Оба близнеца надрывают животы от смеха.
Мы звонили по телефону, – говорит Пэдди, – звонили в дверь, стучали сзади и спереди и молотили в стены. Бросали камни в окна. Можно сказать, что мы, черт возьми, уверены: их нет дома.
Она играет сегодня с половины пятого вечера, – отзывается из спальни близнец.
Игла сотрется, – говорит Ричард.
Алмазная. Может так днями, – говорит первый близнец.
Полиция? – говорит Ричард.
Пэдди испепеляет его взглядом.
Она не вызовет полицию и не разрешит вызвать нам, – кричит сквозь стену близнец из спальни.
А вдруг там кто-то умер? – говорит он.
Даже если так, она все равно не разрешит нам вызвать полицию, – говорит другой близнец.
Если они дома и еще не умерли, я всегда рад им угодить, – кричит близнец из спальни.
Песня заканчивается и начинается снова.
И даже если Хардвики действительно умерли, – говорит другой близнец, – Терри Джекс, выходит, бессмертен.
Прошло больше сорока лет, но Ричард помнит, как взобрался на плоскую крышу и взломал окно, влез в пустой дом, дошел по звуку мелодии до гостиной и поднял тонарм на проигрывателе, как убрал сингл с вертака и принес его Пэдди и как потом в четыре утра она вставила карандаш в отверстие вертака и все вчетвером сидели и смотрели, пили кофе (тот растворимый, что все тогда пили с порошковым молоком), пока близнец старался как можно ближе поднести сорокапятку к газовой плите, на которой были зажжены все конфорки.
Затем Ричард вернулся через окно, оставленное открытым, и положил согнутый вдвое сингл на ковер рядом с проигрывателем, подсунув под него записку: «Многовато будет солнечных времен».
Он закрыл на задвижку окно, чтобы скрыть следы своего пребывания, и вышел через черный ход, который отпер ключом, найденным на верхнем выступе дверной рамы. Он запер черный ход тем же ключом и отдал его Пэдди.
На случай, если Терри Джекс когда-нибудь воскреснет из мертвых, – сказал он.
Это рассмешило обоих близнецов.
Теперь смеется он – на дороге в другой стране, путешествуя с компанией незнакомых людей.
Как будто снова вернулся в 60-е.
Он не умер.
Ха-ха!
Он радостно улыбается женщине в форме охранницы. Она очень странно на него смотрит.
Самое поразительное в этом воспоминании то, что после стольких лет он даже испытывает любовь к близнецам. Милый смеющийся Дермот. Милый мягкий смеющийся маленький Патрик, закрывший руками лицо.
Женщина в форме явно ждет, что он скажет что-то в ответ. Девочка тоже смотрит на него выжидающе. Но он без понятия, кто там что говорил.
Иногда, – говорит он, – мы не знаем, почему люди поступают так, а не иначе. Но, со своей стороны, мы лишь можем сделать все, что в наших силах, все от нас зависящее и попытаться сделать это как можно добродушнее.
Вряд ли у него была возможность сохранять добродушие, – говорит охранница. – Ведь нацисты явно собирались прострелить ему башку.
Нацисты?
А…
Ричард подыскивает слова.
Ужасное время, – говорит он. – Правда. Мне всегда как-то легче оттого, что это не выпало мне на долю. Теперь по телевизору вечно одни и те же ужасные кадры, те же лица, те же выродки, орущие, чтобы не покупали ничего у евреев, те же витрины с нарисованными лозунгами, те же запуганные, затравленные люди, бредущие к поездам или прочь от них по грязи, те же старые кадры с орущим Гитлером. Как будто эта страшная страница истории – такое развлечение. Весь этот яд. Вся эта злоба. Все эти зверства. Все эти утраты. Можно подумать, мы извлекаем урок. Но нет, вместо этого воспроизводим все на репите – пусть себе воспроизводится в углу комнаты, пока мы, как ни в чем не бывало, продолжаем заниматься своими делами. Страшные злодеяния воскрешаются без труда. Введите какие-нибудь слова, и они выскочат на любом экране. Это немного похоже на ту песню, что крутили минуту назад по радио. Та же мысль посещает меня в супермаркетах, где крутят, ну знаете, музыку столетней давности, будто это саундтрек сегодняшнего дня. Ну, это и правда саундтрек сегодняшнего дня. Будто… Будто стреножили лошадь. Чтобы труднее было двигаться дальше и что-то тянуло ее назад.
Охранница благодарит его.
Не за что, – говорит он.
Он подмигивает девочке, снявшей его с рельсов. В этой кабине грузовика столько народу, что девочка сильно прижата к двери и едва может вращать головой.
Тебе там нормально? – говорит он.
Все хорошо, – говорит она. – Я делаю все, что в моих силах, в соответствии со своим положением, и пытаюсь делать это как можно добродушнее.
Все смеются.
Всякий, кто едет в эту минуту им навстречу или мимо, наверное, видит картинку, которую Ричарду хотелось бы снять на камеру.
А ты прикольная, – говорит охранница.
Да, я прикольная, – говорит девочка.
Слегка того, – говорит охранница.
Затем в грузовике наступает тишина, если не считать песни «Последний отсчет»[43] по радио – Олда протягивает руку и выключает ее.
Так лучше? – говорит она Ричарду.
Простите, – говорит он. – Не собирался ныть.
