Еще 3 января 1918-го на совещании украинских социал-демократов Винниченко честно признал: «Какой у нас может быть выход? Возможно, заключение сепаратного мира и призыв немцев на помощь»[974]. В начале января это еще шокировало и товарищей по партии, и других делегатов Рады. Но к концу января немцев и в самом деле звали на помощь. Кабинет Винниченко ушел в отставку, избежав позора, и приглашать немцев на Украину пришлось уже новому, сформированному в основном из эсеров кабинету Голубовича. Его правительство называли кабинетом студентов и гимназистов. Это не такое уж и преувеличение, ведь в правительство входили народные министры двадцати пяти – тридцати лет.
Их коллеги, молодые дипломаты, наладили хорошие отношения с немцами. С самого начала переговоров в Бресте и представители Рады, и делегаты Совнаркома обедали вместе с немцами в офицерской столовой. Троцкий решил, что это неправильно, и велел своим советским товарищам обедать отдельно. А украинцы по-прежнему обедали с немцами и в непринужденной обстановке продолжали переговоры. Немцы и австрийцы шли им навстречу.
В Бресте у большевиков и украинцев был один сильный и до поры до времени общий союзник, которого они умело использовали на переговорах с немцами и австрийцами. Этим союзником был голод в Германии. Немецкие рабочие уже давно перешли на картофель, который приправляли рассолом от селедки. Коровье масло им заменял маргарин, который отпускали по карточкам (70–90 граммов в неделю). К зиме 1918-го вместо картошки ели уже брюкву. Хлеб тоже по карточкам – 1800 граммов в неделю. На день получается 257 граммов хлеба. Напомню читателю, что в блокадном Ленинграде в страшном декабре 1941-го рабочий получал хлебную пайку в 250 граммов, но уже в феврале 1942-го – 500 граммов. Правда, немец мог еще рассчитывать на 240 граммов мяса в неделю. В Австро-Венгрии было не лучше. К тому же в отличие от спаянной тевтонским духом и технически оснащенной Германии лоскутная Дунайская монархия уже давно утратила большую часть своего военного потенциала.
Благополучные европейцы не привыкли к скудной жизни. Продовольственный вопрос – вопрос победы или революции. Будут хлеб и мясо – будет война до победы. А без продовольствия не избежать революции. Ее ожидали не только большевики. Граф Чернин боялся, что, вернувшись из Брест-Литовска с пустыми руками, он спровоцирует всеобщее народное восстание. «Без Украины голод был неизбежен»[975], – утверждал генерал Людендорф.
В такой обстановке медлить означало идти на поводу у большевиков. Война между Киевом и Петроградом была на руку немцам, ведь Украина могла дать Германии почти все необходимое. 1917-й был урожайным, зимой Украина лопалась от зерна, мяса, сала. Голода не было и в помине. «Здесь мы живем в очень хороших условиях и в смысле еды; все есть вдоволь»[976], – писал из Полтавы академик Вернадский 31 декабря 1917 года.
Договор с Украиной был немцам не просто выгоден – он был необходим. Подписав его, можно было заставить большевиков смириться, поставив их перед свершившимся фактом: «…украинские делегаты договорились с Кюльманом и Черниным относительно продажи Украины»[977], – в раздражении напишет Троцкий.
Пока последние украинские части отступали на запад по Брест-Литовскому шоссе Киева, в самом Брест-Литовске секретари уже расставляли на столах чернильницы, готовили бумаги.
Тщетно большевики пытались этому помешать. Народный секретариат направил радиограмму: «Киев освобожден. Героическая борьба украинских советских войск закончилась полной победой. Члены так называемой Центральной рады скрываются. Народный секретариат Украинской республики переезжает из Харькова в Киев. <…> Освободившаяся Украина твердо вступает в круг федеративных советских республик»[978]. Сталин в Петрограде возмущался: немцы, «затевая договор с мертвецами», «сделаются посмешищами (так в источнике. – С.Б.) всего мира»[979].
Однако немцы знали хорошее средство, чтобы мертвецов воскресить. На Восточном фронте оставалось достаточно войск, чтобы без труда оккупировать Украину.
Тем временем граф Чернин порекомендовал украинцам «переговорить наконец с петербуржцами напрямик», и те не преминули воспользоваться этой возможностью: «Представители украинцев просто осыпали петербуржцев дикой бранью. Троцкий был в таком расстроенном состоянии, что на него было жалко смотреть. Он был страшно бледен. Лицо его вздрагивало. Большие капли пота струились у него со лба. Он, очевидно, тяжело переживал оскорбления, наносимые ему перед иностранцами…»[980]
Троцкий пытался выиграть уже безнадежную партию нестандартным ходом, на который только он и был способен. От имени Совнаркома (хотя и без согласования с ним!) Троцкий объявил участникам конференции, что Россия не подписывает мирный договор, но прекращает войну и демобилизует свою армию. Он всерьез надеялся, что немецкие солдаты откажутся воевать против добровольно разоружившейся России, что, увидев опустевшие русские окопы, они не пойдут дальше, не станут выполнять приказы офицеров и генералов и служить «германскому империализму».
На следующий день Троцкий отправил председателю Совнаркома Ленину и главкому Крыленко телеграмму, где информировал о своем решении и то ли призывал, то ли приказывал: «…немедленно (издать. – С.Б.) приказ о прекращении состояния войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией и о демобилизации на всех фронтах»[981]. Обрадованный Крыленко откликнулся тут же: «Всем, всем, всем… Мир! Война кончена. Россия больше не воюет. Конец проклятой войне»[982].
Ленин, потрясенный такой чудовищной и непоправимой ошибкой своего наркома, велел скрыть телеграммы Троцкого и Крыленко. Но было поздно. Весть облетела уже не одни лишь дипломатические круги России, Германии, Австро-Венгрии, а стала известна мировой общественности. Армия начала разоружаться, немцы – готовиться к наступлению.
27 января Севрюк и Левицкий от имени Украинской Народной Республики подписали мирный договор с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией. Эти державы признали УНР. Секретное соглашение предусматривало поставки огромного количества украинского зерна, мяса, яиц в Германию и Дунайскую империю. А получить зерно, мясо и яйца можно было, только выгнав большевиков и восстановив власть Рады над Украиной. Брестский мир в Германии назовут «Хлебным миром» – das Brotfrieden.
Эрих Людендорф говорил о целях германской политики по-военному прямо: «На Украине надо было подавлять большевизм и создать там такие условия, чтобы иметь возможность извлекать из нее военные выгоды и вывозить хлеб и сырье. Для этого мы должны были сильно углубиться в страну; другого выхода для нас не оставалось»[983]. Макс Гофман был дипломатичнее и красноречивее, но, в сущности, говорил то же самое: «…после заключения мира и сами украинские уполномоченные не скрывали безвыходного положения своего правительства и открыто обратились к Германии с просьбой о поддержке. Для меня было ясно, что мы не можем игнорировать этой просьбы. Мы сказали “а” и должны были теперь сказать “б”; мы признали законность украинского правительства и заключили с ним мир; мы обязаны были, следовательно, позаботиться, чтобы мир, который мы провозгласили, действительно осуществился <…>. Вследствие этого наши войска вступили на Украину…»[984]
А советскую Россию немцы «принудят к миру» через месяц с небольшим. Новое германское наступление будет просто нечем отразить. Германские войска начнут продвижение вглубь Украины, оккупируют восточную Белоруссию, Лифляндию, Эстляндию и остановятся в восьмидесяти километрах от Петрограда. Ленин с немалым трудом убедит Совнарком и Центральный исполнительный комитет согласиться на «похабный», «несчастный», «аннексионистский» Брестский мир.
