Он думает о загубленном фруктовом деревце – загубленном им самим.
Чем он вообще занимается?
Прежде всего, в данный момент: чем он вообще занимается здесь – в чужой части страны, где люди говорят на своем английском с такими странными чистыми гласными, пока ходят вокруг и мимо, а он спускается с высот после самого низкого падения в своей жизни, и эта яма все еще под ним, замаскированная тонкими увядающими ветками других событий, а еще ниже под всем этим – по-прежнему его умершая подруга, его развалившаяся семья, ее запоротая работа, навсегда загубленное фруктовое деревце, его жизнь – зимняя пустыня?
На часах в супермаркете – 1:34.
У всех над головами в супермаркете крутят песню, призывающую дотянуться до звезд и взобраться на высокие горы.
Ну давай, мистер Спектакль, – говорит его воображаемая дочь. – Так называемый король искусств. Чем ты вообще занимаешься? Что ты делаешь на земле?
Он смотрит на лимон в руке.
Затем он видит за своей рукой, как ее, Бритт – охранницу.
Та носится взад-вперед вдоль стеллажей с фруктами. Он видит, как она выбегает через главный вход и останавливается, а затем снова забегает внутрь и мчится за спинами кассиров и вдоль сканеров.
Она бегает как ненормальная. Такая же истеричная, как песня у них над головами. Она видит его.
Подбегает к нему. Кричит.
Они? – говорит она.
Простите? – говорит он.
С вами? – говорит она. – Они с вами?
Кто? – говорит он.
Где они? – говорит она. – Вы видели, куда они пошли? Когда вы последний раз их видели?
С вами, на парковке, – говорит он. – Десять минут назад.
Врете? – говорит она. – Вы заодно?
Что? – говорит он. – В смысле? Они, наверно, в грузовике.
Он выходит с ней на парковку. Они идут туда, где, по его мнению, был припаркован кофейный фургон, но не могут найти нужный ряд. Или грузовик уехал.
Он был здесь, – орет она.
Она стоит в просвете между внедорожниками.
Он был здесь, – орет она. – Здесь.
Она чуть ли не голосит. Размахивает в воздухе розовой спортивной сумкой на том месте, где стоял грузовик, несколько раз ударяя ею по одному из внедорожников. В машине включается сигнализация. Она не обращает внимания.
Вы не понимаете, – говорит она. – У меня ее портфель. Ей нужен этот портфель. Это вопрос доверия. Я не верю, что она так поступила. Не верю, что она могла так поступить.
Они не могли далеко уехать, – говорит он. – Позвоните им со своего телефона.
Да нет у нее телефона, – голосит она.
Они поехали на поле битвы, – говорит он. – Возьмите такси. Позвоните в таксопарк.
Охранница достает телефон.
Просит его напомнить название поля битвы.
Лишь поздно вечером, уже после поля битвы, после фургонов СА4А, после криков и полиции, после того как все кончилось и он стоит, пытаясь мысленно подвести итог и поражаясь собственной неспособности разглядеть, что происходит у него под носом, он засовывает руку в карман куртки и находит там лимон, который держал в руке, пытаясь найти в нем какую-то мораль, между фруктовыми стеллажами супермаркета.
Это было в октябре.
А сейчас уже март следующего года.
Теперь уже Ричард изучил дорогу между Инвернессом и Каллоденом, как здесь выражаются, вдоль-поперек, взяв множество интервью для своего нового проекта – фильма, который он планирует назвать «Тысяча тысяч человек».
Дорогой Мартин,
Извини.
Не могу снять для тебя этот фильм.
снп
В целях анонимности он снимает людей силуэтом. Ради атмосферы снимает их в кофейном грузовике, стоящем на парковке у поля битвы. Он приходит, достает маленькую камеру, уже прикрепленную к палке, приходят интервьюируемые, садятся на низкий табурет внутри грузовика под прейскурантом с ценами на кофе, которого здесь никогда не было в помине, а он настраивает свет, чтобы никто больше не смог воспользоваться ничьим зрительным образом, и нажимает на кнопку.
Запись.
Разве люди, которых вы сюда пропускаете, не становятся слишком заметными в деревне или городке, где любой незнакомец бросается в глаза? – говорит он первой интервьюируемой.
У нас сеть по всей стране, – говорит силуэт, похожий на Олду – женщину, сидевшую за рулем кофейного грузовика в тот день, когда он впервые сюда приехал. – Но здесь к тому же хорошо. Куча туристов. И люди в основном добрые. А если кто-нибудь и грубоват, ну, после того как вы уже пересекли весь мир и выжили, добрались аж досюда под бог знает каким давлением, любая местная грубость покажется просто комариным укусом.
Олда – не ее настоящее имя.
Своего настоящего имени она не называет.
Все в сети «Олд Алаянс» называют себя Олда или Олдо Лайонс.
Когда он впервые написал имейл самой первой Олде в библиотеку Кингасси, кто-то переслал письмо ей, и в ответ она рассказала, почему их сеть так называется.
