Джованни ВергаВесна
Когда Паоло явился в Милан с нотами под мышкой, – а в те времена, для него все дни были солнечные и все женщины – красавицы, – то скоро встретил принцессу. Ее так. прозвали девушки в магазине, потому что она была хорошенькая, а ручки у неё нежные; но больше всего за то, что она была гордячка, и вечерами, когда подруги влетали в Галерею, будто стая воробьев, – она предпочитала уходить одна, завернувшись своим белим шарфом, к воротам Гарибальди. Там она и встретила Паоло; он бродил вертя и перевертывая в голове музыкальные идеи, юношеские мечты о славе!.. Дело было в один из тех блаженных вечеров, когда человек тем способнее чувствует себя вознестись к облакам и звездам, чем легче у него кошелек и желудок. Паоло было приятно следить за своей фантазией, воплощая ее в образ грациозной девочки, которая шли впереди его, подхватывая свое серенькое платьице, когда случалось спускаться с приступок на кончиках немножко истертых ботинок. Таким образом Паоло встретил ее еще раз – другой и кончилось тем, что они очутились рядом. Она покатились со смеху при первых его словах и всякий раз убегала. Если-бы он уступил ей с первого раза, тогда-бы ему больше ее не встретить. – Наконец, однажды вечером, шел дождь, у Паоло тогда еще был зонтик, – они очутились под – руку; улица уже начинала пустеть. Она сказала, что ее зовут Принцессой; свое имя, – как части бывает, – она совестилась сказать. Он проводил ее до дома, но остался в пятидесяти шагах от ворот. Она ни за что ни хотела, чтобы кто-нибудь, а особенно он, – видел в каком «пышном дворце» обитают её родители.
Так прошло две или три недели. Паоло дожидался ее в Галлерее, со стороны Сильвио – Пеллико, закутанный в жалкий летний плащ, который в январе только хлестал его по ногам. Она прибегала скоро – скоро, пряча в муфточку личико, румяное от холода, просовывала руку ему под руку, и оба забавляясь, считая троттуарные плиты, шли тихонько, веселые с мороза. Паоло часто толковал о фугах, и канонах; девочка просила толковать ей «по-милански». Когда она в первый раз пришла с нему, в каморку четвертого этажа, и слушала, как он играл на фортепиано те песни, о которых говорил ей, – она его крепко – крепко поцеловала… Но это еще очень нескоро случилось.
В модном магазине, у рабочего стола, за картонными коробками, ворохами лент и цветов, много говорилось о новом «обожателе» Принцессы, и много было смеху над этим «новым», над его плащом «Христа ради», над тем, чти он хоть-бы тряпочку какую подарил своей красавице. Принцесса, будто ничего не слышала, вертелась спиной и шила, молча, сердитая.
Бедный великий будущий композитор столько говорил ей о предстоящей славе и разных прелестях окружающих эту богиню – славу, что Принцесса не могла-бы обвинять его… в увлечении каким-нибудь русским князем или сицилийским бароном. Однажды, Паоло вздумал подарить ей колечко, – простой, золотой тоненький обручек, с половинкой жемчужинки, поддельной; это было в начале месяца. Она покраснела и поблагодарила, растроганная, – в первый раз, – крепко пожала ему руку, но подарка не приняла, может был, угадала, каких лишений стоила будущему Верди эта безделка… От другого она принимала много больше, и без смущения и без такой благодарности… Теперь в угождение милому она пустилась в большие расходы: заказала в долг платьице, купила дешевую мантильку, стеклянные серьги, – Бог знает в каких лавчонках. Тот, – другой – внушил ей вкус и элегантные привычки, Паоло этого не знал, не знал, что она задолжала и повторял:
– Как к тебе идет, как ты хороша!
Ей было приятно это слышать. Она была счастлива, что в первый раз ничем из своих украшений не одолжена своему милому.
По воскресеньям, если бывала хороша погода, они отправлялись гулять за заставу, или на укрепления, на Изола-Белла, на Изола-Ботта, пыльные острова твердой земли. В эти дни – безумно мотали. Когда приходилось платить по счету, Принцесса раскаивалась в дневных глупостях; сердце у неё сжималось; она шла к окошку, выходившему в огород, облокачивалась и смотрела, Паоло подходил к ней, становился рядом, плечо с плечом, и оба смотрели на этот клочок зелени. Солнце заходило за аркой Семпиона, у обоих на душе было хорошо и грустно. Если шел дожди, были другие развлечения: катались в омнибусах от Новых Ворот к Воротам Тичинским, оттуда к Воротам Победы; тратили тридцать сольди и два часа катались в карете, будто господа… Шесть дней потом Принцесса нашивала блонды и навертывала на проволоку бархатные цветы, вспоминая воскресное празднованье. Случалось, молодой человек не обедал ни накануне, ни на другой день.
Так прошла зима, прошло лето; они играли в любовь, как малые дети играют в войну, в крестный ход. Она не удостоивала дать ничего больше; он был слишком беден и не смел попросить. Однако, она его в самом деле любила, но по милости того, другого слишком много наплакалась и воображала, будто стала рассудительнее. Она и не подозревала, что после того, другого, её собственная деликатность, инстинктивно, подсказывала ей единственное доказательство любви в человеку в самом деле любимому: не допускала броситься ему на шею… Бедная девочка!
