А вот надежда на революцию – вовсе не утопия. В разгар переговоров началась всеобщая политическая стачка в Дунайской монархии, на австрийской военно-морской базе случился бунт, в германских городах уже строили баррикады. Советская печать приветствовала эти беспорядки: «Всей силой своих могучих классовых выступлений рабочие Австрии и Германии поддерживают программу мира, интернационального социализма, написанную на своем знамени российской делегацией. Международная солидарность трудящихся из области отвлеченных принципов переходит в конкретную действительность. <…> Германские и австро-венгерские пролетарии составили один фронт вместе с русской советской властью против германских юнкеров и капиталистов»[845].
Однако большевики слишком торопили события и явно принимали желаемое за действительное. Надежды на революцию в Германии сбудутся, но только спустя десять месяцев. А тогда, в январе 1918-го, немцы выдвинули такие требования, что совершили нечто удивительное – пробудили если не русский, то российский патриотизм у Покровского и Каменева: «Со слезами ярости Покровский объявил, что нельзя же говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не восемнадцать губерний»[846]. Советская делегация намеревалась покинуть Брест в знак протеста против унизительных, небывалых в истории России условий мира. И покинула – но лишь для консультаций в Петрограде. Вскоре переговоры возобновились. На этот раз делегацию вместо Адольфа Иоффе возглавил Троцкий, в то время нарком иностранных дел. Он был в высшей степени уверен в своих силах и даже отказался от помощи барона Александра Нольде, специалиста по международному праву, который предложил большевикам свои услуги. Троцкий считал, что и сам справится.
В самом деле, Лев Давидович произвел на немцев сильное впечатление: «…умный, разносторонне образованный, очень энергичный, работоспособный и красноречивый». Знает, чего он хочет и не остановится «ни перед какими средствами, чтобы добиться желанной цели»[847]. Вот только в числе разнообразных талантов этого яркого и блистательного политика не было, пожалуй, именно таланта дипломата. А в Бресте ему пришлось столкнуться не только с искусными и опытными немецкими (барон Кюльман), австрийскими (граф Чернин), турецкими (Хаккы-паша) дипломатами. Молодые украинцы тоже оказались сильными противниками.
Троцкий, Иоффе, Покровский, Каменев защищали интересы мировой революции, лишь изредка вспоминая об огромной стране, которая оказалась в их власти. Голубович, Севрюк, Любинский, Левицкий защищали украинские национальные интересы. Не две «державы» противостояли в Бресте Германии и ее союзникам – украинцы вели свою игру, используя противоречия между немцами, австрийцами и большевиками. Эти молодые люди проявили такие дипломатические способности, что вызвали уважение у спесивых тевтонцев.
Статс-секретарь Кюльман, один из лучших германских дипломатов, вынужден был признать: «…украинцы хитры, скрытны и абсолютно не знают меры в своих требованиях… когда они видят, что могут… позволить себе это…»[848]
«Я удивлялся молодым украинцам – вспоминал Макс Гофман. – Они, конечно, знали, что кроме возможной помощи со стороны немцев у них ничего нет, что правительство их – одна фикция. Тем не менее в переговорах с графом Черниным они твердо стояли на своем и в своих требованиях ни на йоту не уступали»[849].
Украинцы сначала требовали у Австро-Венгрии Галицию, Буковину и Карпатскую Русь, чтобы соединить все украинские земли под одной властью – властью Украинской Народной Республики. Все равно как если бы младенец попытался освободиться от пеленок и отнять у бодрого еще старика часть его имущества. Разумеется, такая задача украинцам была не по силам, но они сумели добиться у немцев и австрийцев уступки им Холмщины. Австрийцы даже подписали с УНР тайное соглашение, по которому обязывались (!) соединить Галицию и Буковину в один коронный край и таким образом осуществить давнюю мечту австрийских украинцев. Свое обязательство они, конечно, не исполнят.
Въедливые, настойчивые переговорщики, неутомимые крючкотворы, украинцы начали переигрывать блистательного горлопана Троцкого. Но их беда была в слабости украинского государства, которое, казалось, доживает последние дни. Троцкий говорил, будто «единственной территорией, на которую могла еще опираться Рада, являлась Брест-Литовская цитадель»[850].
В ночь с 21 на 22 января Ленин велел передать радиограмму «Всем. Мирной делегации в Брест-Литовске особенно»: «…Киевская Рада пала. Вся власть на Украине в руках Совета. Бесспорна власть Харьковского ЦИК на Украине; назначен большевик Коцюбинский главнокомандующим войсками Украинской республики»[851].
Телеграмма перепугала украинцев, тем более что немцы и их союзники в достоверность сведений Ленина поверили сразу. Болгарский представитель обещал плюнуть в лицо Троцкому, коли радиограмма Ленина не подтвердится.
Ленин не лукавил. Он в самом деле не знал реального положения дел в Киеве и явно торопил события. Но точно так же не имели достоверной информации и в Брест-Литовске.
Большевики привезли с собой двух представителей харьковского правительства и пытались доказать, что именно они представляют Украину, а Центральная рада, мол, потеряла уже и Киев. Телеграмма Ленина была весомым аргументом, но известий собственно из Киева еще не было. Их ждали несколько часов. Наконец пришла радиограмма, но не от большевистского ревкома и не от Муравьева или Антонова-Овсеенко. На связь вышли украинский министр иностранных дел Александр Шульгин[852] и Всеволод Голубович, который к этому времени вернулся в Киев и возглавил новое украинское правительство. Сообщение получил Николай (Микола) Любинский, который первым делом вспомнил о болгарском дипломате, что обещал плюнуть в Троцкого: «Ему, очевидно, придется сегодня вечером сделать это»[853], – с веселым злорадством заметил Любинский.
Штурм
1
Пока дипломаты в Бресте спорили, а петлюровцы добивали большевиков на правом берегу Днепра, левый уже заняли войска Муравьева. Красногвардейцы и революционные солдаты были потрясены открывшейся перед ними величественной картиной. Даже сейчас, после недели кровопролитных боев и артобстрелов, город был прекрасен. Виднелись купола Михайловского Златоверхого собора, Андреевской церкви, Межигорского монастыря, Святой Софии, Киево-Печерской лавры. Многоэтажные здания представлялись сверкающими белыми дворцами. Даже москвичи и петроградцы смотрели с восхищением на панораму древнего Киева. Что говорить о тех, кто в жизни своей видел только бревенчатые избы да белёные хаты! Красногвардейцы и революционные солдаты «как завороженные, молча остановились, любуясь чудесной красотой города, к которому все так стремились, чтобы водрузить в нем знамя социальной революции»[854], – вспоминал Муравьев.
Со времен античных полководцы обращались с речью к своим воинам, вдохновляли их перед битвой. Решил вдохновить своих бойцов и Михаил Муравьев. Он выпустил приказ-воззвание: «Рабочие, солдаты, матросы! <…> Перед вами столица Украины, последний оплот контрреволюции, буржуазии, помещиков, дезертиров, генералов и офицеров, которые беспощадно истребляли восставших наших братьев рабочих. Вы должны взять этот город, водрузив красное революционное знамя социальной революции на этих чудных прекрасных берегах Днепра…»[855] Муравьев разъезжал на автомобиле от полка к полку, от одного отряда к другому и напоминал: «Будьте беспощадны, главное – будьте беспощадны, никому пощады не давайте!»[856]
Однако Юрий Коцюбинский утверждал, что Муравьев обращался к своим солдатам с куда более понятными и простыми словами: «В Киеве вы отдохнете, там вы снимете шкуру с буржуазии, там будет всего вдоволь»[857].
«Возьмем Киев, то все ваше <…> особняки, перины, все вы будете жить в барских комнатах <…> будете и отдыхать, и гулять»[858], – так слова Муравьева передает председатель комитета 1-й революционной армии Сергей Коптелов.
По приказу Муравьева красные батареи открыли огонь по Киеву. У Муравьева не было никаких разведданных о городе, не было аэропланов, которые тогда уже активно использовали для воздушной разведки. Поэтому огонь открыли просто по центральным кварталам – значит, по буржуям. Решили, что простой рабочий на Крещатике не живет, поэтому и обстреливали нещадно Крещатик, Александровскую и Владимирскую улицы. Канонада надолго запомнилась жителям Киева. Один из снарядов попал в 1-е хирургическое отделение киевского военного госпиталя и пробил водопроводную трубу. Вода затопила одну из палат[859].
Василию Шульгину показалось, что большевики «одиннадцать суток долбили Киев снарядами всех калибров»[860]. На самом деле Муравьев обстреливал Киев всего три дня, которые показались киевлянам вчетверо длиннее. Ведь обстрелу Муравьева предшествовало несколько дней перестрелки с «Арсеналом», не столь разрушительной, конечно, но тоже запомнившейся надолго. «Со времен Батыя и Менгли-Гирея не знал Киев такого ужаса»[861], – вспоминал Дмитрий Дорошенко. По словам Винниченко, улицы как градом были засыпаны шрапнелью[862].
Обстрел был исключительно мощный, интенсивный. Он начинался в семь утра и продолжался до часа ночи. В минуту выпускалось от 6 до 10 снарядов, то есть 360–600 снарядов в час, 6840–10 800 за день бомбардировки[863]. «Мне и на фронте во время больших сражений с немцами не приходилось быть под таким продолжительным и ураганным обстрелом, какой выдерживало население, киевляне»[864], – вспоминал генерал Мустафин.
«Киев пришлось обстреливать артиллерией, так как пехота не пошла бы в наступление из-за своей малочисленности. <…> Таким образом, Киев можно было взять только нахрапом, наудачу»[865], – оправдывал Муравьева народный секретарь советской Украины (УНР Советов) Георгий Лапчинский.
Перед громадой великого города войско Муравьева казалось ничтожным. Всего-то 3400–3500 штыков, 22 пушки и гаубицы, бронепоезд (блиндированный) и два броневика в 1-й революционной армии. До 4000 штыков, 26 орудий, три броневика – во 2-й революционной армии. Итого: не более 7500 штыков, 48 орудий, 1 бронепоезд, 5 броневиков[866]. Как видим, главной ударной силой этого войска была именно артиллерия. Причем в распоряжении Муравьева было несколько тяжелых 120-милимметровых морских орудий Виккерса, которые транспортировали при помощи волов. Батарея морских орудий стреляла так эффективно, что «просто не давала передвигаться по тем участкам, которые она обстреливала»[867].
Всеволод Петров упоминает способ, при помощи которого Муравьев будто бы увеличил огневую мощь своей армии. На складах в Дарнице, захваченных красными, были пушки и огромные запасы снарядов. Муравьев велел расставить трофейные пушки вдоль железной дороги, снабдить их снарядами, в качестве орудийных расчетов поставить пехотинцев. Профессиональные артиллеристы ездили от батареи к батарее на паровозе, определяли дальность, точку прицеливания, наводили орудие на цель, а пехотинцам оставалось только подносить снаряды и стрелять[868]. Однако в большевистских источниках о такой тактике ничего не говорится. К тому же у Муравьева хватало орудий, а вот пехоты как раз было мало.
В штабе красных считали, будто гарнизон Киева составлял 20 000 бойцов[869]. На самом же деле украинская армия была в четыре раза меньше армии Муравьева. Январское восстание подорвало и без того невеликую военную мощь Украинской Народной Республики. Убитыми и ранеными украинская армия потеряла треть личного состава – 900 человек (300 убитых, 600 раненых). Теперь Михаил Ковенко, который оттеснил от командования совершенно неспособных Шинкаря и Порша, мог собрать в лучшем случае 2000 штыков, а возможно, и еще меньше. Советские военачальники Вацетис и Какурин, одни из первых историографов Гражданской войны, оценивают силы УНР еще скромнее: «Для обороны Киева Украинская рада располагала не более 1200 чел. надежных войск»[870]. В распоряжении Вацетиса и Какурина было много достоверных источников, так что их оценка, видимо, наиболее точна.
1200 штыков для защиты Киева – ничтожно мало. К тому же гайдамаки, вольные казаки, солдаты, сечевые стрельцы были утомлены неделей жестоких боев. Украинская артиллерия намного уступала муравьевской[871]. Неопытные артиллеристы разместили одну из батарей на Софийской площади, где «две колокольни Михайловского и Софиевского соборов, а также пожарная каланча» служили хорошими ориентирами для вражеской артиллерии[872]. Разгромив рабочих «Арсенала», украинцы восстановили контроль над водопроводом и электростанцией. На радостях они даже не подумали о светомаскировке. Богатый центр города сиял огнями: «…стоящие на горе колокольни, освещенные электричеством, должны были маячить на десятки верст Заднепровья»[873]. Настоящий подарок для артиллерии Муравьева.
В те дни на сторону украинской армии перешел еще один артиллерист, генерал-майор и георгиевский кавалер Александр Натиев[874]: «…наблюдая за беспорядочной стрельбой украинцев», он «взялся руководить артиллерийской обороной одного участка и нанес серьезный ущерб большевикам в последние дни обороны Киева»[875]. Возросшую эффективность украинской артиллерии отмечали и большевики. Виталий Примаков в своих воспоминаниях писал о мощной артиллерии противника, который располагал к тому же «прекрасными наблюдательными пунктами на горах и колокольнях монастырей»[876].
В распоряжении Рады было два бронепоезда, которые ремонтировались в железнодорожных мастерских[877]. Пробольшевистски настроенные железнодорожники обещали «разобрать» эти поезда[878]. Но один из них, бронепоезд «Слава Украине!», принял участие в боях.
Украинские военачальники взорвали только железнодорожный мост через Днепр[879]. Остальные взорвать не успели, не смогли, не решились или не догадались, хотя в Киеве были огромные запасы снарядов и взрывчатки. Бронепоезд Полупанова остановился перед разрушенным мостом и, получив приказ обстрелять лавру, открыл огонь. Храмы лавры служили отличным ориентиром для стрельбы. У блиндированного поезда Полупанова было два трехдюймовых орудия и пятнадцать пулеметов «Максим». Выпустили снарядов триста, правда, особого ущерба неприятельским войскам не причинили[880].
Видя бесполезность своего блиндированного поезда, Полупанов с товарищами сняли с него обе пушки и пулеметы и по льду переправились через Днепр. Вскоре они, правда, попали под ураганный огонь бронепоезда «Слава Украине!», который обстреливал их со станции Киев-II. «Украинцы с киевских высот засыпали ураганом огня революционные армии»[881], – вспоминал сам главком Муравьев. Виталий Примаков, пораженный мощью украинского огня, решил, будто петлюровцы установили вдоль берега Днепра «до 300 пулеметов»[882].
Артиллерия Муравьева тоже продолжала огонь. Били уже не только по площадям. Большевики узнали координаты здания Центральной рады и дома Грушевского и открыли по ним огонь. «Центральная Рада проводила свои заседания среди страшнейшей канонады, – вспоминал Дмитрий Дорошенко. – Часами невозможно было пройти через центральный вход <…>. Приходилось пробираться через двор и боковые улицы»[883].
В Киеве как раз проходила первая сессия Всеукраинского церковного собора. Епископа Вениамина (Федченкова) удивило спокойствие украинских священников и мирян: «“Щирые” агитаторы агитировали, точно ничего не слышали». А между тем «снарядами уже были пробиты стены лаврского собора. В нашем здании гранаты рвались и в домовой церкви, и в конюшне, и над парадным входом»[884]. Но украинцы спокойно обедали под обстрелом, а после обеда запевали хором «Ще не вмерла Украина».
Больше других пострадали от артобстрела церкви Михайловского монастыря[885] и дом (шестиэтажный с мансардой) профессора Грушевского. Один из самых высоких в городе, он служил отличным ориентиром.
«25 января, во время бомбардировки Киева, большевики зажигательными снарядами расстреляли дом, где я жил, – наш фамильный дом, построенный десять лет назад на деньги, оставленные отцом, – писал Михаил Грушевский. – Несколько десятков зажигательных снарядов <…> за несколько минут превратили весь дом в пожарище. <…> Сгорели мои рукописи и материалы, библиотека и переписка, коллекции украинских древностей, что я собирал столько лет, собрания ковров, вышивок, оружия, посуды, фарфора, фаянса, украшений, мебели, рисунков»[886].
Муравьев таких «подвигов» не стеснялся, он ими гордился. Из телеграммы М.А.Муравьева В.И.Ленину: «Я приказал артиллерии бить по высотным и богатым дворцам, по церквям и попам <…>. Я сжег большой дом Грушевского, и он на протяжении трех суток пылал ярким пламенем»[887].
Этот пожар видел и Василий Шульгин. Он едва ли не радовался, ведь погибало «гнездо злого волшебника», живого символа ненавистного «украинства»: «“Почти что небоскреб” пылал. И мне казалось, что в огромном полыме вьется старый колдун Михайло, вьется и бьется над своим гнездом, смешивая волны черноморовой бороды своей с вихревыми клубами багрового дыма…»[888]
Дмитрий Дорошенко решил, будто бы по дому Грушевского бил бронепоезд Полупанова[889]. Но товарищ Полупанов не знал, кто такой Грушевский, и особого приказа на этот счет не получил. Он уже переправил через Днепр обе свои трехдюймовки, 14 пулеметов и 420 бойцов. Матросы ввязались в уличные бои.
Тем временем Виталий Примаков с двумя сотнями червонных казаков перешел Днепр по тонкому льду в районе Вышгорода, захватил предместье Куреневку, станцию Пост-Волынский, а затем прорвался на Подол. Украинский историк Тинченко считает, что отряд Примакова можно было бы легко разбить, вытеснить из города, стоило только бросить в бой сечевых стрельцов, которые должны были оборонять Подол. Однако их не оказалось на месте. Сечевики то ли по собственной инициативе, то ли выполняя чей-то приказ ушли в другой район города и занялись разоружением нейтральных частей. Стратегически важный Подол остался в руках Примакова и его червонных казаков.
Труднее пришлось большевикам в боях за Николаевский цепной мост. Мост оборонял Всеволод Петров с гордиенковским полком и взводом («чотой») сечевых стрельцов. Первая атака армии Берзина захлебнулась из-за плотного ружейно-пулеметного огня украинцев. Большевики накрыли обороняющихся артиллерией, нанесли им немалые потери, но украинцы не оставили своих позиций. Тогда товарищ Ремнёв бросил в бой один из трех своих броневиков. Однако опытные в военном деле сечевые стрельцы заманили броневик в засаду и расстреляли его бронебойно-зажигательными пулями. В армию прибыл Муравьев, но и ему не сразу удалось переломить ход сражения. И тут к большевикам пришла неожиданная помощь.
После разгрома «Арсенала» двадцать красногвардейцев сумели уйти от преследования петлюровцев. Они нашли себе приют в Киево-Печерской лавре. Монахи не только не выдали их петлюровцам, но спрятали, накормили, дали возможность отдохнуть. И вот набравшиеся сил красногвардейцы установили на лаврской колокольне пулемет и открыли огонь по оборонявшим мост украинцам. Гордиенковцы и сечевики решили, будто в тыл пробрался большой отряд красногвардейцев, и начали отступать[890]. Муравьев и Ремнёв повели своих солдат в атаку, причем Муравьев лично стрелял по украинцам из пулемета.
2
Штурм Муравьевым Киева оставил одну историческую загадку. Точнее, ее оставил сам Муравьев. Уже в Одессе он так описывал свои киевские подвиги: «Я занял город, бил по дворцам и церквям… бил, никому не давая пощады! 28 января Дума (Киева) просила перемирия. В ответ я приказал душить их газами. Сотни генералов, а может и тысячи, были безжалостно убиты… Так мы мстили. Мы могли остановить гнев мести, однако мы не делали этого, потому что наш лозунг – быть беспощадными!»[891]
Это дало основание украинскому историку Савченко, а вслед за ним и многим современным публицистам, журналистам, блогерам решить, будто «Муравьев первым в Гражданской войне использовал отравляющие газы, запрещенные всеми международными соглашениями как изуверское оружие»[892]. Савченко считает, что именно при помощи газов Муравьеву удалось «захватить мосты через Днепр и преодолеть оборонительные укрепления украинских войск на днепровских кручах»[893].
Никаких укреплений «на днепровских кручах», как мы знаем, не было. Да и применять газы в условиях большого города было очень рискованно, хотя запасы химического оружия на армейских складах имелись, теоретически их можно было пустить в дело. Но для газобаллонной атаки у муравьевцев не было даже необходимой метеостанции, чтобы предсказать направление ветра. Ни в одних мемуарах не встречается упоминание о газовых баллонах и специальных химических войсках у Муравьева. Если б у Муравьева баллоны всё же были, газ можно было бы применить против неприятеля, засевшего в подвалах и на нижних этажах зданий. Но подготовка такой атаки требует времени, а бои за Киев были скоротечны.
Теоретически в боекомплектах у муравьевских пушек могли иметься и химические снаряды. Обстрел ими украинских позиций у цепного моста мог быть эффективным. Вот только командир гордиенковцев Всеволод Петров в своих мемуарах ничего не пишет об этом. О январских боях сохранились воспоминания и простых киевлян, красногвардейцев, сечевых стрельцов. В Киеве тогда находились самые разные враги большевизма, от Михаила Грушевского до Василия Шульгина. Все они писали о варварском обстреле Киева, многие – о грабежах, насилиях, расстрелах. Но о газах написал лишь один Муравьев. Да еще как написал – просто похвастался. Однако вчитаемся в его текст: «Сотни генералов, а может, и тысячи, были безжалостно убиты…» Откуда же взялись тысячи генералов? Или даже сотни? Богатое воображение было у товарища Муравьева.
Михаил Артемьевич был человеком жестоким, но хотел казаться еще более жестоким, страшным-страшным, чтобы враги трепетали. Донесения Муравьева – источник своеобразный, он позволяет судить не столько о происходящем на фронте, сколько о происходящем в голове самого Михаила Артемьевича. Этот Наполеон временами превращался в барона Мюнхгаузена.
После взятия Киева Муравьев рапортовал Ленину: «У меня были представители держав Англии, Франции, Чехии, Сербии, которые все заявили мне, как представителю Советской власти, полную лояльность и порицание Раде за 4-й универсал, который они не признали»[894]. Но в Киеве не было представителей Сербии, а Чехии как государства в январе–феврале 1918-го еще не существовало.
25 января 1918-го Муравьев телеграфировал Ленину, будто «в войсках Рады много работает иностранных офицеров: бельгийцев, французов, румын и других <…>, даже монахи и те дерутся в войсках»[895]. Это даже не вранье – это фантазия человека, который через два с половиной месяца окажется в психиатрической клинике.
3
Берзин атаковал «Арсенал» и лавру. «В этот день в Лавру попало неисчислимое количество артиллерийских снарядов и пуль – шрапнельных и ружейных, которыми были произведены весьма значительные повреждения в различных зданиях Лавры, причем пострадали существенно даже такие сооружения, которые уцелели во время татарского разорения Киева и Лавры в 1240 году»[896], – писал Федор Титов, в то время профессор Киевской духовной академии. Ковенко и Петлюра пытались остановить муравьевские войска: «Из каждого почти дома стреляли из пулеметов и винтовок, даже из занятых нами участков, что ужасно раздражало революционные войска»[897], – рассказывал Рейнгольд Берзин.
«Продвижение нашего отряда сильно тормозилось, так как со всех сторон нас обстреливали и нельзя было понять, откуда стреляют. Со всех сторон летели пули…»[898] – вспоминал красногвардеец И.Гончаренко.
Разъяренные красногвардейцы врывались в дома, обыскивали их, «вылавливали оттуда офицеров». «Пойманных “за работой” расстреливали»[899]. Муравьев отдал приказ убивать «всех мерзавцев, буржуев, юнкеров и т. д.»[900].
«Украинцы стреляли исключительно разрывными пулями»[901], – утверждал Вольфганг Августович Фейерабенд, начальник штаба 2-й революционной армии. Если такая пуля попадала в руку – руку оставалось только ампутировать, если в голову – мозг и черепные кости разлеталась вдребезги. Разрывные пули широко применяла Императорская и королевская армия Австро-Венгрии, трофейных австрийских винтовок и трофейных боеприпасов было много, так что украинские войска ими вполне могли пользоваться.
Матросы Полупанова наступали вдоль Большой Васильковской улицы, «бросались в рукопашные схватки, пулеметным огнем, штыком и прикладом выбивали врагов из домов и подвалов»[902]. Украинские пулеметчики прижали революционных матросов к земле: «Ничего, что на животах передвигаемся, – подбадривал товарищей матрос Иван Гроза. – За такой город и головы не жаль…»[903] Вместе с матросами наступали и красногвардейцы Демиевки (по словам Полупанова, слободская молодежь), которых спешно вооружили.
Украинцы контратаковали, бросив в бой броневики, и даже сумели приостановить наступление муравьевцев. Пробившихся на Крещатик бойцов Полупанова атаковали гайдамаки. «Отряд не выдержал такого натиска и начал отходить, теряя после каждой перебежки много людей, – вспоминал революционный матрос. – Я видел, как были убиты Гроза и Жирнов, как падали сраженные врагом незнакомые юные герои. С боями отступали весь день. Лишь поздно вечером вновь заняли оборону на окраине Демеевки»[904]. Но войска Муравьева закрепились в Печерске, на Подоле, в их руках была Александровская улица. В ночь с 25-го на 26 января матросы неожиданной атакой захватили на станции Киев-I бронепоезд «Слава Украине!». Это был ценный трофей – не кустарный блиндированный поезд вроде того, что смастерили за пару дней на станции Синельниково. Бронепоезд был построен еще при царе (украинцы его только переименовали) и предназначался для войны с куда более сильным противником: «Двойная броня, прессованная пробка, обшивка, телефоны, перископ в наблюдательной рубке, вращающиеся башни с четырьмя орудиями, зенитка на тендере паровоза, шестнадцать пулеметов, запасные баки с водой для охлаждения пулеметов и даже в каждом отсеке по туалетной комнате. Поражающая всех своей могучей техникой, свежей окраской и блеском металлических частей, “Слава Украины”[905] стояла на главном пути»[906]. Уже утром бронепоезд открыл огонь по городским кварталам, остававшимся под контролем украинцев.
Муравьев требовал решительных действий. Подгонял обе революционные армии: «Командарму 1 Егорову. Сегодня усилить канонаду, громить беспощадно город, главным образом Лукьяновку с Киева-пассажирского. Возьмите остатки 11-го полка, горную батарею, назначьте, рекомендую, ответственным начальником Стеценко, который организовал горную батарею, чтобы он с Киева-пассажирского двинулся вверх по городу и громил его. Если же солдаты 11-го полка будут действовать трусливо, то скажите Стеценко, чтобы он подогнал их сзади шрапнелью. Не стесняйтесь, пусть артиллерия негодяев и трусов не щадит»[907].
26 января Михаил Ковенко и новый глава правительства Всеволод Голубович объявили, что продолжать сопротивление невозможно. Начали эвакуацию Центральной рады, правительства и войска. Отступали через Бибиковский бульвар, Галицкую площадь и Брест-Литовское шоссе. Украинцам очень помогли ошибки красных командиров. Примаков вместо того, чтобы преследовать гайдамаков и сечевиков, решил захватить авиапарк, расположенный на Сырецком поле, – вдруг «гайдамаки и белогвардейцы» начнут бомбить красных героев? Сейчас это место находится в городской черте Киева, а в те времена Сырец был предместьем, чуть ближе далекой Куренёвки. Червонные казаки лихо ворвались на территорию авиапарка и шашками изрубили деревянные пропеллеры двенадцати аэропланов. Для верности спешившиеся казаки еще и разбивали молотами моторы аэропланов. Этот кавалерийский набег до сих пор кажется необъяснимым, ведь товарищ Примаков не только потерял драгоценное время, но и уничтожил матчасть, лишился очень ценных трофеев.
Другую ошибку совершил Павел Егоров. Он неожиданно атаковал украинские нейтральные части – конный полк «Вильна Украина», пехотный полк имени Грушевского и Сердюцкую артиллерийскую бригаду. Хитрые украинские солдаты, которые еще недавно тихо-мирно наблюдали за чужой, как им казалось, войной, сами оказались под обстрелом большевистского бронепоезда. Пришлось браться за винтовки, за пулеметы, доставать шашки из ножен и воевать с большевиками. Сопротивление «нейтральных» полков и помешало красногвардейцам Егорова организовать преследование. А солдаты Берзина и Ремнёва даже не собирались ради этого покидать богатый Киев, ведь сам командующий отдал им город на разграбление.
Алексей Гольденвейзер, как и большинство жителей Киева, пересидел эти бои дома. Он писал, что жертв среди мирного населения оказалось относительно немного, зато разрушения были ужасны: «Думаю, что не менее половины домов в городе так или иначе пострадало от снарядов, – вспоминал Гольденвейзер. – Возникали пожары, и это производило особенно жуткое впечатление. Большой шестиэтажный дом Баксанта на Бибиковском бульваре, в чердак которого попал снаряд, загорелся и пылал в течение целого дня. Водопровод не действовал, так что пожарная команда и не пыталась тушить. Пламя медленно опускалось с этажа на этаж, на глазах у всего народа. От дома остался только голый каменный остов»[908].