Когда мне было пятнадцать, написала она, я посмотрела по телевизору вашего «Энди Хоффнунга» и пришла в полный восторг. Я нашла на кассете песню Бетховена «An die Hoffnung» и послушала. Даже пошла в библиотеку, поискала немецкие слова и с немецким словарем выяснила, что они значат. Потом села на поезд до Абердина, где хранились подшивки «Слушателя»[50], и нашла, чтó ваша подруга Пэдди говорила, когда у нее брали интервью по поводу сценария к «Энди Хоффнунгу», и почему она его так назвала.
И я пришла в восторг от того, как она сделала из названия песни имя человека. От того, как она превратила слова, означающие к надежде, в реального человека, придала словам человеческую форму.
Вы утверждаете, – говорит он в одном из интервью, – что уже помогли двумстам тридцати пяти человекам сбежать из мест заключения или обмануть охрану. Вы не преувеличиваете?
Вообще-то я думаю, что их значительно больше двухсот тридцати пяти, – говорит силуэт.
Этот силуэт, который называет себя Олда Лайонс, как и все остальные, принадлежит одной из тех, кому изначально помог «Олд Алаянс» и кто теперь в свою очередь работает на «Олд Алаянс», помогая другим.
Даже не думайте, что это легко, – говорит она в камеру. – Это действительно очень трудно.
Она красиво говорит – на вдумчивом, выстраданном английском.
Трудно в каком смысле? – говорит он.
В буквальном, – говорит она. – Мы переходим от одной невидимости к другой. Я была бесправной. Я по-прежнему бесправна. Я несла страх на плечах по всему свету, направляясь в эту страну, которую вы называете своей. Я по-прежнему несу страх на плечах. Теперь я вижу это так: страх – одна из моих принадлежностей. Страх всегда будет входить в состав моих принадлежностей – повсюду, что бы я ни делала, всю оставшуюся жизнь. Я упорно сражалась, чтобы попасть сюда в вашу страну. И когда приехала, вы первым делом вручили мне письмо, в котором говорилось: Рады видеть вас в стране, где вам не рады. Теперь вы признаны неугодной личностью, с которой мы будем делать все что угодно. И это несмотря на сотни битв, в которых я сражалась, чтобы попасть сюда. Для моей души это было самое тяжелое время. Тогда-то началась моя настоящая битва. Но мне везет. Мне помогли. Ведь быть никем можно по-разному. Есть разные виды невидимости. Одни равнее других. Я говорю, как выражаетесь вы, британцы, из первых уст.
Но это же порочный круг, – говорит Ричард, интервьюируя первую Олду из кофейного грузовика. – Вы стираете людей из системы, которая уже и так их стерла.
Олда смеется.
Если переиначить фразу, – говорит она, – мы позволяем людям вернуть себе управление собственной гегемонией.
Каким образом? – говорит он.
В лице членов сети «Олд Алаянс» по всей стране от Терсо до Труро[51], работающих не против, а ради людей, которых другие признали невидимыми, – говорит она. – Да, это круг. Но в нем нет ничего порочного.
То, что вы делаете, неосуществимо в обстановке реального мира, – говорит Ричард.
Это человечно, – говорит она. – Нет обстановки реальнее. В смысле, если мы говорим о людях в реальном мире.
Экстренная помощь, – говорит он силуэту, что называет себя Олдо и приходит с мокрым от морской воды спрингером, который оставляет шлейф песка с Нэрнского пляжа по всему грузовику и в течение интервью лежит положив голову на лапы, воняя мокрой псиной.
Это не постоянная помощь, – говорит Ричард. – Наверное, она приносит столько же вреда, сколько и пользы.
Любая помощь – это помощь, – говорит Олдо и тянет руку вниз, чтобы потрепать собаку по голове. – Да, Олдо? (Даже у собаки есть псевдоним.)
Но это не так, – говорит Ричард.
Погодите, пока вам самим помощь не понадобится, – говорит Олдо (мужчина).
Расскажите нам, – говорит Ричард, – где те люди, которым вы помогли ускользнуть из мест заключения, находятся сейчас?
Все анонимные Олды/Олдо, которых он спрашивает, пожимают плечами или качают головой.
Какую денежную компенсацию вы за это получаете? – спрашивает он каждого.
Все Олды/Олдо смеются, будто он сказал что-то прикольное.
Откуда вы берете деньги на эту сеть? – спрашивает он каждого.
Они качают теневыми головами.
Первая Олда говорит ему однажды вечером, не на камеру: Да бросьте вы. Разуйте глаза. Мы добровольцы. Все делают то, что могут. Все могут сделать что-нибудь полезное. Мы делимся умениями. Многого не надо. Многого и не требуется. На всех хватит. Мы находчивые. Всегда есть выход. На себя посмотрите: находите деньги на этот фильм, продавая всякую всячину из прошлого. С одной стороны, старинное китайское блюдо или гобелен, а с другой – «Тысяча тысяч людей».
Ричард рассказал ей, что собранных денег хватило на то, чтобы снять этот фильм и вернуть деньги по расторгнутому им контракту на другой проект, над которым он работал. Он совершил налет на старье своих родителей, пролежавшее в целости и сохранности больше десяти лет в ящиках, и обнаружил там много вещей, за которые люди готовы платить реальные деньги.