Скриппс стоял рядом с путями, а длинный черный состав стучал колесами среди снегов, проходя мимо него. Все вагоны были спальными. Шторки опущены. Из щелок под темными окнами сочился свет, пока проезжали вагоны. Поезд не грохотал, как мог бы, если бы шел в другую сторону, потому что карабкался по склону Бойн-фоллз. Вверх он шел медленнее, чем под гору. Но все равно слишком быстро, чтобы Скриппс мог заскочить. Он подумал, как мастерски заскакивал в продуктовые вагоны, когда был мальчишкой в коротких штанишках.
Длинная черная вереница спальных вагонов прошла мимо Скриппса, стоявшего у путей. Кто были люди в этих вагонах? Американцы, копившие деньги, не просыпаясь? Может, матери? Может, отцы? Может, среди них были любовники? Или европейцы, представители изношенной цивилизации, измотанные войной? Хотел бы Скриппс знать.
Последний вагон миновал, и поезд стал удаляться. Скриппс смотрел, как хвостовые красные огни исчезают в черноте, сквозь которую мягко падал снег. Под рубашкой у него трепыхалась птичка. Скриппс двинулся вдоль шпал. Он хотел той же ночью добраться до Чикаго, если получится, чтобы начать работать с утра. Птичка опять затрепыхалась. Она уже набралась сил. Скриппс накрыл ее рукой, чтобы унять ее птичьи трепыхания. Птичка успокоилась. Скриппс побрел дальше вдоль путей.
Если подумать, ему не обязательно идти в Чикаго. Есть и другие места. Ну и что, что этот критик, Генри Менкен [3], назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть еще Гранд-Рапидс [4]. Как только он окажется в Гранд-Рапидс, он сможет открыть мебельный бизнес. Так состояния сколачиваются. Молодые парочки, обсуждавшие на вечерних прогулках обустройство дома, только и говорили, что о гранд-рапидской мебели. Он вспомнил вывеску, которую видел в Чикаго мальчишкой. Это мать указала ему на нее, когда они ходили босиком от двери к двери там, где сейчас, наверно, Петля, и просили милостыню. Вывеска нравилась матери ярким сверканием электрических лампочек.
– Прямо как Сан-Миниато в моей родной Флоренции, – сказала она Скриппсу. – Глянь-ка, сын мой, – сказала она, – настанет день, и твою музыку будет играть симфонический оркестр Фиренци [5].
Скриппс, бывало, часами смотрел на эту вывеску, пока мать спала, закутавшись в старую шаль, там, где сейчас, наверно, отель «Блэкстоун». Вывеска производила на него большое впечатление.
«ПОЗВОЛЬТЕ ХАРТМАНУ ОБУСТРОИТЬ ВАШЕ ГНЕЗДЫШКО», – гласила вывеска.
Она переливалась всеми цветами. Сперва ослепительно белым. Он нравился Скриппсу больше всего. Затем вспыхивал нежно-зеленый. Затем красный. Как-то ночью, когда он лежал, прижавшись к теплому боку матери, и смотрел, как сверкает вывеска, подошел полисмен.
– Вам нельзя тут оставаться, – сказал он.
О да, в мебельном бизнесе можно сделать большие деньги, если знать, как за это взяться. Он, Скриппс, знал эту игру вдоль и поперек. Он уже все решил в уме. Он пойдет в Гранд-Рапидс. Птичка затрепыхалась, на этот раз от радости.
– О, какую прекрасную золотую клетку я тебе сделаю, милая моя, – сказал Скриппс восторженно.
Птичка уверенно клюнула его. Скриппс пошел дальше сквозь вьюгу. Снег начинал заметать пути. Ветер донес издалека до слуха Скриппса индейский боевой клич.
Глава четвертая
Где теперь был Скриппс? Шагая в ночи сквозь вьюгу, он лишился былой уверенности. Он направился в Чикаго после той ужасной ночи, когда выяснил, что дом его больше ему не дом. Почему ушла Ава? Что стало с Шалавой? Он, Скриппс, не знал. Да и не хотел знать. Все это было в прошлом. Прошло и быльем поросло. Он стоял по колено в снегу перед зданием вокзала. На вокзале было написано большими буквами:
ПЕТОСКИ
На платформе валялись кучей оленьи туши, привезенные охотниками с Верхнего полуострова Мичигана и сваленные друг на дружку, мертвые и окоченевшие, припорошенные снегом. Скриппс снова прочитал надпись. Неужели это Петоски?
Внутри вокзала сидел человек, постукивая по чему-то за зарешеченным окном. Он посмотрел на Скриппса. Может, это телеграфист? Что-то навело Скриппса на такую мысль.
Он вышел из сугроба и приблизился к окну. Человек за окном деловито возился с телеграфным ключом.
– Вы телеграфист? – спросил Скриппс.
– Да, сэр, – сказал человек. – Я телеграфист.
– Вот же славно!
Телеграфист взглянул на него с подозрением. Если подумать, какое ему дело до него?
– А что, трудно быть телеграфистом? – спросил Скриппс.
Он хотел сразу спросить, не Петоски ли это. Только он не знал этот великий северный край Америки и хотел проявить вежливость.
Телеграфист взглянул на него с любопытством.
– Слушай, – спросил он, – ты не фея?
– Нет, – сказал Скриппс. – Я не знаю, что значит быть феей.
– Ну, – сказал телеграфист, – для чего ты птицу с собой носишь?
– Птицу? – спросил Скриппс. – Какую птицу?
