А на рассвете следующего дня звездолет землян стартовал с планеты, унося знания и опыт людей чужой планеты и разбитые мечты одного из космонавтов.
В ТАЕЖНОМ ПОСЕЛКЕ
Оттопырив губы, Санька ворочал в руках длинную плетеную из таловых прутьев морду для лова рыбы, вплетал последние прутки. Морда вышла кособокой, растрепанной, но самой что ни на есть настоящей. Над ней мы целую неделю старались, казанки посбивали, чуть не бросили. Да больно уж охота было домастерить, потом — и место для нее в реке заготовили, тоже жалко бросать. Зря, что ли, мокли в холодной воде, колья вбивали, оплетку ставили? И опять же: от мальчишек наших деревенских не отобьешься. Засмеют! Вот, мол, хвастались и сдрейфили, горе-мастера! Но уж теперь мы утрем им носы, знать будут наших.
Я, как живых, увидел их: будто ходят они за нами и просят подержаться за морду. А мы с Санькой важничаем. Ну просто, здорово! И так я раздумался, обтесывая шест, что не заметил, как перерубил его надвое. Чуть по ноге себя не тяпнул. И все из-за мальчишек. Хотел, чтобы шест у морды было за версту видать. А тут оплошка такая…
Санька чуть не съел меня своими глазами, оттопырил еще больше губы и сказал, как ножом по шее провел:
— Тоже мне плотничек. Тебе бы воду рубить…
С досады хотел было я огрызнуться, да тут взвизгнула калитка, и во двор вошел Санькин отец. Он каждый день после работы присаживался к нам, поглядывал на наше мастерство, подсказывал, как лучше сделать, и уходил. Вот и теперь, потрепал Саньку за его соломенные волосы и присел перед ним на корточки.
— Ну, что, брат, не получается? А ну дай, я попробую.
Я аж ахнул, когда он крепко встряхнул наше сотворение, а потом ребром ладони осадил прутья к горловине. Морда жалостливо скрипнула, однако, ничего, выдержала, и сразу стала ровнее.
— Теперь вроде лучше. А? — весело сказал Санькин отец. — Как полагаешь?
— Вроде бы лучше, — согласился Санька.
— Ишь ты. Вроде бы. Ну уж ладно. Валяй дальше, ребята.
— Видал? — шепнул Санька, когда отец вошел в избу. — Тятька все может.
Я и сам это видел, но почему-то обидно стало за своего отца и я ответил:
— Эка невидаль. А мой и лучше умеет.
Санька снова оттопырил губы.
— Может, и умеет, да я не видал. Во!
— «Во-во», — передразнил я. — Если бы на нашем дворе делали, помог бы, и ты бы увидел.
Санька возражать не стал, а мне очень хотелось доказать свое, поспорить. Так бы и прыгнул, чтобы не молчать. Но Санька уже обвязывал конец морды, и мне пришлось взяться за очередной шест. Тут Саньку позвали в избу ужинать, и я остался один. Но он перед уходом успел поддеть меня:
— Смотри, и этот не переведи в щепы. На тебя не напасешься. Плотник.
Лицо мое, как кипятком ошпарили. Зло взяло.
— А ты-то лучше? — крикнул я вдогонку. Но Саньки уж и след простыл. Тогда я принялся стараться изо всех сил. И когда Санька снова вышел во двор, шест у меня был почти готов. Прищурившись, оглядел он его, поковырял ногтем для солидности, и улыбнулся, будто растаял.
— Теперь ладно. А то я уж думал, что ты совсем пропащий. А гляди ты. Ничего. Толково.
Санькина похвала меня не обрадовала. Чего там! Я передал ему топор и сказал:
— А ты сам вот попробуй, а я погляжу.
— Ну и давай. Уж я, будь здоров, — хвастнул он, примерился, шибко размахнулся и рубанул по толстому суку. Не знаю почему, но топор не захотел срубать сучка, он врезался повыше и до середины впился в шест. Пропала моя работа. Но зато пришел и мой черед посмеяться.
— Эх ты, плотник, — сказал я и по-санькиному отпятил губы. — Тебе бы воду рубить.
Санька поскреб в затылке, совсем потерялся.
— Эк его угораздило, — только и сказал он, и долго еще стоял и морщил лоб. Видать, и сам не мог понять, как это вышло. — Ну да ладно. Обойдемся.
И он подошел к изгороди.
Я не успел и глазом моргнуть, как он выдернул из частокола длинный шест.
— Вот. Видал? Сухой. Застругаю конец — и баста.
Я сделал вид, будто мне все равно, и сел на бревно.
Санька затюкал топором, а мне не давала покоя дыра в заборе. «Саньке, как есть, попадет за это, — думал я, — еще может и отлупят». Тогда взял я испорченный им шест и вставил в частокол. Санька хмыкнул, поскреб в затылке, хотел что-то сказать, но не успел: во двор вышел отец с котомкой и ружьем за спиной. Видать, снова, как и во всякую субботу, собрался поохотиться.
— Ну, сынок, будь здоров, — сказал он Саньке. — Давай, брат, расти скорей. Вместе ходить станем.
— А ружье купишь? — как медный таз, засиял Санька.
— Как же. Самое лучшее! Лучше моего стрелять будет.
Тут на крыльцо вышла Санькина мать и все испортила.
— Оставь мальчонку, — вмешалась она. — Броди уж один.
— Ну чего ты серчаешь? — тихо ответил отец. — Ведь он мужчина. Да и мне будет интересней.
— Вот-вот. Тебе только со мной не интересно. Бежал бы все.
