Я прочитала его в детстве, мне только-только исполнилось тринадцать. Это был мой самый последний день в школе. В моей жизни тогда как раз не было никаких «возможно». Недавно умер отец, и не было денег, нам пришлось выйти на работу – даже самой младшей моей сестренке, которой было одиннадцать. Мы все были не дурами. Мой отец, прекрасный человек, погиб. Его нашли мертвым на дороге, которую он помогал прокладывать. В смысле, на дороге, на которой он трудился. У нас не было шансов. А полицейские были жестокими мудаками. Это было жестокое время. Одна из наших старших сестер тоже умерла в том году. Мэгги. Туберкулез. Девятнадцать лет, прикольная и шустрая, так и вижу, как она круто поворачивается, над чем-то иронизируя, она обожала танцевать, обожала целоваться с парнями, и мы с ней были очень похожи. Городской фотограф снял нас – помнишь, тогда еще раскрашивали от руки фотографии, и он выбрал из всей семьи меня и раскрасил мне щеки красным – так же, как ей. Это лишь усилило мое чувство, что у меня почти нет шансов.
И вот я в библиотеке, в камине пусто – монахини были не в восторге от жары, и я сижу рядом с пустым камином, надеясь, что там, возможно, еще осталось немного тепла. Сижу с книгой в руках и думаю про себя: возможно, это последний день, когда у меня вообще есть шанс посидеть и подержать в руках книгу.
У нас не было своих книг. У нас вообще не было книг.
Я взяла с полки первую, что попалась под руку. Я решила, что прочитаю рассказ от начала до конца, чего бы это ни стоило. И думала, переворачивая страницы, что моя жизнь – такой же пустой очаг, я – зола в этом камине.
Но фабрика времени – укромное местечко, и это опять из Чарльза Диккенса. Порой нам везет. При известной помощи и известной доле везения мы становимся не просто чем-то или ничем, к чему нас принуждает история. Мы здесь только по милости и благодаря работе других. Во всяком случае, я. За тех ближних, кто мне помог, – вот моя молитва, когда я ложусь спать, – и пусть я сама стану такой же ближней для многих других.
Уж я-то здесь стопудово по твоей милости, – говорит Ричард.
Обычно то место, на котором лежит сейчас твоя рука, милостью не называют, – говорит Пэдди. – Ну что, еще один дубль, Дик?
Вот что я называю оправдывать свою репутацию, – говорит он.
После этого они сочиняют шутки о «Трудных временах», а она придумывает прикольные воображаемые половые акты, которые можно было бы назвать Дубльтыккенсами. Затем Пэдди отправляет его вниз заварить чай, а когда он возвращается наверх с чайным сервизом на подносе, идет в душ, снова надевает всю свою одежду, и они пьют чай.
Вот и все.
Он открывает на минуту глаза, чтобы узнать время. На часах рядом со спидометром – 13:04. Женщина по имени Олда поет песню на языке, звучащем так, как если бы у подсознания был свой язык и оно умело петь.
Он закрывает глаза.
Маленькая тринадцатилетняя Пэдди сидит у пустого камина с книгой в сложенных руках, прижимая ее к груди, как талисман.
Она такая худенькая, что светится насквозь.
У нее за спиной вереница детей тянется в такую даль, что никогда не заканчивается. Они в лохмотьях, похожих на костюмы из мертвой листвы. Только они могут залезть своими маленькими ручонками внутрь промышленных машин и вычистить маслянистую гадость и волокна, которыми уже забиты их легкие. Но никто не сможет залезть рукой внутрь их легких и очистить их.
Слава богу, эти времена прошли, – думает он.
Слава богу, в мире сейчас лучше.
Обнови свою систему, – говорит маленькая Пэдди.
Она очень напоминает его воображаемую дочь.
Дети в рудниках – прямо сейчас, – говорит она, – в эту самую минуту, в эти самые 13:04. Ты знаешь, что они там. Они добывают кобальт для всех этих экологически чистых электромобилей.
Дети – прямо сейчас, в рваной одежде «хэлло китти» – сидят в сараях для рабского труда и лупят молотками по старым севшим батарейкам, чтобы достать оттуда металлы, которые отравляют их, едва они к ним прикасаются.
Дети едят отходы на горах мусора.
Детей всех возрастов, подходящих для зарабатывания денег на сексе, используют, снимают на видео, обменивают и снова снимают на видео, деньги передают с поднятыми над головой руками прямо сейчас, в 13:04. Тысячи детей, не знающих, где их родители, живы они или нет, увидят они когда-нибудь снова своих родителей или нет, дети, запертые в холодильниках для замораживания продуктов в США. Прямо сейчас. В наши дни, о которых ты только что сказал: в мире сейчас лучше. Дети, в одиночку по всей этой стране, добираются сюда через весь мир, а потом просто исчезают. Не забывай и о сотнях тысяч детей, родившихся и живущих здесь, которые выживают бог знает как, питаясь святым духом, в совершенно новом варианте все той же старой британской нищеты.