Конец армии, гибель героя
1
Большевики и левые эсеры чуть дольше месяца управляли городом, но успели довести его до нищеты и разрухи: «Кто раньше бывал в Киеве, с трудом узнавал его после январского обстрела с левого берега, – весь в рваных ранах <…>. Голодно, холодно. По талонам мало что отпускалось в те дни, опустели городские рынки, по пути застревали поезда с продовольствием, должно быть, вылавливали грабителей»[985]. Это написал не враг советской власти, не русский монархист, не украинский националист, не Шульгин и не Дорошенко. Я цитирую известного большевистского журналиста Давида Израилевича Эрде (Райхштейна), комиссара по делам печати в Народном секретариате. Это писал будущий многолетний сотрудник «Известий», создатель украинского отделения Российского телеграфного агентства.
Евгения Бош вспоминала, что приемная Народного комиссариата внутренних дел была полна народу: люди из больниц, госпиталей, приютов просили хлеба. Снабжения не было, а запасы продовольствия иссякли: «Заведующие детскими приютами приводили группами изможденных детей, которые при слове “хлеб” начинали громко рыдать»[986]. При этом сама Евгения Бош и несколько лет спустя писала о несчастных просителях с плохо скрываемым раздражением, если не с брезгливостью: «…море слез, истерик и угроз крайне осложняло творческую работу»[987].
«Население ждало нас с надеждой, а после нашего прихода быстро разочаровалось»[988], – признавал комиссар военных сообщений Юго-Западного фронта Саул Эфраимович Виллер.
Муравьев был совершенно прав, когда говорил, что его армия не должна останавливаться. В Киеве войска Муравьева таяли, как снег в апреле. 2-я революционная армия вскоре перестала существовать. Троцкий и Крыленко демобилизовали Русскую армию, а Красная армия еще не была создана.
Революционные солдаты и матросы были уверены, что с победой над Центральной радой война окончена. Они «отказывались продолжать военную службу и требовали демобилизации»[989]. Полки товарища Ремнёва просто исчезли. Солдаты, наполнив вещмешки конфискованным добром, разъехались по родным деревням и городкам. К началу марта 2-я революционная армия существовала только на бумаге[990].
1-я революционная армия тоже распадалась. Даже петроградские красногвардейцы запросились домой[991], и Муравьев их отпустил 16 февраля 1918-го. Уехали и московские красногвардейцы[992], и красногвардейцы Донбасса. Видимо, уехали не с пустыми руками. А.И.Деникин, ссылаясь на ростовскую социал-демократическую газету «Рабочее слово» (1918 год, № 8), рассказывал о впечатлении, которое произвели на своих товарищей-шахтеров бойцы макеевского отряда рудничных рабочих. Красногвардейцы только что вернулись из Киева: «“Их внешний облик и размах жизни” вызвали в угольном районе такое стремление в красную гвардию, что сознательные рабочие круги были серьезно обеспокоены, “как бы весь наличный состав квалифицированных рабочих не перешел в красную гвардию”»[993].
Между тем война продолжалась. На Волыни небольшой отряд Киквидзе с переменным успехом вел боевые действия против Центральной рады, которая переехала в Житомир. Киев ничем не мог помочь своим, но Муравьева это как будто мало волновало. Он собирался набрать среди австрийских и немецких военнопленных новую армию.
Решение Муравьева было не таким уж и новаторским. Вспомним про отряд австрийских минометчиков, которым большевики киевского Подола платили золотом за верную службу. Именно 1918-й станет годом расцвета всевозможных «интернациональных» формирований, набранных из латышей, немцев, венгров, китайцев. И Муравьев не первым, но одним из первых понял, как удобно и выгодно иметь под рукой послушную армию из людей, никак не связанных с местным населением. Из тех, кто подчиняется, потому что деваться некуда. У главнокомандующего были большие планы. Он собирался завоевывать Европу! Чем не задача для будущего Наполеона?
Но Совнарком во главе с Лениным решил иначе. Муравьеву поручили новый фронт – отправили руководить войсками Одесской советской республики. Ей угрожали румынские войска, которые уже заняли Бессарабию.