Она поджала губы.
Санькин отец нахмурился.
— Оставим этот разговор, Маша. Ты же знаешь — по-иному не будет.
— Где уж там, — махнула она рукой. — Иди, не то дотемна не поспеешь.
— Вот и славно, — улыбнулся он, помахал рукой и ушел.
Губы у Саньки скривились, видать, уж больно хотелось с отцом. Он поглядел на пригорюнившуюся мать, по-отцовски нахмурился.
— Вот всегда так. А он дичи принесет. Эх… — и застучал топором.
Мне стало неловко, и я позвал его.
— Сань, пойдем. Будет.
— И то верно, — согласился он. — Пошли.
Я взвалил на плечи морду и затопал к калитке. Но она растворилась снова, и в ней, протискиваясь боком, увязла соседка — тетка Дарья, толстая и злая бабка, которую на селе, кроме как Кузнечихой, и не звали.
— Черт те что, а не калитка, — прокряхтела она и ввалилась во двор. — А вы куда, сорванцы, собрались? Уж не мой ли огород зарить?
Хотя лицо ее и улыбалось, глаза под жирными веками глядели не добро. Как черные уголья, смотрели они на нас, и в них виднелись красные огоньки, будто и в самом деле тлели угли.
Санька шмыгнул носом, лениво ответил:
— Огород у нас свой, не хуже. Обойдемся.
— Ну-ну, — пропела Кузнечиха. — А то глядите у меня! — и поплыла к крыльцу. — А твой благоверный опять на охоту? — обратилась она к Санькиной матери.
— Куда же еще? — тихо ответила она.
— А на охоту ли? — протяжно сказала Кузнечиха. — Ой, смотри, Марья. До добра это не доведет. Уж не завелась ли у него на стороне зазнобушка.
— Да что вы такое говорите… — побледнела Санькина мать. — Как вам не совестно?
— Э… матушка. А ты меня не совести, не первый годок на свете живу. Все вижу. И то, что сохнешь, заприметила.
Они вздохнули и замолчали. Стояли и мы. Кузнечиха увидела нас, заругалась:
— Ну чего рты-то поразинули? Идите куда шли.
Последнее, что я услышал, были ее слова:
— Ты, Марья, баба еще молодая. Вот и слушай, что старшие говорят. Нешто я во вред тебе хочу? Ты вот что, — проверь его. Принесет ли он дичи. Идем-кось в избу, что я тебе присоветую.
Санька зло сплюнул.
— У… противная!
Хотя я не меньше чем Санька не любил соседку, но промолчал, потому что говорить плохо о взрослых нехорошо.
А на реке было так весело, и мы с Санькой тут же позабыли обо всем. Морда встала на свое место, сквозь ее прутья журчала вода и выливалась через горловину. Мы проверили колья, оплетку, пока не замерзли, как палки, посидели на берегу, думали отогреемся, но уже стало темнеть, и нам пришлось отправляться по домам. По дороге Санька наказывал:
— Если проснешься первым, один не ходи, меня разбуди.
Я стучал зубами и тоже наказывал:
— И ты тоже.
Пока мы дошли до дому, на улице были уже потемки. Где-то высоко, в вершинах гор шумели сосны. Во дворах побрехивали псы. Редко тлели в окнах огни.
Для нас с Санькой наступили самые интересные времена. Теперь мы целыми днями торчали у реки. То и дело лезли в воду проверять морду. Не так уж часто, но в ней мы находили серебристых хариусов, голубоватых щурят или золотистых пескарей, которых тут же, по очереди, то Санька, то я тащили домой. А вечером мать зажаривала рыбу в яйцах. Отец ел и похваливал.
Все было так хорошо, и вдруг, в следующую субботу, Санька уехал. Его мать решила навестить свою сестру в соседней деревушке и забрала с собой Саньку.
Стало как-то сразу скучно. Даже на реку не хотелось ходить. И ходил я туда только, чтобы посмотреть за мордой.
Санька приехал через два дня. Я очень обрадовался. Но он меня сразу же рассердил.
— Сколько без меня поймал? — спросил он.
Я ответил, что не считал.
— Ну вот. Теперь два дня буду ловить только я.
— Ну и лови, — сказал я.
Мне стало обидно, что он так, без всякого, раз и брякнул, как будто морда была совсем его. Ну и пусть своей мордой подавится. Я повернулся и пошел. Но Санька меня догнал.
— Не сердись, — прошептал он, — я тятьку хотел попотчевать.
— Так бы и сказал сразу. А то давай — и все.
Санька заулыбался.
— Вот сегодня он вернется и поест. Мамка пирогов напекла. А у меня уха будет. Вот только тятька почему-то не пришел вчера. Должен был вернуться еще в воскресенье.
И мы помирились.
А под вечер, когда на кукане было уже восемь хариусов, мы отправились к Санькиному дому. Мне тоже хотелось посмотреть, как обрадуется Санькина мать, когда увидит нас с таким уловом. Но когда мы вошли в их двор, то услышали, как в избе кто-то плачет, так жалобно и протяжно. Мы прислушались и узнали голос Санькиной матери. Это, причитая, голосила она. Санька побелел, выронил из рук рыбу. Глаза у него стали большие и круглые. У меня тоже похолодело внутри. Вдруг Санька страшно закричал:
— Папка! — и побежал к крыльцу.
Я подобрал уроненную им рыбу и не знал, что делать дальше. Стоял и боялся стронуться с места.
Причитания в избе стихли. Прошло еще немного времени, и вышел Санька. Он не глядел мне в глаза, видать, было ст