На развалинах государства и общества сохранились только самые прочные, самые фундаментальные связи: семейные и национальные. Но не классовые и не профессиональные. Большинство профсоюзов, что появились весной 1917-го, скоро исчезнут. Люди сменят профессию, разорвут с прежним окружением. Лавочники и часовщики станут чекистами, токари и слесари – бродячими торговцами-мешочниками, разнорабочие (многие из них – крестьяне, подавшиеся на заработки в города) вернутся в свои деревни делить землю. Швейцарам несколько лет, вплоть до самого нэпа, будет не перед кем открывать двери, не от кого получать чаевые.
Но семья и нация – дело другое. Да, скоро брат пойдет на брата, русский на русского, украинец на украинца. Но и в революцию, и в Гражданскую войну нации не исчезнут, не распадутся. С первых же дней революции национальная идентичность станет много важнее чинов и званий.
Русский философ Владимир Соловьев утверждал, что национального вопроса в России будто бы нет и быть не может. Он слишком мало знал жизнь, и его книжные представления были бесконечно далеки от реальности. Революция 1917 года стала не в последнюю очередь революцией народов.
Поляки стремились воссоздать свое государство, уничтоженное в XVIII веке.
Финны считали, что после отречения Николая II и ликвидации монархии их связь с Россией должна быть расторгнута, а сама Финляндия – обрести независимость. Сенатор Оскари Токой, глава финского правительства, заявил, что Россия теперь является только «уважаемым соседом» и «высокочтимым союзником». После его речи торговцы в Гельсингфорсе и Выборге перестали принимать русские деньги[465].
Сенат Финляндии ввел продовольственные карточки, которые полагались только местным жителям. После этого «русские войска оказались на положении иностранцев». Но это были уже не те русские войска, дисциплинированные, послушные своим офицерам. Русские солдаты «вели себя вызывающе», не признавали местные власти, в грош их не ставили: «Если финские полицейские арестовывали пьяного, как его тут же отбивали русские солдаты»[466]. Матросы на военной базе в Гельсингфорсе, те самые, что убили адмирала Непенина и много достойных русских офицеров, распоясались настолько, что сенат Финляндии попросил Временное правительство вывести из страны русские войска[467].
В Петрограде собрался Литовский сейм, где была принята резолюция о созыве Литовского учредительного собрания и создании независимого литовского государства (в июне 1917-го).
Народы Поволжья, прежде как будто не подававшие признаков политической активности, тоже собирали свои съезды и требовали автономии.
О национально-культурной автономии заговорили и евреи. Революция покончила с позорной чертой оседлости, но положение еврейского народа стало, пожалуй, еще хуже. Евреи по-прежнему жили в страхе. Распространялись слухи, будто дома евреев помечают крестами и скоро будет новый погром. В хлебных очередях ругали евреев, обвиняли их во всех бедах. Евреи, чтобы избежать угроз и оскорблений, перестали показываться в очередях. Тогда появилась новая идея: а почему же евреи в очередях не стоят? Значит, у них и без того все есть? Поползли слухи о «еврейском засилье», о евреях-торговцах, что-де взвинчивают цены[468]. На фоне таких слухов бурное развитие еврейской национальной жизни и активное участие евреев в революции создали идеальные условия для развития антисемитизма. Послереволюционная Россия узнает такие погромы, перед которыми поблекнут и Кишинев 1903-го, и Одесса 1905-го.
Горцы из Дикой дивизии не случайно спешили вернуться (и вернуться с оружием!) к себе домой. Пришла пора взять реванш за поражение в Кавказской войне. В то время на плодородных землях равнин и предгорий процветали богатые русские сёла и казачьи станицы. В одном только Хасав-Юртовском округе жили 100 000 человек, четверть из них – русские поселенцы. Благодаря именно этим поселенцам округ «считался очень богатым»[469]. Чеченцы Грозненского и Веденского округов начали совершать набеги на эти русские села. Полицию разогнали как «контрреволюционную», защищать русских стало некому. Русские крестьяне послали в Петроград свою делегацию – просить прислать войска для обороны от чеченцев[470]. Но скоро мужики поймут, что глупо полагаться на бессильное правительство, и начнут вооружаться сами, вступать в перестрелки с абреками.
Это советская историография утверждала, будто Гражданская война началась с мятежа Чехословацкого корпуса в мае 1918-го. Сейчас историки всё чаще пишут, будто война началась сразу же за большевистским переворотом 25–26 октября 1917 года. Но разве не началом Гражданской войны были эти перестрелки в русских селах, казачьих станицах, горских аулах? И не на одном лишь Кавказе. В Туркестане было не лучше.
Еще в 1916 году мусульмане подняли против русских восстание. Жестоко расправлялись с чиновниками, с крестьянами-поселенцами, захватывали в плен и уводили в рабство их семьи. Восстание подавили. Оседлые сарты (узбеки) покорились, многие кочевые киргизы (казахи) и кара-киргизы (собственно киргизы) бежали в Китай. В 1917 году эти киргизы возвращались на родину. Но русские поселенцы уже заняли их землю. Они помнили зверства повстанцев, ничего доброго от «азиатцев» не ждали, а потому встретили их с берданками и трехлинейками в руках.
Солдаты теперь были не на стороне власти, а на стороне своего народа. Крик «Наших бьют!» был важнее приказа командира. На базаре города Перовска (Сыр-Дарьинская область Туркестана) поссорились русские и киргизы-торговцы. Дошло до солдат. «В казарме раздался крик: “Киргизы бунтуют!” Медлить не стали, отряд прибыл на базар – бить киргизов. Одного киргиза застрелили, еще одного закололи штыком, двоих ранили»[471]. При этом «особое озлобление» было характерно для тех солдат, что были набраны в здешних краях и с детства общались с киргизами.
6 мая 1917 года в деловой газете «Утро России» сообщалось о беспорядках в Туркестане: «европейские переселенцы» устраивают нападения на караваны киргизов, бывших повстанцев, возвращающихся из Китая: «Убивают их тысячами»[472]. Больше всего русских колонистов было в богатой водой Семиреченской области, там русские крестьяне не раз избивали и убивали киргизов. 6 мая убили 231 человека, 13 мая – более 300[473]. 23 мая в Пржевальске, русском городке, расположенном в живописной Каракольской долине неподалеку от Иссык-Куля, состоялось собрание русских общественных организаций. На повестке дня был самый актуальный для тамошних мест вопрос: возвращение киргизов из Китая. Многие не хотели их пускать назад, а некоторые вообще предлагали «вырезать всех киргиз, окружив их в горах и устроив продовольственную блокаду». Один крестьянин заявил, что, мол, все киргизы «подохнут от голода, после чего останется только сжечь их трупы»[474].
Жестокие люди, что уж тут говорить. Но русские поселенцы сами оказались в положении отчаянном. В чужой, еще не вполне освоенной стране, окруженные многочисленными «туземцами», брошенные ослабевшей российской властью на произвол судьбы, они могли рассчитывать только на собственные силы.
В Прибалтике и Грузии русским тоже пришлось столкнуться с враждебностью местного населения. Уже 26 апреля 1917 года Общество русских граждан Лифляндской губернии пожаловалось Временному правительству на притеснение русских чиновников[475]. Латыши стали выживать их с работы, увольнять, заменять на чиновников-латышей. В Кутаисской губернии грузины начали «национализацию» школьного образования: русским учителям предложили уволиться[476].
Словом, национализм в считанные месяцы овладел умами миллионов людей. И не случайно, что самый многочисленный (после русских-великороссов) украинский этнос создал, пожалуй, наиболее мощное и многочисленное национальное движение.
Украинская весна
В начале марта 1917-го поручик Юрий Тютюнник возвращался из служебной командировки в Симферопольский гарнизон. О событиях в Петрограде он еще не знал. Тютюнника встретили два солдата и, отдав честь, обратились к нему на чистом украинском:
– Пане поручнику! Царя вже нема… революція…
«Их усатые лица сияли от радости», – вспоминал Тютюнник, будущий петлюровский генерал. Солдаты – это были украинцы из-под Кременчуга – рассказали ему о событиях последних дней. Но едва ли не больше известия о революции Тютюнника удивило другое: «Еще несколько дней тому назад эти самые “дядьки в шинелях” старались говорить только по-русски, называли меня “ваше благородие”, еще вчера пели “Боже, царя храни”, а теперь они и между собой говорили, и ко мне обращались на родном языке (на рідній мові) и не скрывали от меня своих чувств»[477].
Даже на съезде кооператоров делегаты очень быстро перешли от деловых вопросов к национальным. Некто Васильчук закончил свою речь словами: «За свободную Украину, за самостийность, за родной язык и школу»[478]. На заседание пригласили хор студентов-украинцев. Когда они запели «Ще не вмерла Украина», «то всех охватил невиданный мною в жизни энтузиазм: все целовались, некоторые плакали от радости, – вспоминал Евген Чикаленко. – Я так разволновался, что не смог сдержать слёз, и благословлял судьбу, что довелось мне дожить до такого счастливого дня; я рад был в душе, что со своих младых лет взял верное направление и, хорошо или плохо, шел верной дорогой»