Муравьев собрал вооруженные силы Одесской республики, пополнил их, дал новое, необычное название: Особая армия по борьбе с румынской олигархией. Эта «антиолигархическая» армия разгромила румын, взяв трофеи и пленных. На войне с румынами под началом Муравьева дебютировали молодые командиры, будущие легенды Красной армии – Иона Якир и Григорий Котовский.
Командующий принудил румын подписать перемирие и уйти из Бессарабии. Этот успех Муравьева особенно выигрышно смотрелся на фоне поражений Красной армии от немцев. Псков пал, Дыбенко позорно бежал из-под Нарвы со своими войсками. Победы над регулярной армией другого государства укрепили репутацию Муравьева как лучшего на тот день полководца советской России.
Кажется, последней победой Муравьева стал разгром восстания в Елизаветграде. Там хозяйничал отряд Маруси Никифоровой, которая «терроризировала население от Елизаветграда до Екатеринослава… Везде шел разговор о грабежах и расстрелах»[994]. Антонов-Овсеенко, вообще умевший находить общий язык с анархистами, боротьбистами и прочими «попутчиками» большевиков, признавал, что у Маруси Никифоровой «были храбрые ребята, только вконец распущенные»[995]. «Распущенные ребята» довели жителей Елизаветграда до всеобщего восстания. Поднялось почти все население. Отряд Маруси (250 бойцов) был наполовину истреблен, сама она ранена. Муравьев бросил на помощь анархистам отряд «покорителя» Ростова Рудольфа Сиверса и бронепоезд Андрея Полупанова «Свобода или смерть!». «Елизаветградцы сдались после нескольких залпов с бронепоезда и были разоружены»[996].
Но так же легко справиться с германской армией Муравьев, конечно, не мог.
2
Еще в детстве видел я военный киносборник, подготовленный на эвакуированной в далекий тыл киностудии. Там герои довоенных советских фильмов призывали сражаться с фашизмом. Среди них был и знаменитый Максим, герой кинотрилогии «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона». Его играл Борис Чирков. В кожанке, с известной всей стране гитарой в руках, он пел на мотив «Крутится, вертится шар голубой» песню с новыми словами. Вспоминал о том, как плохо вооруженные большевики громили немцев еще в далеком 1918-м:
Десять винтовок на весь батальон.
В каждой винтовке последний патрон.
В рваных шинелях, в дырявых лаптях,
Били мы немца на разных путях.
Но историческая реальность несколько отличалась от этой героической картины. Советские войска на Украине были неплохо обмундированы и вооружены, но к столкновению с германской армией явно не готовы. Их командиры подавали подчиненным самый дурной пример. «Все главные деятели большевиков давно бежали»[997], – записывал в дневнике Владимир Вернадский. Он жил тогда в Полтаве и видел постепенное разложение большевистских войск: «Сегодня утром сценка – характерная. Из занятого солдатами (большевиками) Зем[ельного] банка группа солдат, молодых, откормленных, хорошо одетых. Один с биноклем (на вид, театральным, должно быть краденым) волнуется радостно и кричит на другую сторону проходящему: дядько, продай! Ну, ма… спирт, думаю. Дядько не продал.
Яркий идеал сытых свиней: обжорство, пьянство, зрелища, свадьбы. Чисто буржуазный, но без труда. Безделье царит. Семечки, театры, кинематографы, хироманты, внешний лоск, грабят, где можно, трусость перед вооруженными и смелость перед безоружными»[998].
Нельзя сказать, что отступающие войска вовсе не оказывали сопротивления немцам и наступавшим вместе с немцами украинским войскам, но под Киевом оборона держалась в основном на Чехословацком корпусе. Эта часть, враждебная большевикам, временно оказалась их союзником против немцев.
Еще за несколько дней до вступления немцев в Киев горожане заметили перемену в большевиках: беспокойство, растерянность пришли на смену наглости и уверенности в собственных силах. На левый берег, к Дарнице уже спешили по городу «обозы, нагруженные награбленным добром, автомобили»[999].
