[47], изначально французской, а вовсе не английской: в этой песне рассказывается о знаменитом герцоге, который уходит на войну и погибает, а на его могиле вырастает дерево, и на это дерево садится птица, ну и так далее.
Ричард рассказывает, что Бетховен написал пьесу с таким расчетом, чтобы изобретатель смог продемонстрировать не только звуки, которые способна производить машина, но и первый в истории стереоэффект.
Поэтому музыка принимает в конфликте разные стороны, – говорит он. – В буквальном смысле. Что-то происходит на одной стороне вашего слуха, а что-то – на другой. Так вы понимаете, какая из сторон победила. Барабаны, имитирующие пушки, затихают на одной стороне раньше, чем на другой.
И Пэдди – все называли ее Пэдди, мою подругу, да она и сама называла себя Пэдди – в общем, Пэдди это привело в восторг. И она взяла это за основу и написала сценарий о споре между двумя сторонами дороги в английской деревне, каждая из которых считает, что у нее больше прав на полосу газона посредине, где все паркуют машины, и о том, что происходит, когда одна из сторон дороги получает, как она выражается, контроль.
Резня, – говорит Олда. – Автомобильная резня. Потрясающе. Горящий фургон с мороженым. Его надо снова показать, самое время. Это на все времена и при этом злободневно. Она как будто сумела заглянуть в будущее.
Она была потрясающей, – говорит Ричард. – Она потрясающая.
Я обожала персонаж мальчика, – говорит Олда.
Этот актер потом играл в куче фильмов, – говорит Ричард. – «Посредник», «Эквус», «Полуночный экспресс»[48]. Затем уехал в Голливуд – не знаю, что сталось с ним после этого.
Он был чудесным, – говорит Олда.
Деннис, – говорит Ричард.
Деннис, да, – говорит Олда. – С виолончелью. Боялся брать ее в школу из-за малолетних гопников, которые его задирали.
Тогда он идет и садится на самом верху городского холма вместе с девочкой с другой стороны дороги, которая ему нравится и которой нравится он, с Элеонорой – она из итальянской семьи, и соседи подожгли их фургон с мороженым. Они смотрят вдвоем на дым, поднимающийся от горящих машин, – говорит Ричард, – и очень серьезно разговаривают о том, почему оба считают, что их сторона имеет право на полоску травы. Они чуть ли не дерутся. А потом Лео, он называет ее Лео, начинает смеяться, она говорит: как глупо выглядит отсюда сверху то, что происходит там внизу. Тогда он тоже начинает смеяться. И потом конец: они стоят вдвоем в конце дороги, на которой живут, и смотрят на соседей с обеих сторон, бросающих камни в дома напротив. Она запевает мелодию, а он играет другую мелодию, и потом обе мелодии сливаются и становятся одной.
И всего на минуту, – говорит Олда, – на одну невероятную минуту, когда мелодии соединяются и так красиво звучат одновременно, люди перестают бросать камни, поворачиваются, пристально смотрят на них и слушают.
А через долю секунды снова принимаются бросать камни в дома друг друга, – говорит Ричард. – И потом из толпы выходят родители и растаскивают детей по разные стороны дороги, на которой живут.
Виолончель лежит на бетоне со сгоревшими машинами и осколками кирпичей вокруг, – говорит Олда.
Очень выразительная концовка, – говорит Ричард.
Это еще не концовка, – говорит Олда.
Нет, концовка, – говорит Ричард.
Концовка – это когда они сидят одни в вагоне поезда, – говорит Олда. – Уезжают из деревни. Вырываются в большой мир. Вдвоем.
А, – говорит Ричард. – Совершенно верно. Так оно и есть. Так оно и было.
Эти купе с шестью местами в старых вагонах, – говорит Олда. – Дверь закрыта, сквозь стекло не слышно, о чем они говорят. Теперь они уединились и выглядывают – не следит ли никто и не гонится ли за ними, затем поезд трогается с места, и они падают друг дружке в объятья, заводят вместе прикольный танец. Затем мы видим поезд снаружи и потом деревню сверху, и поезд, уезжающий из нее, а потом все выше и выше, чтобы мы могли увидеть, какое все маленькое с высоты птичьего полета.
Ричард улыбается.
Божественный кадр, – говорит он. – Стоил больше, чем все остальное, вместе взятое, пришлось работать до кровавого пота, чтобы его добиться. Не верится, что я о нем забыл. Вы знаете фильм лучше, чем я. А ведь я сам его снимал.
Что сталось с девочкой, которая играла Лео? – спрашивает Олда.
Трейси как-то там, – говорит он. – «Так держать, Эманюэль», реклама «персила». Потом не в курсе.
Все богатство нашей культуры, – говорит Олда.
Охранница запевает песню на мотив «Ведь он веселый добрый малый».
Медведь перелез через гору, – поет она. – Медведь перелез через гору. Медведь перелез через гору. Но все это было зазря. Ведь дальше опять были горы, и дальше опять были горы. Ведь дальше опять были горы. И мишка вернулся домой.
Все в кофейном грузовике подпевают, на ходу угадывая слова.
Грузовик въезжает на парковку большого супермаркета.
Мы приехали? – говорит девочка. – Это здесь?
Нет, – говорит Олда.
