ыдно. Тогда я сказал:
— Ух и перепугали вы меня.
Санька помялся, потом ответил:
— Тятьки все еще нет. Мамка ревет, а ничего не говорит.
Он моргнул глазами, чуть не заревел сам. Потом схватил рыбу и убежал.
Я вышел из их двора. Постоял у калитки и побрел к дому. В моих ушах все время слышался голос Санькиной матери, от него пробегал по коже мороз, и мне становилось холодно.
Поздно, когда я уже лег спать, пришел с работы мой отец. Он быстро поужинал и, укладываясь в постель, сказал матери:
— Понимаешь, пришла сегодня ко мне Мария, плачет, говорит — беда. Что случилось, спрашиваю. А она только плачет. Ты, что ли, сходила бы к ней, поговорила. Нельзя же так…
Мать сердито сунула в печь сковородку.
— Иди сам, да и утешай. Утешитель.
— Вот и не умно, — тихо сказал отец. — Пятнадцать лет с тобой живем, а уваженья от тебя до сих пор не заслужил.
Я услышал, как скрипнула кровать, это отец отвернулся к стене. И в комнате стало тихо.
Долго еще лежал я с раскрытыми глазами, не спал. Мне вдруг вспомнились колючие глаза Кузнечихи, ее последние слова тогда во дворе, что научит, как узнать, где бывает Санькин отец. Уж не потому ли не воротился он до сих пор?
А ночью мне все время снился один и тот же сои. Будто нас с Санькой догоняет Кузнечиха, а мы убегаем, бежим от нее, и то и дело падаем куда-то вниз. Страшно захватывает дух, над нами дико кричит старуха, и я просыпаюсь.
На следующее утро Санька встретил меня с красными глазами. Видать, плакал всю ночь. Лицо у него опухло, губы стали еще толще. Мы шли молча, пока он сам не заговорил.
— Мамка все плачет, не спит. Выходит на улицу и все слушает. Видно, с тятькой беда какая приключилась.
— Ну да, — сказал я. — Скорей и беда. Скоро придет.
Санька ничего не сказал. Он шел, ссутулясь, как старичок, и молчал, только то и дело шмыгал носом.
Я попробовал его развлечь, кувыркался через голову. Он временами улыбался, делался снова Санькой. И я уж радовался, что развеселил его. Но это было не надолго. Скоро он снова смотрел на меня так, вроде бы и не видел. Даже пойманная нами большая щука его не обрадовала. Все глядел на поселок, ровно ждал чего. И я тогда сказал:
— Идем в контору. Там, наверное, все знают.
Санька согласился, и мы пошли.
В коридоре остановились. За фанерной дверью, где работал мой отец, кто-то громко говорил. И мы постеснялись зайти. Да и отец не разрешал входить, если он занят. Санька присел на скамью, а я подошел к двери и стал слушать. Говорил кто-то грубым голосом.
— Что ты, Иван Назарыч. Чать не маленький. Медведей на своем веку повидал, что твоих мышей. А тут ясно — не все ладно. Чего бы ему просто так хворост наваливать. Ясно дело, добычу прячет про запас, да и чтобы с душком, стала. Страсть любит, когда припахивает. Уж эти повадки я наизусть знаю. Задрал кого-то, неладный. Вот и боюсь, как бы он не того… Уж не Марьиного ли мужика одолел…
— Тише ты, — остановил его отец. — Вдруг кто услышит…
— Это верно, зазря незачем людей беспокоить.
У меня аж дух захватило. Волосы дыбом поднялись. Как же это? Санькиного отца — и вдруг медведь? Я подошел к Саньке и хотел уж сказать про такую ерунду, но не успел. Позади растворилась дверь, в ней стоял мой отец.
— Вы чего тут делаете? — недовольно сказал он. — А ну марш на улицу.
Но мы не уходили. Санька поддернул штаны и жалобно сказал:
— Я про тятьку пришел узнать.
Отец поглядел на Саньку, покачал головой.
— Не знаю, Сашок. Не знаю. А ты беги играй. Найдется твой тятька.
Я смотрел на отца и не мог понять, почему он не говорит правду. Взглянул на Саньку. Лицо его было жалкое, виноватое, и мне рассказывать, что слышал за дверью, расхотелось тоже.
Ночью проснулся я от грохота. Что-то упало на пол. Тут же послышался недовольный голос матери.
— Ничего-то ты не умеешь. Вечно все из рук валится…
Я открыл глаза и увидел в потемках отца. Он стоял у окна и надевал патронташ. Потом, ни слова не говоря, взял ружье и вышел.
После смерти моего братишки мать стала нервной, и отец не перечил ей. Даже порой упрекал и меня, если я доставлял ей огорчения. «Жалеть ее надо, — говорил он часто. — Горе у нее».
«Но куда же он пошел? Ведь сегодня не суббота?» Осторожно, чтобы не услышала мать, я слез с кровати и на цыпочках вышел в сенцы. На улице, на завалинке, сидело несколько мужиков. Они тихо переговаривались, курили, покашливали.
— Ну, все в сборе? — спросил отец.
Кто-то ответил:
— Все. — И они пошли.
Сердце у меня забилось еще сильнее. Я понял, куда они идут, понял, что охотник сказал правду, что Санькин отец там, под кучей хвороста. И мне стало страшно. Страшно за Саньку, за его мать. Как они теперь одни жить станут?
