НИКОЛАЙ ОРЛОВ
Орлов Николай Дмитриевич родился в 1932 г. в с. Луговое, Курганской области.
Окончил ремесленное училище и поступил на Тракторный завод, где работает на опытно-производственной базе слесарем. Учится в школе рабочей молодежи.
КРЕСТИК
— Бабушка! Бабушка! — крикнул Вовка, вбегая в комнату. — Спутник летит!
— Цыц, шельмец! — цыкнула на него старуха, стоявшая на коленях перед образами. — Иродово племя, помолиться не дадут. Какой такой спутник?.. Дьявол, а не спутник.
— Как же, бабушка! По радио передают.
Бабка не ответила. Вовка собрался убежать на улицу, старуха окликнула его:
— Куда еще?
— Да к пацанам…
— Все не набегаешься! Нет, чтобы книжку почитать. Ну, иди, чего стоишь? — сказала она сердито. — Иди бродяжь. — Вовка тихонько вышел…
Не любила своего внука бабка. Словно поперек жизни встал чуть ли не с самого своего дня рождения. А случилось это нежданно-негаданно.
Когда родился Вовка, радость в доме была необыкновенная. Особенно хлопотала бабка.
— Петенька, Петруша, — приговаривала она бархатным голоском. В заветном кошельке под цветистой кофтой у ней хранился крестик, купленный в церкви для внука.
Вовка родился на Петров день в самую жару.
Через восемь дней Федор принес его из родильного дома, положил поперек кровати и, шумно отдуваясь, сказал жене:
— Какого ты мне сына подарила, Анна! Настоящий богатырь.
Мальчик лежал, обернутый в легкое палевого цвета одеяльце, рядом спокойно хлопотала Анна, радостно улыбаясь.
— Назовем Владимиром, — предложил отец. — Будет у нас Владимир Федорович в честь моего друга, погибшего под Курском.
Анна и бабка не раз слышали о нем. Его фотография висела в рамке под стеклом.
— Лишь бы тебе нравилось, а я давно согласна, — ответила счастливая Анна.
Но тут выдвинулась вперед, как бы заслоняя собой внука, бабка, высокая крепкая старуха.
— Как же это, Феденька? Товарищу твоему царствие небесное, он умер, а зачем у мальца счастье-то отнимать?
— Счастье, он, мать, сам наживет, — весело ответил Федор, — а тебе, мать, давно бы пора кончить с этими молитвами. Скоро на Луну полетим, а ты все в церковь.
— А это не твое дело, милый зятек, ты сам себе, а я сама себе, — сказала она, сверкнув глазами на дочь.
После этого случая бабка не вмешивалась в семейные дела, но и перестала разговаривать с зятем. Зато дочери не давала покоя.
— Дожили, антихристы, — ворчала она, — и все ты, ты виновата. Вьет он из тебя веревки. На твоем месте выдергала бы я ему лохмы-то.
— Отстала бы ты от него, мама, — говорила Анна, — его сын, его и грех…
Вовка рос горластым крепышом. Вечерами, когда отец приходил с работы, начиналась самая шумная пора в доме. Вовка, как колобок, бегал по комнатам. Он беспрерывно падал, вскакивал, опять падал. Отец на четвереньках следовал за ним. Вовка визжал, прижимаясь к дивану. Но вот отец догнал сына. Тот садился отцу на спину и кричал:
— Но! Но! Коняга.
Мать смотрела и смеялась.
Только бабка не принимала участия. Ее можно было всегда видеть в другой комнате за своим повседневным занятием: она вязала варежки соседским девчонкам. Эту работу делала с особым старанием. Варежки получались красивыми, и цена им становилась выше.
Зять ее не обижал. Семья жила в достатке, но деньги бабке нужны были, чтобы купить свечу в церкви или заказать «здравицу». Да и вообще она любила иметь свои деньги и быть им хозяйкой.
И было бы все хорошо, если бы не заболел Федор…
Бывает так в природе: выглянет солнце и засверкают серебряной россыпью блюдца озер, вздохнет полной грудью расшитая яркими красками степь, подымутся в лазурную высь жаворонки, распевая свои звонкие песни, зажужжат мохнатые шмели. Все вокруг живет ключом жизни. Но стоит спрятаться солнцу за угрюмые тучи, как все померкнет. Исчезнут краски, степь покроется молочной пеленой тумана, спрячутся в густой траве жаворонки — и только мыши будут шмыгать в траве, попискивая.
Так случилось в семье, когда заболел отец.
Федор лежал у окна, за которым качалась бугристая ветка тополя. А дальше, насколько хватал глаз, тянулась улица, шумная и живая.
Федор подолгу смотрел в окно. Его тянуло на воздух, к людям, на завод… Он обложился книгами. Книги лежали на табуретках, на окне и даже под подушкой. В перерывах между приступами — работал.
— Лежал бы ты спокойно, зачем опять работаешь? — говорила Анна, глядя, как Федор чертит.
— Молчи, Анна, — отвечал Федор спокойно. — Работать я обязан, потому что работа восстанавливает здоровье. Без дела лежать тяжело, на душе пусто становится. Хочу, Анна, штамп новый предложить заводу. Вот эту крышку раньше точили на станке, а теперь штамповать будем, — показывал он на чертеж, сделанный карандашом. — Щелк — и крышка готова, — улыбался Федор.