– Ту птицу, что торчит у тебя из-под рубашки.
Скриппс растерялся. Что он за тип, этот телеграфист? Что за люди вообще идут в телеграфисты? Похожи они на композиторов? Или на артистов? Или на писателей? Или на рекламщиков, пишущих объявления в национальных еженедельниках? А может, они похожи на европейцев, вымотанных и измученных войной, у которых все лучшее уже в прошлом? Может ли он выложить этому телеграфисту все как есть? Поймет ли он?
– Я направлялся домой, – начал он. – Проходил мимо Манселонской средней школы…
– Я знал девчонку в Манселоне, – сказал телеграфист. – Может, ты ее знал? Этель Энрайт.
Не стоило продолжать. Он будет краток. Изложит голые факты. К тому же сейчас лютый холод. Холодно стоять на продуваемой ветром платформе. Что-то подсказывало ему, что продолжать бессмысленно. Он оглянулся на оленину, наваленную кучей, закоченевшую на холоде. Пожалуй, им тоже случалось любить. Одни были самцами, другие – самками. Самцы с рогами. Сразу можно отличить. Не то что с кошками. Во Франции разводят кошек, а не лошадей. Франция отсюда далеко.
– От меня жена ушла, – выпалил Скриппс.
– Не удивительно, если ты расхаживаешь с чертовой птичкой, торчащей из-под рубашки, – сказал телеграфист.
– Что это за город? – спросил Скриппс.
Недолгий миг духовного родства, возникшего между ними, испарился. Да и не было между ними родства. Но могло бы быть. Теперь уж без толку. Без толку пытаться поймать то, что ушло. Упорхнуло.
– Петоски, – ответил телеграфист.
– Спасибо, – сказал Скриппс.
Он развернулся и направился в тихий, безлюдный северный город. Ему повезло, что в кармане четыреста пятьдесят долларов. Он как раз продал рассказ Джорджу Хорасу Лоримеру перед тем, как снова загулял со своей старушкой. Почему он вообще ушел? В чем, собственно, дело?
Навстречу ему шли по улице два индейца. Они посмотрели на него, но в лице не изменились. Лица у них остались прежними. Они зашли в цирюльню Маккарти.
Глава пятая
Скриппс О’Нил нерешительно стоял перед цирюльней. Внутри там брили людей. Других людей, точно таких же, подстригали. Третьи люди сидели вдоль стены на высоких табуретах и курили, ожидая, пока освободится место у цирюльника, и любуясь на картинки, развешанные по стенам, или на свои отражения в длинном зеркале. Не зайти ли и ему, Скриппсу? Если подумать, у него в кармане четыреста пятьдесят долларов. Он мог зайти куда пожелает. Он снова глянул в окно в нерешительности. Картина была заманчивой: человеческое общество, теплая комната, белые куртки цирюльников, ловко щелкавших ножницами по волосам или проводивших наискось бритвами через пену, покрывавшую лицо человека, которого брили. Они умели обращаться со своими инструментами, эти цирюльники. Только не этого ему хотелось. Ему хотелось чего-то другого. Ему хотелось поесть. К тому же надо было присматривать за птичкой.
Скриппс О’Нил повернулся к цирюльне спиной и зашагал прочь по тихой улице морозного северного городка. Справа от него, пока он шел, плакучие березы свешивали до земли голые ветви, отяжелевшие от снега. До него донесся звон бубенчиков. Никак Рождество?.. На юге детвора взрывала петарды и кричала друг дружке: «Подарочек! Подарочек!» Его отец был с юга. Он был солдатом в повстанческой армии. Во дни Гражданской войны. Шерман сжег их дом, продвигаясь маршем к морю.
– Война – это ад, – сказал тогда Шерман. – Но вы сами видите, миссис О’Нил. Мне пришлось это сделать.
Он поднес спичку к старому дому с белыми колоннами.
– Был бы здесь генерал О’Нил, подлец вы эдакий, – сказала его мать на своем ломаном английском, – вы бы ни за что не поднесли спичку к этому дому!
Из старого дома потянулся дым. Занимался огонь. Белые колонны скрывались в поднимавшихся клубах дыма. Скриппс крепко держался за грубое домотканое платье матери.
Генерал Шерман снова вскочил в седло и отвесил низкий поклон.
– Миссис О’Нил! – сказал он, и мать Скриппса всегда повторяла, что в глазах у него стояли слезы, пусть он и был чертов янки. У человека было сердце, сэр, пусть он и не следовал его указаниям. – Миссис О’Нил, будь генерал здесь, мы бы все решили по-мужски. А так, мэм, война есть война, я должен сжечь ваш дом.
Он махнул одному из своих солдат, и тот выбежал вперед и метнул ведро керосина на огонь. Огонь взвился, и в тихом вечернем воздухе поднялся большущий столб дыма.
– Зато, генерал Шерман, – сказала мать Скриппса торжествующе, – этот столб дыма предупредит других верных дочерей Конфедерации, что вы приближаетесь.
Шерман поклонился.
– Мы должны пойти на этот риск, мэм.
Он пришпорил лошадь и поскакал, его длинные белые волосы развевались по ветру. Ни Скриппс, ни его мать больше его не видели. Странно, что он сейчас подумал об этом. Он поднял взгляд. Перед ним была вывеска:
ЗАКУСОЧНАЯ БРАУНА
БУДЬТЕ УВЕРЕНЫ, КАЧЕСТВО ПРОВЕРЕНО