Наступил октябрь. Печальная осень наводила тоску; Паоло предложил съездить в деревню, на озеро. Воспользовавшись днем, когда уезжал куда-то её папаша, рискнули на огромную глупость – пятьдесят лир она стоила! – и отправились в Комо на целый день. В гостинице хозяин спросил, уедут-ли они с вечерним поездом… Дорогой, Паоло ужь спрашивал Принцессу, как им быть, если придется ночевать не дома. Она смеялась.
– Ну, скажу, что ночевала в магазине, что была спешная работа.
Теперь, молодой человек, затрудняясь, посмотрел на хозяина, на нее, и не знал что сказать. Она наклоняла голову, отвечала; – «Уедем завтра!» – хозяин вышел, они обнялись – и тем кончилось.
О, славные прежде бывали дни, когда они рука в руку, гуляли под цветущими каштанами, и ни от кого не прятались, и сами не смотрели кругом, не видали дам в шелковых платьях, карет четверней, новеньких шляп молодых господ, которые скакали с сигарами в зубах! О, славные воскресные дни, когда бывало, кутили на пять лир! О, славные вечера, когда, бывало, целый час простаивали у ворот и все не могли расстаться, не говоря и десятка слов, не расхватывая рук, не замечая торопливых прохожих!.. Когда это началось, они и не думали, что полюбят в самом деле… Вот, полюбили, и доказали – и начались другие тревоги.
Паоло никогда не говорил ей о том, другом. Он угадал его существование с первого дня, с того раза как Принцесса стала под зонтик; угадал – по сотне пустяков, незначительных признаков движений, по звуку голоса на некоторых словах. Теперь, вдруг поднялось какое-то болезненное любопытство. Она была сердечно правдива и призналась во всем. Паоло не сказал ни слова. Он смотрел на занавески огромной трактирной постели, захватанные неизвестными руками…
Они знали, что этот праздник не сегодня – завтра кончится; знали оба и не заботились; может быть, потому, что перед ними еще был великий праздник юности. Он почувствовал как будто облегчение от признания девушки, как будто оно разом избавляло от всякого колебания и совестливости, как будто свободнее виделась впереди минута прощания… Об этой минуте часто думали оба, – спокойно, как о неизбежном, с покорностью – преждевременной и не предвещавшей добра. Покуда они друг друга еще любили и обнимались!.. Когда минута настала, вышло совсем другое.
Бедному малому были очень нужны сапоги и деньги. Его сапоги истрепались, бегая на грезами артистических снов и юношеского честолюбия, за этими гибельными грезами, которые толпами слетаются со всех концов Италии и гаснут у зеркальных окоп Галлереи в холодные зимние ночи, в печальные голодные дни. Дорого стоили Паоло бедные глупости его любви! В двадцать-пять лет, когда все богатство – голова да сердце, люди не имеют права любить, даже какую-нибудь Принцессу; ни на миг, под страхом свалиться в пропасть, не имеют права отвести глаз от роскошной, обольстившей иллюзии: она, может быть, звезда будущего! Вперед, все вперед, приковав взор к этому маяку, пристально, жадно, – идти, запереть сердце, не слушать, не уставать, – идти неумолимо, хотя-бы пришлось растоптать сердце… Паоло занемог и никто этого не знал; даже целые три дня не знала и Принцесса. Настали тяжкие, черные дни, когда люди уходят бродить по пыльным дорогам за заставу, глазеют в окна золотых дел мастеров, читают объявления вывешенные в полиции; дни, когда в голове мутит, глядя на реку под мостом, – а поднять голову – вечно в глазах эти иголки Собора!.. По вечерам, дожидаясь на улице Сильвио-Пеллико, вечером казался Паоло холоднее, часы длиннее прежних, походка Принцессы не так легка и привлекательна.
В это время, ему вдруг свалилось огромное счастье: ни много – ни мало – четыре тысячи лир в год; приглашали ехать играть на фортепиано в кофейных и концертах, в Америку. Он принял с таким удовольствием, как будто у него было выбирать что и получше. Потом, подумал о Принцессе. Вечером, позвал ее ужинать в отдельный кабинет, у Биффи, – как какой-нибудь, в самом деле, богач кутила. Он взял сто лир задатку и мотал. Бедная девочка таращила глаза на такой сарданапаловский пир, и после кофе, – головка у неё отяжелела, – уселась и прижалась к стенке, на диване. Она была немножко бледненькая, немножко печальна; но красивее чем когда-нибудь. Паоло все целовал ее в шейку, в затылочек. Она позволяла и смотрела на него испуганно, будто предчувствуя несчастье. У него сердце сжималось. Он хотел сказать, что ужасно ее любит, и потому спросил ее, что это будет, когда они больше не увидятся. Принцесса молчала, повернула лицо в тень, зажмурилась и не шевелилась, чтоб скрыть крупные, сверкающий слезы, которые у неё так и катились, катились по щекам. Молодой человек увидел и удивился: он в первый раз видел, что она плакала.
– Что с тобой? спросил он.
Она не отвечала, потом, задушонным голосом сказала: