Эвальд почти не узнавал когда-то роскошные здания, теперь превратившиеся в страшные скелеты. Вот это когда-то было университетом, а это — библиотекой. Театры, рестораны и посольства представляли собой одну и ту же серую груду камня. Над ними висели обрывками разорванные и перепутанные провода. Вот остатки советского посольства. Штат его выехал отсюда в Москву в конце июня 1941 года, предоставив слово Красной Армии.
Показывая пальцем вдаль, Эвальд сказал:
— Бранденбургские ворота.
Вика ускорила шаг. Вскоре они вышли на Парижскую площадь, и пресловутые ворота предстали перед ними во всей своей красе.
Это было большое сооружение шириной свыше шестидесяти метров и высотой метров двадцать пять. Дорические колонны делили ворота на пять проездов. Сверху вздымали медные ноги четыре скачущих коня. В отверстие, пробитое осколком в голове одного из коней, было вставлено красное знамя, которое полыхало куском огня на фоне серого дыма, все еще стелющегося над городом.
Возле арки генерал остановился. Вика вопросительно подняла на него глаза, но генерал, оказывается, вовсе не глядел на знаменитые ворота. Он смотрел на советские танки, проходящие под ними.
Один за другим, сияя красными флажками, проходили советские танки под Бранденбургскими воротами и исчезали в туманной перспективе Шарлоттенбургского шоссе. Танки шли не спеша, как будто даже задумчиво перебирая огромными гусеницами по плитам мостовой.
Генерал, наконец, оторвал свой взгляд от танков и медленно пошел дальше.
Миновав Бранденбургские ворота, повернули вправо, к огромному зданию рейхстага, над стеклянным куполом которого тоже развевалось красное знамя, Знамя Победы.
На массивных ступенях немецкого парламента обедали солдаты. Из котелков валил пар.
Все засуетились. Из рейхстага показался полковник и еще несколько офицеров. Они направились к члену Военного Совета, и полковник, став во фронт, замысловато отрапортовал:
— Товарищ генерал-лейтенант, полк, после захвата рейхстага и водружения Знамени Победы над ним, находится на отдыхе.
— Показывайте своих героев, — сказал Сизокрылов. — Где они, ваши орлы?
Поднялась беготня, послышались где-то там, на ступенях и внутри, среди стен полуразрушенной громады, короткие, отрывистые приказания, и вскоре к члену Военного Совета вышло несколько десятков солдат и офицеров. Они сошли с широких ступеней и, как бы сызнова оценивая свой подвиг, но теперь уже с точки зрения Военного Совета, косились на мощные колонны и огромной толщины стены рейхстага.
Тут были сержант Егоров и младший сержант Кантария, два разведчика, водрузивших над рейхстагом это самое знамя, которое теперь развевалось на головокружительной высоте семидесяти с лишним метров. Подошли капитан Неустроев, старший сержант Сьянов, старшие лейтенанты Самсонов и Гусев, сержант Иванов, солдаты Сабуров и Савенков и многие другие. Не было только тех, что пали при штурме и были похоронены теперь в тенистых аллеях Тиргартена.
Герои штурма шли навстречу генералу спокойные, улыбающиеся, усталые, как черти. Пока Сизокрылов беседовал с ними, Эвальд рассказывал любознательной Вике об этом мрачном массивном здании. Оно было сооружено 50 лет тому назад в стиле итальянского Возрождения, но, конечно, с прибавлением прусской тяжеловесности и торжественной напыщенности.
Эвальд повел Вику к западному подъезду, где вздымался мощный шестиколонный портик, увенчанный сидящей в седле огромной женщиной Германией, как объяснил Эвальд. Над массивными, теперь широко распахнутыми дверьми возвышался похожий лицом на Бисмарка святой Георгий, убивающий дракона.
Большой памятник Бисмарку стоял невдалеке. Старый юнкер в кирасирском мундире с палашом в руке мрачно смотрел на Вику с красного гранитного постамента.
За Бисмарком из густой зелени подымалась высокая колонна, так называемая Колонна Победы, украшенная всевозможными барельефами, и горельефами, повествующими все о том же: о военном величии Пруссии, о ее победах. От колонны на юг шла уставленная по краям статуями аллея, которая называлась Аллеей Победы. Здесь были тридцать два памятника, по шестнадцати с каждой стороны. Позади каждой статуи прусского владыки помещалась полукруглая мраморная скамья с двумя бюстами его соратников или собутыльников. Многие статуи были изрядно повреждены пулями и осколками.
Эвальд терпеливо называл Вике каждого прусского маркграфа, курфюрста, короля: Альбрехт Медведь, Отто I, Отто II… Позади них на скамейках приютились бесчисленные герцоги, князья, графы и бургграфы, кардиналы и епископы, рыцари и бароны, магистры и пробсты, фельдмаршалы и гофмейстеры, канцлеры и советники.
Вика находилась в сердце старой Пруссии — чванной, воинственной и жадной до чужого добра.
Следом за Викой и Эвальдом медленно шли солдаты, прислушиваясь к объяснениям и многозначительно переглядываясь. Один из них подошел ближе и сказал:
— Геббельса видел. Обгоревший совсем. И мертвый боялся в руки к нам попасть, спалить себя приказал.
Осмотрев Аллею Победы, Вика и Эвальд вернулись к члену Военного Совета, который все еще оживленно беседовал с солдатами и офицерами.
— А вы, товарищ генерал, — пригласил Сизокрылова один из солдат, зайдите в гости к нам в рейхстаг.
Поднялись по ступеням южного входа. Все здесь носило следы недавнего сражения. Под высокими сводами стлался дым только что погашенных пожаров. Кое-где еще горело. Всюду валялась разбитая мебель. Стены и потолки были в зияющих пробоинах.
Солдаты, показывая генералу то один, то другой закоулок и водя его по огромным комнатам, рассказывали об ожесточенных схватках с засевшими здесь немцами. Потом через кулуары прошли в большое помещение и оттуда по темным полуразрушенным вестибюлям в зал заседаний.
Это было обширное и высокое помещение, покрытое сверху стеклянным куполом. Полкупола было разбито, и солнечный свет ярким снопом падал на дубовые стены, пробитые осколками, на простреленные орнаменты и гербы.
С этой трибуны ревел когда-то Адольф Гитлер.
Но Франц Эвальд вспоминал и многое другое, связанное с этим залом. Эти стены слушали горячие речи Августа Бебеля, Карла Либкнехта, Клары Цеткин, Вильгельма Пика, спокойный и твердый голос Эрнста Тельмана.
Лицо Эвальда скривилось в непроизвольной судороге. Он поднял глаза на генерала и тихо сказал:
— Мне пора идти.
Он хотел немедленно попасть в Веддинг.
Они вышли из рейхстага.
— Желаю успеха, — сказал генерал, прощаясь с Эвальдом.
Эвальд ушел, а Вика, провожая его взглядом, задумчиво произнесла:
— Если бы все немцы были такие хорошие, моя мама была бы жива.
Сизокрылов нежно взял ее за руку, и они медленно пошли на Унтер-ден-Линден, где их ожидали машины.
XXVIII
Какой это был яркий, необыкновенный день!
Для Тани он начался с того, что ее на рассвете разбудили выстрелы. Потом прибежала порядком напуганная санитарка, сказавшая, что немцы напали на медсанбат.
В Фалькенхагене действительно появилась большая группа вооруженных немцев — из тех, что ночью прорвались из Берлина. Медсанбату пришлось выдержать бой с ними. Врачи, сестры и санитары вместе с ветеринарами из расположенного неподалеку ветлазарета и с прачками из дивизионного банно-прачечного отряда заняли самую настоящую оборону и хотя больше кричали, чем стреляли, но немцы тем не менее отступили и исчезли.
В первые минуты страха Таня сразу же подумала о Лубенцове: где он теперь, не наскочил ли ночью на немцев и как хорошо, если бы он был теперь здесь — уж он разогнал бы всех немцев в два счета!
Когда все успокоилось — это уже было в полдень, — Таня собралась ехать в Потсдам. Она заранее облюбовала одну из многочисленных трофейных легковых машин, брошенных немцами и во множестве стоявших на улицах города. Рутковский разрешил ей и Глаше отлучиться на день.
Правда, многие не советовали ей ехать теперь, так как на дорогах еще было тревожно, но ей казалось уже немыслимым иметь возможность повидать Лубенцова и не повидать его.
Однако в час дня прибыл приказ приготовиться к движению. Дивизия снималась с места: ей предстоял путь дальше, на запад.
Волей-неволей приходилось отказаться от поездки.
Но когда Таня складывала свои вещи, к ней прибежала маленькая повариха из Жмеринки и, с трудом превозмогая волнение, сказала:
— Таня Владимировна, вас кто-то спрашивает! Верховой!
Таня вспыхнула от радости, думая, что это приехал Лубенцов.
Она быстро вышла на улицу и издали увидела верхового, но это оказался не Лубенцов, а его молоденький ординарец. Конь был весь в мыле. Таня посмотрела в лицо Каблукову, побледнела и спросила:
— Что с гвардии майором?
Каблуков сказал:
— Не знаю. В него стреляли фашисты.
— Где он? — спросила Таня.
— Не знаю. Наверно, уже в штаб перевезли. Он очень плохой. Без сознания. Говорят, что не… не…
Подошли Рутковский и Маша.
— Я поеду, — сказала Таня.
Рутковский пошел к шоферам. Налили бензин в машину. Мария Ивановна побежала искать Глашу. Та пришла, уже готовая ехать с Таней вместе.
— Карту мне дайте, — сказала Таня.
Рутковский подал ей карту.
Каблуков с минуту постоял, потом хлестнул коня и ускакал.
Таня села за руль, но то ли аккумулятор был слаб, то ли Таня волновалась, — машина никак не заводилась. Тогда машину сзади подтолкнули медсанбатские женщины, и она завелась наконец.
Выехав из Фалькенхагена, Таня поехала прямо на юг, к магистрали. Дороги были полны солдат. Все двигалось к западу. Солнце ярко светило. Всем было жарко и весело. До Тани доносились смех и шутки. Машина двигалась медленно. Рядом с ней шли солдаты, они заглядывали в окна и, увидев двух женщин, приветливо кивали им головой и шутили что-то насчет мужьев, да женихов, да деток, которые скоро будут.
— …а я ему гранатой как влеплю! — сказал чей-то басовитый голос рядом с машиной и продолжал рассказывать, но уже не было слышно, что он говорит, и на смену ему послышался другой, тонкий, почти детский: