Она была в легком белом платье, длинные каштановые волосы волной касались ее плеч.
Я сел, положив руки на колени. Она начала задавать мне вопросы, я отвечал робко, часто невпопад. Когда узнала, что в этом году окончил школу, спросила:
— Куда вы думаете поступить?
— Я хочу быть агрономом.
— Агрономом? — удивленно сказала она, посмотрев на мои тонкие и белые кисти.
— Да. И еще хочу учиться музыке, — несмело проговорил я, чувствуя, что краснею.
Она снова как бы изучающе посмотрела на меня и сказала:
— А вы играете?
— Немного, — признался я и потупил голову, ожидая, что она сейчас засмеется… И выглядел-то я, наверное, смешным в заплатанных отцовских брюках и в старой сатиновой рубашке. Но она молчала.
Откуда-то издалека по небу прокатился тихий рокот и затих у леса. Деревья заскрипели верхушками. Я забарабанил пальцами по коленке. Она заметила это и неожиданно предложила:
— Сыграйте что-нибудь.
Я подошел к фортепьяно и заиграл неуверенно бесхитростную народную мелодию, которую я слышал в деревне и выучился играть в школе на слух.
Она слушала, прищурив глаза, словно вспоминала что-то, и внимательно следила за моими пальцами. Когда кончил играть, воскликнула, обняв меня за плечи:
— Хорошо же! Ах, какая прелесть! Вы знаете, вы прекрасно чувствуете музыку…
— Это же все просто… Вот бы настоящую музыку научиться играть, — сказал я, обрадованный ее похвалой.
— Хотите, я вам сыграю? Вот послушайте…
Она села за фортепьяно и заиграла вот этот танец. Мгновенно тихий лесной домик наполнился чарующими звуками. Вот мелодия стала шире, стремительнее и ни о чем больше не думалось, только угадывалось впереди что-то прекрасное, сказочное. Замолчали отец с пасечником. Даже высокие кудрявые липы под окном, казалось, притихли зачарованные.
Играя, девушка запрокидывала голову, временами прикрывала веки, словно впадала в забытье. Мягкие пальчики плясали на клавишах, глаза искрились, светилось лицо, белое, свежее, проникновенное… Я засмотрелся, зачарованный красотой девушки и красотой музыки. Мне казалось все это видением, нереальностью, — стоит протереть глаза, и она исчезнет.
В это время резко распахнулась форточка, и в комнату ворвался гудящий ветер. Я встал и подошел к окну. Небо было темное, лес тоже; мгновенно он вспыхнул голубым пламенем, и я увидел, как дождь тугими нитями прошивает все вокруг… Ветки сосен звенели, как струны.
Но вот лес вздрогнул, вспыхнул снова, и кряжистая сосна, хрустнула посередине, медленно стала падать и вонзилась верхушкой в землю. Лес бушевал, звенел, плакал, смеялся тысячами звуков.
Не знаю, что мне хотелось в это время… наверное, быть крылатым и парить в облаках.
Весь этот трепещущий лес, шум ветра и грома, дождь, ливший, как из ведра, — казалось, большой симфонический оркестр, исполняющий симфонию Чайковского. А по комнате плыла чарующая мелодия танца маленьких лебедей. Потом вдруг музыка оборвалась, и я услышал нежный голос девушки:
— Вы обязательно поступайте в музыкальное училище. Я уверена, что будете музыкантом… Вы обязательно будете играть.
Ночевали мы у пасечника. Рано утром, как только забрезжил рассвет, меня разбудил отец. Вышел пасечник провожать, и мы поехали. Несколько дней с отцом рубили лес и вывозили бревна из чащи на дорогу. Я был рассеянный, грустный, не хотелось ни работать, ни разговаривать. Ее лицо все время стояло передо мной, и какое-то необъяснимое чувство звало меня к дому пасечника.
— Ты что, уснул, что ли? — не вытерпел раз отец, крикнул.
А я стоял и смотрел, как подрубленная липа со звоном падает на траву… И будто ничто для меня в ту минуту не существовало больше.
Как-то вечером после работы я лежал в шалаше. Несмотря на усталость, сон не приходил.
«Иди-иди-иди», — покачивались от легкого ветра деревья. Я встал и пошел к лесу, потом побежал. Когда добрался до дома пасечника, уже светало. Подошел к окну и постучался.
— Кто там? — послышалось из комнаты.
Открылось окно, и выглянул старик.
— Это я. Мне… — пробормотал я, потоптавшись на месте, и, не зная, что сказать, добавил: — Мне видеть надо…
Удивленный пасечник с какой-то подчеркнутой лукавинкой в глазах сказал, что дочь его уехала вчера утром в Москву.
Сердце будто перестало биться в груди. Угрюмо молчал лес в это раннее утро.
— Заходи, — вдруг пригласил меня пасечник. — Сыграешь. Отец твой говорил, что в школе пропадаешь из-за фортепьяно. Страсть люблю слушать музыку. Когда дочь играет, словно лес оживает. Скучно вот, уехала, кончает нынче консерваторию.
Потом пасечник начал жаловаться на засуху: мол, хорошо, что гроза прошла, а то цветы засохли, пчелам негде было брать нектар.
Мы засиделись. Солнце поднялось уже высоко над лесом, когда я стал прощаться.
По дороге думал об этой глухой лесной стороне, где пасечник говорит о музыке так же, как о своих ульях, и об ульях так же, как о музыке, и своем желании научиться хорошо играть.
…Дома стал готовиться в музыкальное училище и сказал твердо отцу, что буду пианистом. Отец возразил:
— Куда уж тебе! Научись-ка лучше, как хлеб выращивать.
Он настоял на своем, и я поступил в сельскохозяйственный институт.
Учеба мне давалась с трудом, меня больше тянуло в филармонию, в концертные залы. Впечатления о лесном знакомстве стали постепенно в памяти стираться…
Как-то товарищ в общежитии дал мне пригласительный билет на концерт выпускников консерватории. Сам он по какой-то причине не мог пойти.
До начала концерта оставалось пятнадцать минут. Я выбежал на улицу и, на ходу вскочив в троллейбус, поехал в филармонию.
Но опоздал, концерт уже шел. Зал был переполнен. Осторожно, на цыпочках стал пробираться на свое место в партере. Играли знакомую мелодию. Меня поразило чистое, проникновенное исполнение: так мог играть только настоящий музыкант. Я взглянул на сцену и остановился, как вкопанный: за фортепьяно, чуть подавшись вперед, в пышном белом платье сидела та самая лесная девушка. По притихшему залу плыла музыка, завораживая какой-то неземной, сжимающей дыхание мелодией.
Все закружилось передо мной: сцена, люди, люстра, и я увидел лес, грозу и себя между качающимися деревьями. Я еле дошел до своего места и бессильно опустился в кресло. Не понимал своего состояния, но в то же время радовался ему. Хотелось играть, играть самому. Где-то в глубине души, будоража, появилось множество звуков; словно кровь закипала во мне, и пальцы невольно забегали на невидимых клавишах. Это чувство захлестнуло меня, звало куда-то…
Очнулся от взрыва аплодисментов. На сцену полетели букеты цветов, девушка, смущенно улыбаясь, ловила их. Я молча сидел на месте, потрясенный, обессиленный от нахлынувших чувств. В какой-то миг показалось, что она взглянула на меня, я вздрогнул, но в это время медленно закрылся занавес. И больше я ее не видел. Слышал только ее игру по радио.
— Неужели так и не встречал ее больше? — спросил я.
— Встречал, — ответил он и, помолчав, добавил: — сегодня на концерте, когда играл. Она сидела на первом ряду в составе жюри. Я сразу узнал ее: те же большие черные глаза, те же волосы, гладко причесанные и закрученные на затылке в тугой валик…
От волнения у меня остановилось дыхание, пальцы не слушались. Потом успокоился. И, честно признаться, — смущенно улыбнулся он, виновато глядя на меня, — я играл только для нее. Играл музыку, посвященную ей. Я благодарил ее за то, что она светила мне все эти годы…
Когда закончил, она подошла ко мне.
— Как хорошо вы играли. Я очень рада за вас, — сказала она.
— Это вам спасибо, — ответил я.
Она подняла на меня глаза и удивленно спросила:
— Это за что же? — Долго смотрела и вдруг вздрогнула. — Я же где-то видела вас! Да, да… Лицо ваше очень знакомо.
Мне хотелось ей все сказать, но почему-то молчал, не смея выговорить ни слова. Так и стоял перед ней, опустив голову.
— Скажите же, это вы? Тот мальчик, — как бы вспомнив, радостно воскликнула она.
Я отвернулся и, как мальчишка, зажав в кулаке партитуру, выбежал на улицу.
— Вот какая история, — застенчиво улыбнулся он.
Его тонкие и длинные пальцы быстро скользнули по клавишам, и мне подумалось, что в эти минуты рождается светлая песня о любви.
ОЛЕГ ЧЕРТИЩЕВ
Олег Анатольевич Чертищев родился в 1932 г. Поступил на завод в 1951 г. Без отрыва от производства закончил десятилетку. Работал слесарем. В настоящее время — работник коммунального хозяйства.
Стихи О. Чертищева печатались в заводской газете, передавались по радио.
ПАРТИИ
Ты мне была родною
с детских лет,
Ведь с пионеров был
твоим я внуком.
А комсомольский
мне вручив билет,
Ты стала мне
наставником и другом.
А вот теперь
я коммунистом стал —
Один из многих сыновей
Отчизны.
Уставом жизни стал мне
твой устав,
Я за тебя не пожалею
жизни.
И как тобою мне
не дорожить,
Когда твое дыхание
родное
Зовет меня на свете мирно
жить,
Растить детей,
в тайге заводы строить.
Когда я знаю —
ты в борьбе за мир,
За то, чтоб день не стал
чернее ночи.
За Конго ты, за Кубу,
за Алжир,
За все народы,
кто войны не хочет.
О Партия! Маяк
и компас мой!