Сколько русских и якутов, а посылать единственного эвенка… Нехорошо, правда…
— Понятно, — прервал его Воинов. — Ну, а если Власова?
— Он еще очень мал, — Афанас стал торопливо раскуривать трубку, — да еще при нем бабка больно бедовая, такое поднимет — всех женщин взбаламутит… Вот Никиту бы…
— Ну, Никиту нельзя! — Воинов резко откинулся к стене. — Без него я как без рук. Он — мой якутский язык.
И все поняли, что ему очень не хочется отпускать Никиту, но вовсе не потому, что он так уж ему необходим как переводчик.
— Нам всем по-человечески дорог Никита, — тихо проговорил Иван Кириллов, взглянув на Воинова. — Особенно тем, кто знает его с детства, кто знает его родителей — вечных батраков. Но если уж решено посылать молодого паренька, то он, конечно, самый подходящий.
Ночью, после заседания, Никиту вызвали в штаб. Узнав о решении, он потупил глаза и, совсем по-мальчишески шмыгнув носом, спросил:
— Одному мне?..
— Да, одному, Никита, — ответил Воинов и отвел взгляд в сторону.
— На Уланчике?
— Нет, Никита, пешком, чтобы не навлечь на себя подозрений. — Афанас весь подался к Никите и, глядя ему прямо в глаза, добавил: — Тебе, как комсомольцу и батраку, оказываем особую честь и особое доверие — спасти жизнь тремстам советским людям.
— Сколько же верст в день я сумею пройти с винтовкой?..
— Оружия у тебя не будет, — тихо проговорил Бобров.
— Как?! — Никита в изумлении попятился. — С голыми руками?!
А через час он стоял у столика с мигающим огарком и получал последние инструкции. На нем была вывернутая наизнанку шубейка, заячьим мехом вверх и такая же шапчонка. В двойную подкладку белого камуса он зашил донесение в Якутск. Никита думал произнести на прощание пламенную речь, но в эту минуту у него отнялся язык. Штабные тоже были не разговорчивы.
— Ну, Никита, желаю успеха! Помни: тебе серьезное дело доверено. — Воинов встал и положил руку ему на плечо. — Действуй умно и смело.
«Есть!» — хотел гаркнуть Никита, но только беззвучно приоткрыл рот и как-то забавно дернул головой.
Потом он повернулся к Боброву и протянул ему временный комсомольский билет с измятыми уголками.
— Если не вернусь… — скороговоркой начал он, но, не договорив, порывисто кинулся Боброву на шею, поцеловал его и, позабыв попрощаться с остальными, выбежал на улицу.
Тут он схватил прислоненные к избе лыжи, мигом привязал их и уже через минуту скрылся в темноте.
Долго скользил Никита во мраке по снежной равнине, пока не уперся в лес. Ему было приказано выбраться подальше от лагеря на какую-нибудь проселочную дорогу, ведущую на запад, спрятать лыжи и идти по дороге пешком. Если остановит бандитский разъезд, он должен сказать всю правду о том, кто он такой и откуда родом, но добавить, что ушел из города, боясь войны, и надеется пробиться к себе на родину. Если последует вопрос, почему же он идет на запад, Никита должен изумиться: «Да ну?! Значит, заблудился».
Наконец он выбрался на какую-то проселочную дорогу и, закопав лыжи в сугроб, двинулся на запад. Вначале было жутко идти в темноте, наугад, в неизвестность. Порой возникали даже обидные мысли: почему послали именно его, Никиту, когда кругом столько народу? Неужели он чужой Афанасу и другим землякам? Почему не пожалели его Воинов и Бобров? Но потом все заслонила одна наполнившая его сознание радостью и гордостью мысль: именно потому, что знают и любят его, ему и доверили такое ответственное дело.
Вспоминал он своего отца, свою мать и ее напутственные слова: «Береги себя, Никита!» До сих пор он понимал их в том смысле, что, мол, не берись за опасные дела, которые могут выполнить другие. И хотя Никита не следовал такому правилу, но он с теплым чувством думал об этой трогательной и наивной материнской заботе. А теперь вдруг в этих словах открылось иное, более глубокое и мужественное содержание: беречь себя — значит прежде всего быть смелым, держать себя так, чтобы ты был страшен и опасен врагу, а не он тебе. Ну конечно, вот об этом и говорила на прощание мать!