Не хочу вести себя чересчур, ну знаете, ребячливо, но уже близко? И далеко еще? И долго еще? Ну и другие вопросы такого же плана, – говорит девочка.
Скажите ей, далеко ли и долго ли, – говорит Олде охранница.
Вся недолга и так далеко, как я собираюсь вас обеих подкинуть, – говорит женщине Олда.
Она открывает дверь. Обходит вокруг, открывает пассажирскую дверь и подхватывает выпадающую девочку.
Все они стоят на парковке вокруг кофейного грузовика.
Вот вы, стало быть, и в Инвернессе, мистер Лиз, – говорит Олда. – Вон оттуда ходят автобусы до города, если не хотите идти пешком. Извините, что не могу повезти вас дальше. Не верится, что встретилась с человеком, который снимал эти «Пьесы дня». День удался.
Год, – говорит он. – Десятилетие.
Ну и каковы шансы? – говорит она.
Она смущенно его обнимает. Он смущенно обнимает ее в ответ.
Он прощается с охранницей.
Ну, тогда до свидания, – говорит она.
Он окидывает взглядом девочку.
Кажется, я в долгу перед тобой, – говорит он.
Вообще-то, – говорит она, – если придерживаться традиций, теперь я официально отвечаю за вас всю оставшуюся жизнь. Но лично меня не очень-то заботят некоторые традиции, так что вам повезло.
Повезло встретиться с тобой, – говорит он.
Он достает из кармана ручку из «Холидей Инн».
Я сниму с тебя ответственность, если оставишь это себе, – говорит он.
Но она уже ушла – навстречу будущему.
Они направляются к супермаркету, оставив его позади. Он стоит один на парковке в чужом городе, заброшенный обратно в историю собственной жизни.
На часах над главным входом в супермаркет – 1:33.
Мужчина всматривается в лимоны.
Кожура у лимона рябая, как гусиная или загрубелая кожа.
Тупой конец лимона напоминает сосок на груди, похожей на груди статуй идеальных красавиц в римских музеях, на грудь статуи женщины, руки которой превращаются в веточки, на Вилле Боргезе[49].
Изображение женщины-оборотня, – говорит мой отец. – Отлично провожу время. Жалко, тебя нет.
Я старый сексист, – думает он.
Ты и в молодости им был, – говорит его воображаемая дочь. – Весело было, да?
Разве могло быть иначе? – говорит он. – Не жучь меня.
А я и не жучу, – говорит она.
Мы ничего не понимали, – говорит он.
Собака съела твою домашку, – говорит она.
Тихо, – говорит он. – Я занят.
Чем? – говорит она.
Пытаюсь докопаться до лимонности лимона, – говорит он.
Поскольку где-то в этот момент истории о мужчине, который мог умереть, но не умер и вместо этого стоит теперь во фруктовом отделе супермаркета, изучая внешний вид лимонов, выросших где-то, транспортированных откуда-то куда-то, привезенных сюда, выгруженных в эти посудины и теперь продающихся здесь, чтобы их съели, пока они не сгнили, – во всем этом есть мораль.
Но он никак не может до нее докопаться.
Он переводит взгляд с дробных лимонов в бадье на нишу с лимонами, упакованными в желтую пластиковую сетку. Берет один с груды дробных. Держит его в руке, пробует на вес. Подносит к носу. Ничего. Слегка впивается ногтем большого пальца сквозь воск и нюхает снова, и вот он – далекий резкий запах лимона: сладость и вместе с тем горечь.
Зрение, обоняние и осязание – вновь жизненная энергия в стольких органах чувств, всего лишь от близости лимона. Вот что ему надо было почувствовать.
Но перед глазами возникает лимонное деревце, которое подруга бывшей жены подарила бывшей жене на Рождество, ближе к концу, перед тем, как они ушли от него, и это было тщедушное тоненькое растеньице с одним-единственным лимоном размером с кукушку, который выглядел таким огромным, тяжелым и ярким по сравнению с тонкоствольным деревцем, на котором вырос, что плодовитость представлялась даже каким-то уродством.
Когда деревце только прибыло, пахло оно божественно. Потом все его цветки опали, все листья опали, листья отросли опять, снова опали, несколько штук отросли опять. Но это было живучее растение. Оно умерло окончательно только зимой, после того как они ушли и он осознал, что за все эти месяцы ни разу не додумался его полить.
Ну, они ведь растут на жаре, в засушливых странах. Они не должны нуждаться в воде.
Все это не то, о чем он хочет думать.
Он хочет думать: Да! Жизнь! Драйв!
И женщина! Совершенно незнакомая! Обняла его, узнала его! Знала, кто он! Сказала, что день удался! Знала, чем он занимался на свете! Знала его произведения лучше, чем он сам!
Нет.
Деревце без листьев – вот о чем он думает.
Возможно, ощущения были бы другими, если бы эти лимоны не были лимонами из супермаркета? Если бы они были биологически чистыми сицилийскими лимонами с еще не оторванными листиками, а не лимонами массового фабричного производства, выращенными в гигантских теплицах и опрысканными химикатами? Возможно, все было бы по-другому, если бы он находился в самой Сицилии и под теплым небом смотрел на лимон, еще связанный с деревом?