«Когда немецко-гайдамацкие банды подошли к Киеву <…>, советы побросали свои посты и разбежались»[1000], – свидетельствует большевик Владимир Сергеев. Фронт у Киева развалился. Вместо разбежавшихся и разъехавшихся войск пришлось набирать новые отряды красной гвардии из киевлян. Однако лучшие киевские красногвардейцы погибли в январском восстании. Оставшиеся были «крайне утомлены» недавними боями и не собирались оставаться под ружьем[1001]. Сил было мало – только 2000 или 3000 штыков. При этом, как писала Евгения Бош, «отряды красной гвардии уменьшались с каждым днем»[1002]. Большевики в панике приняли самоубийственное решение: начали раздавать мирному населению револьверы, винтовки, даже пулеметы. Идею предложили украинские большевики – Коцюбинский и Стогний.
Когда красные будут отступать из Киева, «благодарное население» откроет по ним огонь. Пригодятся те самые револьверы, винтовки и пулеметы, что раздавали киевлянам товарищи Коцюбинский и Стогний.
1 марта в город вошли украинские и германские войска.
3
Невозможно было удержать и Одессу. 11 марта Муравьев объявил было всеобщую мобилизацию, которая уже 12 марта вызвала в городе массовое возмущение. Призывники устроили многотысячную антивоенную демонстрацию, но революционные матросы «расстреляли демонстрацию залпами»[1003].
Прощаясь с Одессой, Муравьев отдал своим войскам новый поразительный приказ: «При проходе мимо Одессы из всей имеющейся артиллерии открыть огонь по буржуазной, капиталистической и аристократической части города, разрушив таковую и поддержав в этом деле наш доблестный героический флот. Нерушимым оставить один прекрасный дворец пролетарского городского театра»[1004]. Это озадачило всех. Иона Якир направил Муравьеву делегацию «сознательных солдат революции», чтобы тот отменил чудовищный приказ. Муравьев делегатов арестовал, но приказ все-таки отменил. Антонов-Овсеенко снова назначил Михаила Артемьевича своим начальником штаба. На революционном новоязе эта должность называлась начштаверх – начальник штаба верховного главнокомандующего. Ставка самого главковерха Антонова-Овсеенко тогда находилась уже под Курском. Свои последние приказы по армии Муравьев отдал 19 марта 1918 года, после чего заявил главковерху, что болен и продолжать работать не может.
Муравьев уехал в Москву, где его вскоре арестовали чекисты. Началось следствие, свидетельские показания давали Антонов-Овсеенко, Бош, Дзержинский, Троцкий и даже Ленин[1005]. Кажется, это единственный в истории России случай, когда действующий фактический глава государства давал показания следователю. Как отмечал товарищ Дзержинский, обвинения против Муравьева «сводились к тому, что худший враг не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени нашей советской власти, восстанавливая против нас все население. Грабеж и насилие – это была сознательная военная тактика, которая, давая нам мимолетный успех, несла в результате поражение и позор»[1006].
Однако до суда дело не дошло. Муравьева не только отпустили, но и повысили – назначили командующим Восточным фронтом, в то время самым важным для большевиков. Оборона Петрограда, взятие Киева, победа над румынами – это были слишком весомые аргументы в пользу Муравьева. И большевики предпочли закрыть глаза на его авантюризм и беспринципность. И напрасно. 6 июля в Москве начнется мятеж левых эсеров. Муравьев, узнав об этом, стал на сторону мятежников и сам себя назначил… «главкомом армии, действовавшей против Германии». Московские большевики, подавившие мятеж, уже и за достойного противника им не считались. Муравьев вновь бредил походом на Европу. Однако большевики во главе с Юозасом Варейкисом и Михаилом Бонч-Бруевичем сумели подтянуть верные части – латышских стрелков, чекистов, красноармейцев из отряда Александра Медведя – и попытались арестовать Муравьева. В плен большевикам он не сдался. Открыл огонь и погиб в перестрелке. В советских газетах написали, будто Муравьев застрелился.