[1166]. Случалось, гетман приходил на заседание только около одиннадцати вечера. Министры вставали перед гетманом, он обходил их, здоровался с каждым за руку и садился рядом с председательствующим Лизогубом. Иногда участвовал в дискуссии, но заседаний не вел.
Царь ненастоящий
Гетман был главой государства, единоличным правителем. На переворот 29 апреля 1918 года смотрели как на реставрацию монархии. Новые власти это подчеркивали. В бывшем губернаторском доме на стене, где до Февральской революции висел портрет Николая II, теперь висел портрет пана гетмана. Этот портрет бросался в глаза посетителям: «Я не заметил, сохранилась ли корона на раме, но из рамы рельефно выступал ясновельможный в черкеске, с офицерским Георгием…» – отмечал барон Роман Будберг, управляющий Государственным земельным банком[1167]. «Встречали мы его (гетмана. – С.Б.), как в былое время царя. Так же пели “Спаси, Господи, люди Твоя” и “Победы благоверному гетману Павлу на сопротивныя даруя” и проч., – вспоминал епископ Вениамин (Федченков). Но тут же и добавлял: – Только не было прежнего страха и почитания. Нам казалось, будто идет игра в царя»[1168].
Архиепископ Евлогий также поминал имя гетмана на литургии и читал изданную гетманом грамоту, но относился к нему без всякого почтения: «Свитский генерал в аксельбантах, один из бывших приближенных к Царю представителей гвардии <…>, Скоропадский всплыл на поверхность в дни политической смуты на Украине <…>. Его облачили в казачий жупан, дали ему свиту – и назвали гетманом»[1169]. Скоропадский не обладал ни популярностью народного вождя, ни священным авторитетом законного монарха.
Кроме того, не было у Скоропадского важнейшего свойства правителя – умения подбирать себе помощников. Первый «атаман» (председатель) Совета министров Николай Сахно-Устимович запомнился лишь «своей украинской наружностью и малороссийским языком. На какой-нибудь кинематографической ленте, изображающей быт Запорожья, он, несомненно, был бы великолепен»[1170], – вспоминал начальник личного штаба гетмана генерал-хорунжий Стеллецкий.
Сахно-Устимович был полтавским помещиком, вершиной его карьеры в царской России стала должность гласного в уездном земском собрании. Ни вести заседания Совета министров, ни тем более управлять хозяйством огромной страны он не мог. Очень скоро этот «атаман» сам понял свою полную непригодность к делу премьера и попросился в отставку. В утешение ему дали должность начальника управления государственным коннозаводством. Правда, государственного коннозаводства в державе Скоропадского не было, зато к должности полагался оклад. Работа Сахно-Устимовича свелась к тому, чтобы конфисковать у селян ворованных лошадей и продавать их немцам.
На его место ненадолго назначили Василенко, но несколько дней спустя гетман перевел Николая Прокофьевича на должность министра просвещения. Премьером стал Федор Андреевич Лизогуб. Административного опыта у него было много: Лизогуб трудился прежде председателем полтавской земской управы, а с 1915 года управлял канцелярией русского наместника на Кавказе великого князя Николая Николаевича. К тому же Лизогубы – старинный козацкий род, представители которого служили еще Богдану Хмельницкому. Лизогубы были в родстве и с Н.В.Гоголем – его бабушкой была Татьяна Семеновна Лизогуб. К началу XX века это семейство уже вполне русифицировалось. «Украинофил, не говоривший, впрочем, на украинском»[1171], – писал о Федоре Лизогубе министр вероисповеданий Зеньковский. «Либеральничавший старец, неглупый, но безвольный»[1172], – так характеризует премьера генерал Мустафин. Лизогубу не хватало ни решительности, ни желания и умения навязать свою волю даже коллегам по Совету министров. На несчастье Украинской державы, с мая по август он еще и совмещал свое премьерство с должностью министра внутренних дел.
На Украине крестьяне всё чаще оказывали сопротивление немцам, немцы устраивали карательные экспедиции. Германский ротмистр или лейтенант принимал судьбоносные для уезда решения, устраивая расправу над селянами, казнил «зачинщиков», конфисковывал коров, волов, овец и угонял их в Австрию. Между тем «Лизогуб “умывал руки”, выражая словесно соболезнования пострадавшим крестьянам и одновременно разделяя и убеждая их, что ответственность всецело и исключительно лежит на немецких командирах отрядов»[1173]. Все это вызвало ненависть селян не только к немцам, но и к их пособникам – бессильной и безвольной власти гетмана.
В августе 1918-го Министерство внутренних дел передали под управление московскому адвокату Игорю Кистяковскому, который прежде занимал должность государственного секретаря. Лизогуб остался «всего лишь» премьером. Профессор Могилянский писал, что Кистяковский – волевой человек с недюжинным умом, трудолюбивый и одаренный. Он и внешне выделялся из окружения: «Красивый, видный блондин с большой русой бородой и выразительными, полными ума серыми глазами»[1174].
Игорь Кистяковский был сыном киевского профессора (правоведа-криминалиста) Александра Кистяковского, автора монографии «О смертной казни», что тогда считалась классической. Кистяковский-отец участвовал в украинском национальном движении, печатался еще в первом украинском научно-литературном журнале «Основа», был знаком с Драгомановым, Антоновичем, Чубинским. У Александра Федоровича было шестеро детей, и все мальчики. Самими известными стали старшие сыновья. Владимир Кистяковский – ученый-химик, будущий советский академик. Богдан Кистяковский – выдающийся правовед, социолог, мыслитель, обессмертивший свое имя статьей в сборнике «Вехи»[1175].
Игорь был младшим в семье. В молодости он интересовался украинским национальным движением, дружил с молодыми украинскими революционерами, которых русские обычно называли самостийниками, хотя от самостийности те еще долго открещивались. Повзрослев, Кистяковский сменил политическое credo[1176] – стал русским либералом, кадетом. До революции жил в Москве, где сделал карьеру адвоката и преподавателя (в Московском университете и Московском коммерческом институте). Украинская революция вернула его к идеалам юности, если понятие «идеал» вообще применимо к этому умному, жесткому и далекому от национального романтизма человеку.
С русскими он был русским, с украинцами – украинцем. В Москве представал в одном облике, в Киеве – совсем в другом. Владимир Ауэрбах писал о Кистяковском с уважением, даже с восхищением, но все же замечал: «…в одних условиях он выступал в качестве носителя украинской национальной идеи, а при других обстоятельствах снисходительно отзывался о “щирых украинцах”»[1177].
Одесского банкира Сергея Гутника назначили министром торговли и промышленности – решили, что богатый еврей-финансист лучше других справится с этой должностью. Чего-чего, а национальной дискриминации при Скоропадском не было. Гутник выбился из простых бухгалтеров в банкиры собственным умом. Ему как эксперту поручались «самые запутанные и непонятные тайны банковского и торгового счетоводства»[1178]. Однако на этот раз надежд Гутник не оправдал: «Скажу одно: он блестяще умен, но очень мало сделал для Украины»[1179], – сказал о нем гетман. Генерал Стеллецкий подозревал Гутника если не прямо в измене, то в сомнительных спекуляциях. Так, при содействии Гутника «очень много продовольственных грузов (сахару, муки)» отправлялось с Украины в большевистскую Россию[1180]. Только ли для помощи голодающим?
Видимо, уладив свои дела, Гутник попросил об отставке. Просьбу удовлетворили незамедлительно, потому что этот министр «за все свое время ничего толкового не провел в жизнь»[1181].
Уже известный нам историк Дмитрий Дорошенко стал министром иностранных дел. Он был одним из двух настоящих украинских националистов в правительстве. Другим был министр путей сообщения Бутенко, устроивший тотальную украинизацию на железных дорогах[1182]. Дорошенко был неглуп, образован, настроен патриотически, но совершенно не обладал способностями дипломата, что признают, кажется, все его современники.
После Февральской революции Дорошенко несколько месяцев управлял (как комиссар Временного правительства, то есть наместник) Буковиной и частью Галиции, что находились под властью России около года – от Брусиловского прорыва до недоброй памяти наступления/отступления в июне–июле 1917-го. Владимир Ауэрбах писал, что до встречи представлял себе Дорошенко человеком энергичным и деловым, «боевой личностью». А на заседании Совета министров ему представили «довольно полного, с мягкими и даже ленивыми движениями» молодого господина, «заботливо поправлявшего густые, черные, слегка скрученные усы, так подчеркивающие ординарность круглого, гладкого, без характерных черт лица»[1183]. Застенчивый человек с мягким, «как вата», голосом, Дорошенко напоминал учителя словесности в провинциальной гимназии. Пожалуй, дипломаты времен Центральной рады (Любинский, Севрюк, Голубович) были куда более толковыми. О стареньком военном министре Рагозе еще будет возможность рассказать. Он вполне соответствовал этому странному правительству.