До самого рассвета просидел я в сенях, а когда рассвело, пробрался за околицу и влез на самую высокую сосну, что росла у дороги.
Сначала мне было очень холодно, но скоро взошла солнце и стало теплее. Лес стоял вокруг хмурый и тихий, будто на похоронах. Недалеко, как живая, вздыхала река, и неестественно весело пели птицы.
Вскоре из деревни послышались голоса людей, мычанье коров, кудахтанье кур. И среди всего этого я различил голос своей матери. Сначала она просто звала меня, потом стала грозиться. Я знал, что теперь мне все равно попадет, и решил не возвращаться, пока не придут охотники. И я сидел, хотя очень хотелось есть и от неловкого сидения на суку устали и руки и ноги.
Изредка по дороге проходили одинокие пешеходы или, скрипя колесами, проезжала телега. А я сидел и сидел, вглядываясь в ту сторону, куда ушли люди.
И когда измучился вконец, когда стало невмоготу больше держаться за дерево, я увидел тех, кого ждал. Они шли гуськом и несли самодельные носилки. На них была наброшена шинель, из-под которой торчали измазанные землей большие сапоги Санькиного отца.
Теперь слезть совсем было нельзя. А тут еще от деревни навстречу охотникам шли женщины. Среди них была моя мать и Кузнечиха. Не видно было только Санькиной матери.
Почти у самой сосны они встретились. Немного постояли и пошли дальше. Остались только старик Кузнецов и его старуха. Он положил на траву ружье и, кряхтя, сел на пенек. Видать, сильно притомился. Мне сверху был виден его морщинистый сухой затылок, сутулые, сникшие плечи.
— Ну рассказывай, — затормошила его Кузнечиха, — где его так?
— Где? — жестко ответил старик. — В глухом логу. Вот где.
Он немного помолчал и развел руками.
— Хоть убей, не могу уразуметь. Ружье справное. Стволы порохом задымлены. Видать, стрелял, оборонялся. Но ведь вот беда. В патронташе ни одного заряженного патрона. Один порох. Неужто сам забыл зарядить или Санька созорничал?
Я видел, как отшатнулась Кузнечиха, как схватилась она за голову.
— Батюшки, — прошептала она. — Батюшки, — повторила она громче. И вдруг закричала истошно, дико: — Батюшки!
Старик поднял голову, лоб у него весь покрылся морщинами.
— Ты чего блажишь, дурная? — прикрикнул он, — чего горло дерешь?
Кузнечиха повалилась на траву, запричитала.
— Бедная моя головушка. Да что же это я наделала? Ведь это я научила Марию патроны разрядить. Не Санька тут повинен.
— Ты? — будто задохнулся старик и коршуном поднялся с пенька. — А ну повтори?!
Он тряхнул ее за плечи.
— А ну выкладывай все, старая душегубица.
— Фомушка, — потянулась она к нему. — Фомушка!
— Что, Фомушка? Что! Так это и у меня патронташ разоряла ты? У… гадина!
Он схватил ее за горло, повалил на траву, стал душить.
— Змеюга! Убью!
Глаза у Кузнечихи полезли на лоб, лицо побагровело. Мне стало страшно. Я не выдержал и закричал.
Старик ровно проснулся. Отпустил бабку, огляделся по сторонам, плюнул и, понурясь, побрел к поселку, даже забыл ружье взять.
И вдруг — приглушенное дальностью леса донеслось причитание Санькиной матери. Видать, увидела она растерзанного диким зверем мужа и выла теперь, как затравленная волчица.
Несколько дней в деревне было тихо, даже не лаяли собаки.
Кузнечиха заперлась в своей избе и не выходила совсем.
Не видно было и Саньки. Стало тоскливо в нашей деревушке, особенно после того, как Санька с матерью уехали в другую деревню.
АЛЕКСАНДР ТЕРЕНТЬЕВ
Александр Владимирович Терентьев, 1943 г. рождения. Член ВЛКСМ.
Окончил машиностроительный техникум. На ЧТЗ работает мастером в стержневом отделении сталелитейного цеха.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ АФРИКА!
Ты столько вынесла,
Африка темнокожая, —
Пули и плети,
Грабеж и презрение.
Сейчас же ты чем-то
На тех похожа,
Кому, наконец,
Возвратили зрение.
Ты дышишь все глубже,
Шагаешь все круче,
Мужаешь и крепнешь.
Растешь ежедневно.
Да здравствует Африка
Без наручников!
Да здравствует ветер
Свободы и гнева!
СЧАСТЬЕ — ВОТ ОНО КАКОЕ!
Я люблю тебя и знаю,
Что не будет мне покоя.
Да иначе не бывает,
Счастье — все оно такое.
Беспокойное, как ветер,
И горячее, как солнце…
Для меня ночами светит
Твое дальнее оконце.
Я шагаю. Тучи рядом
Мне грозят дождем и градом.
Нет! Не будет мне покоя!
Счастье — все оно такое!
СТАЛЬ
В ней сила рук
И сила вдохновенья,
В ней жар сердец —
До белого каленья.
И в каждой капле
Стали разных марок
Живет частица
Сердца сталевара.