Анна смотрела на веселое выражение лица Федора, и ей не верилось, что Федор безнадежный. Он посвежел, а главное верил, что встанет, и Анна верила. Но разговор с врачом, когда увозила Федора из больницы, неотступно засел в голове. От этого разговора у Анны пробегал леденящий холодок по телу…
Проходили дни, и он стал кашлять чаще, надрывно, отплевывая кровь. Лицо становилось то пепельно-серым, то загоралось кровяным румянцем. Только глаза по-прежнему смотрели ласково и нежно.
Бабка ухаживала за больным, бегала по магазинам, базарам, аптекам.
Парнишка был предоставлен самому себе. Целыми днями бегал по двору и только вечером, падая от усталости, садился за стол.
— Все шляешься? — говорила бабка, подавая ему еду.
Стала она теперь молчаливая, угрюмая, искренне веря, что Федор наказан богом из-за Вовки.
Мать возвращалась с работы поздно. Брала дополнительную работу, ей надо было содержать семью. Она заметно похудела, под глазами от бессонных ночей появились синеватые круги. Часто по ночам она не отходила от кровати больного.
— Ты бы отдохнула сама-то, ведь на себя стала непохожа, — говорила сочувственно бабка, уговаривая ее лечь. Но Анна не уходила. Она садилась у стола и так на руках засыпала.
Бабка смотрела на нее и качала головой.
Однажды вечером, когда поняла, что жизнь Федора кончена, дотронулась до плеча дочери и шепнула ей на ухо:
— Худо Федору-то, надо бы благочинного позвать, причастить да молебен отслужить.
— Да разве же он согласится, мама, или ты его не знаешь?
— Забыла ты, Анна, бога, вот тебе и мучение за это.
Не обращая внимания на дочь, бабка, нашептывая молитву, подошла к образам.
— Господи, прости меня, грешную. Помоги мне в делах праведных, помоги мне вернуть твоего раба Федора, — говорила она, опустившись на колени.
Окончив молиться, она налила в ложку вина, бросив крошку просфоры, позвала дочь, и Анна взяла из рук матери ложку, из которой поплескивалось вино.
— Да осторожно ты, Анна! — прикрикнула на нее бабка.
Перекрестившись, она торжественной походкой подошла к образам, сняла небольшую икону «Распятье Христа» и, поцеловав ее, направилась в комнату Федора.
Федор лежал с закрытыми глазами.
Передав икону Анне, бабка потушила свет и зажгла две толстых свечи и поставила перед кроватью. Потом взяла «Распятье» у Анны, сунула в желтые высохшие руки Федора.
Федор рванулся. Бабка уронила ложку и отскочила. Лицо Федора исказилось. Бледные щеки стали розовыми, точно ему влили свежих сил. Он размахнулся, и икона со свистом пролетела над головой бабки. Анна, всхлипывая, кинулась к Федору. Бабка выскочила из комнаты.
— Что ты наделал, что ты наделал? — склонилась над ним Анна, вытирая глаза. Федор дотронулся до ее головы. Как дороги ему эти русые волнистые волосы… Он нежно гладил их приговаривая:
— Не надо плакать, Анна, береги сына. Все чертежи отдай Михаилу. Он в холодно-штамповом работает. Новому механику передай мой инструмент, ключ от ящика в кармане пиджака. Передохнув, добавил:
— Сына, Анна, выучи — как бы ни было трудно. Я очень прошу тебя. А теперь позови его.
Вовка в это время лежал уже в постели, но не спал. Видел, как бабка сняла икону и ушла в комнату отца. А услышав грохот, вскочил с кровати. В дверях появилась растрепанная бабка; ему показалось, что что-то случилось с отцом, и стал одеваться, чтобы сбегать за «скорой помощью».
— Володя, — позвала мать, — Володя!
Вовка обернулся.
— Куда ты?
— «Скорую» вызывать, — ответил Вовка.
— Не надо, сынок, иди отец зовет.
Сказав эти слова, она привалилась к дверному косяку и, не сдерживая себя, зарыдала навзрыд.
Как-то при разговоре с бабкой мать, придя из больницы, сказала шепотом: «безнадежно». Вовка был дома. К разговору особенно не прислушивался, потому что ему не разрешали подслушивать. Но вот слово новое запомнилось ему. И он решил обязательно у папки спросить.
Отец взял маленькую теплую руку Вовки и тихонько полол.
— Вот какой ты у меня, — сказал он, улыбнувшись краешками губ.
Вовка смотрел на мать и на отца. Отец был ласковый, каким всегда его видел. Мать тоже была ласковая, но сегодня она плакала. Почему она плакала? «Наверное, бабушка обидела маму, — подумал Вовка. — Потому что бабушка всегда обижала маму. Ведь я же видел, какая сердитая выбежала она».
Вовке было хорошо с отцом, он каждый день ждал, когда тот выздоровеет. Верил, что пройдет зима, откроют парк, и они будут ходить с отцом кататься на карусели. У него, у Вовки, есть конь, на котором всегда катается верхом. Конь большой, с черной пушистой гривой.
Отец закашлялся и слабой рукой оттолкнул от себя сына. А когда приступ кашля кончился, снова заговорил. Говорил теперь медленно, часто останавливался, чтобы глотнуть свежего воздуха.
— Как учишься?
— Хорошо, папа, вчера четверку по задачке получил.
— Молодец! Учись, сынок, хорошо, на пятерки! В пионеры вступаешь?
— Да, папа, вступаю, уже торжественное обещание выучил.