Гляньте-ка, – говорит она. – Вы были правы. Теперь нас полностью растреножили.
Она давит ногой на педаль. Грузовик разгоняется.
А эти грузовики способны набирать приличную скорость.
Далеко еще? – снова спрашивает девочка.
Поле битвы? – говорит Олда. – Так вот же.
Мы едем на поле битвы? – говорит Ричард. – Той битвы?
Далеко? – спрашивает девочка.
Скажите ей, далеко еще? – говорит охранница.
Недалеко, – говорит Олда.
В минутах, часах, днях, неделях или месяцах? – говорит девочка.
По моим подсчетам… Сейчас глянем, – говорит Олда. – На расстоянии одной легенды и парочки старинных песен.
Песен? – говорит Бритт. – Она что, петь будет?
А вы знали, – говорит Олда, – что слово «слоган» на самом деле гэльского происхождения? Я вспомнила об этом, когда ваш мужчина упомянул лозунги. Оно происходит от выражения, означающего «боевой клич». Sluagh-ghairm. Слоган. Это все, что необходимо знать о сути любых слоганов: верните контроль, выйти значит выйти[44], не покупайте у евреев, вот что я люблю, просто сделай это или с каждого по нитке[45].
Он не мой мужчина, – говорит охранница.
Мне все равно, на каком языке проходит время, – говорит девочка. – Лишь бы оно проходило.
1 апреля 1976 года: день, переполненный всеми привычными возможностями, как и любой былой день; день очень тревожных новостных репортажей, день повествовательной стратегии и реальности, день слова симбиотический, что бы оно ни означало, прежде всего, день неожиданно большой удачи, к которой, как Ричард наконец понимает, он всегда с надеждой стремился, ведь это и есть любовь – полное надежд стремление, несмотря на все привычные очень тревожные препятствия.
Почему ты называешь меня Дубльтыком? – говорит он после этого, лежа в постели и положив голову ей на руку.
Что почему, любимый? – говорит Пэдди.
(Пэдди рядом с ним, как она выражается, витает в облаках.)
Это же в честь моей исключительной мужской силы? – говорит он.
Что-что? – говорит она. – Ох. Дубльтык. Ха.
Мне, конечно, хотелось бы так думать, – говорит он. – Но поскольку ты называешь меня так уже много лет, с тех пор как мы познакомились, я понимаю, что это никак не связано с моей исключительной мужской силой, которую ты испытала впервые только сегодня. Если только ты обо мне не фантазировала. А это означает, что сейчас ты (упаси господи), вполне возможно, слегка разочарована.
Она смеется.
Это никак не связано с твоим тычком, Дик, – говорит она.
Ну и ладно, – говорит он.
Как и любой человек, я люблю классный трах, а это был очень классный трах. Спасибо. Нет, твое двойное имя взято из старого рассказа Чарльза Диккенса.
Ох, – говорит он. – Вот теперь уже слегка разочарован я.
Не очень известный рассказ, – говорит она, – но он о молодом человеке, которого зовут так же, как тебя.
Ричард или Лиз? – говорит Ричард.
«История Ричарда Дубльдика», – говорит Пэдди. – Когда мы познакомились и ты сказал, что тебя зовут Ричард, я еще никогда не встречала Ричардов, кроме этого вымышленного персонажа, так что после твоего имени я, естественно, поставила и всегда буду ставить Дубльдик – или Дубль-тык. А теперь ты воплотил слова в реальность.
Сказала сценаристка голому мужчине, – говорит Ричард. – Ну и в чем же там суть?
Множество старинных сюжетных перипетий, – говорит Пэдди. – В общем, у нас есть этот молодой человек по имени Ричард Дубльдик, и его забирают в армию. Солдат из него никудышный – он вообще во всем никудышный. Стартовая площадка у него была неважная: кошмарное детство – горемыка так запутался в жизни, так обозлился на самого себя, что превратился в дебошира. Но затем один офицер им заинтересовался, подружился, помог разобраться в себе и относился к нему как к родному. Очень скоро Дубльдик становится первоклассной боевой машиной. Потом этот офицер погибает в битве, а Ричард Дубльдик убит горем. Он клянется отомстить за его смерть, чего бы это ни стоило, и посвятить всю жизнь этой мести.
В общем, проходят годы…
Проходят, – говорит Ричард. – Пройдут.
…он влюбляется, – говорит Пэдди, – и женится на красивой женщине, которую любит всем сердцем. Едет знакомиться с ее родней и, оказавшись в ее родовом гнезде, впервые понимает, что попал в лоно семьи того самого офицера, который убил его любимого капитана.
Ах вот как, – говорит Ричард.
Знаю, – говорит она.
Ну и что же он делает?
Не в этом ли главный вопрос? – говорит Пэдди. – Не в этом ли всегда главный вопрос? Ведь этот рассказ велик именно из-за того, как поступает Ричард Дубльдик. А он прощает обиду. Решает забыть прошлое. И рассказ заканчивается пророчески – картиной того, как сын с одной стороны семьи сражается рука об руку с сыном с другой стороны семьи на одной стороне против общего врага: французы и англичане вместе в одной траншее. Война не прекратится, говорится в рассказе, но вражда способна прекратиться. Со временем все меняется: то, что кажется в жизни неизменным, закрепленным и закрытым, способно измениться и открыться, а то, что невообразимо и невозможно в одно время, становится вполне возможным в другое.