Нас тысячи тысяч тысяч. И если они, в смысле мы, шьем недостаточно быстро, мы, вереница детей, растянувшаяся на мили позади маленькой Пэдди, которая говорит с ним, тогда люди, управляющие фабрикой, кладут наши руки под иглы, заставляют нас становиться ногами на ножные насосы и качать, прошивая ниткой собственные руки. Нет на свете такой футболки, нет такой самой обыкновенной шоколадной плитки, к производству которой мы не приложили бы руки. Нет такой истории, чтобы мы глубоко не увязли в свином сале заработанных на ней денег. Мы – фабрика. Нас поедают заживо. Поэтому мы – самые голодные призраки. А вы – несчастные худышки, которыми мы кормимся. Это факт.
Говорящий голос – это стопудово Пэдди.
Так, может, его воображаемая дочь все время была маленькой Пэдди?
Когда он думает об этом, оборванная девочка у него в голове изрыгает на него огонь. У нее горит рука. Она машет ему, чтобы привлечь внимание. С ее пальцев осыпается зола, которая падает и разбивается на земле у ее ног на маленькие горящие частички света.
Перестань циклиться на себе, Дубльтык, – говорит она. – Очнись же ты, ради бога.
Он открывает глаза в 13:05.
Открывает их, потому что навязчивое пение смолкло.
Они переезжают через вершину холма, и внизу перед ними открывается очень симпатичный вид с водоемом, мостом, блестящим на солнце городом.
Где мы? – говорит Ричард.
А вы где были? – говорит Олда.
Меня убаюкали ваши песни, – говорит он. – Как будто у бессознательного есть свой язык и оно умеет на нем говорить. Бессознательное, подсознание – никогда не понимал разницы. Я хочу сказать, что казалось, будто кто-то из них запел.
Я знаю, что вы хотели как лучше, но это сознательный, будничный и совершенно реальный язык, – говорит Олда. – Но спасибо за ваш… э… Как бы это сказать? Романтизм, что ли.
Усыпляющие песни, – говорит охранница. – Вы могли бы торговать ими в Сети. Озолотились бы.
Спасибо, – говорит Олда. – Я подумаю.
Мы уже почти приехали, да? – говорит девочка.
Назойливый ребенок, – говорит Ричард. – Лучший стимул на свете.
Мне просто нужно заскочить в город за парой вещей, – говорит Олда. – Мы не ожидали, что подберем сегодня такую толпу народа.
Она поворачивается к Ричарду.
Когда вы сказали о том, что ваша подруга умерла, – говорит она, – мне захотелось кое о чем спросить. Вы не имели никакого отношения к телеспектаклю, который показывали много лет назад, он назвался «Энди Хоффнунг»?
Ричард чешет лоб, закрывает ладонью один глаз.
Я сплю? – спрашивает он девочку.
Вы настолько бодры, что даже обидели Олду своим замечанием о гэльском языке и обидели меня – назвав ребенком, – говорит девочка.
Тогда я уж точно не сплю, – говорит он. – Но все равно это, возможно, сон. Я вполне способен обижать и во сне.
Он поворачивается к Олде.
«Энди Хоффнунг» снял я, – говорит он.
Вы режиссер Ричард Лиз, – говорит она.
Да, – говорит он.
!
Он так удивлен ее словами, что забывает подкрепить их привычным «за мои грехи».
«Море проблем», – говорит она.
Да! – говорит он.
«Пангармоникон», – говорит она.
«Пангармоникон», – говорит он. – Бог ты мой.
В детстве мой любимый фильм, – говорит Олда. – Точнее, в подростковом возрасте.
Никто уже не помнит «Пангармоникон», – говорит Ричард. – Да я и сам забыл «Пангармоникон».
Мне он так нравился, – говорит она. – Автор – ваша подруга, которая недавно умерла, правильно? Та, о которой вы говорили. Я видела в газете.
Да, – говорит он. – Моя подруга.
Очень жаль, – говорит она. – Я прочитала об этом в газете и подумала, это же та женщина, что написала все эти пьесы. Патрисия Хил.
Это она, – говорит он. – Вообще-то идея «Пангармоникона» возникла у нее при работе над «Энди Хоффнунгом»: она проводила кучу времени в библиотеке, читая о песне Бетховена «К надежде» и слушая музыку, и, понимаете, наткнулась на историю человека, который попросил Бетховена написать музыкальное произведение для его оркестровой машины.
Пангармоникон, – говорит девочка. – Как в карточной колоде Каладеш из «Магии»[46].
Ричард моргает.
Бетховен был композитором восемнадцатого-девятнадцатого веков, – говорит он, – и…
Угу, я знаю, кто такой Бетховен, – говорит девочка. – Я спрашиваю про шарманку. В колоде моего младшего брата есть картинка с таким же названием. Но продолжайте. Бетховен был композитором восемнадцатого-девятнадцатого веков – и?
Я уж точно не сплю, если умудряюсь обижать в таком широком диапазоне тем, – говорит Ричард.
Он рассказывает все, что может вспомнить о «Пангармониконе».
У Бетховена был друг – человек, который изобрел метроном и придумал машину, способную заменить целый оркестр. Этот друг попросил Бетховена написать для него музыкальное произведение, чтобы он смог продемонстрировать свою машину перед публикой. Бетховен так и сделал.
Оно было около четверти часа длиной, – рассказывает Ричард, – называлось «Победа Веллингтона» и изображало битву между французскими и английскими мелодиями. В свое время ужасно популярная пьеса. Сейчас ее почти никто не помнит. «Правь, Британия» и национальный гимн противопоставлялись там мелодии «Ведь он такой веселый добрый малый»