Однако настоящей «жемчужиной» Совета министров был министр труда Юлий Николаевич Вагнер, оставивший ради этой должности кафедру энтомологии в политехническом институте. Даже сам гетман не раз удивлялся: каким образом этот человек попал в министры?
Свою карьеру Ю.Н.Вагнер начинал с изучения медуз и брюхоногих моллюсков, а в 1918-м его более всего увлекали блохи. Если верить генералу Стеллецкому, профессор Вагнер «ни о чем другом не мог говорить, как о блохе. Его ничто не интересовало, кроме жизни блохи. С собой он всегда носил карманную лупу, и если ему при какой угодно обстановке показать блоху, то он сейчас же начинал читать о ней целую, очень интересную и содержательную лекцию»[1184].
Как и многих русских того времени, Вагнера одно время увлекла жизнь общественная и политическая. Он вступил в партию кадетов, во время мировой войны заседал в киевском военно-промышленном комитете. Поэтому, очевидно, профессор Василенко и решил взять коллегу в кабинет министров (это было еще до назначения Лизогуба).
К тому же Вагнера, немца из Петербурга, не любили украинские националисты. В августе 1917-го он подписал знаменитое письмо Шульгина, протестовал против украинизации. Как видим, вопреки словам генерала Стеллецкого, Вагнер интересовался не одними лишь блохами. Он планировал организовать биржу труда, подготовить закон о профсоюзах, коллективных договорах, социальном страховании. Но Юлий Николаевич был слишком мягким человеком, чтобы хоть что-то из этих добрых намерений провести в жизнь.
Заседания Совета министров назначались почти каждый день и отнимали массу времени у министров. На них присутствовал и гетман, хотя ему, кавалерийскому генералу, было скучно. К тому же и разговор не всегда можно было считать деловым. Помимо энтомологических лекций профессора Вагнера случались там и семинары по истории.
В украинском национальном движении уже сложился культ Ивана Мазепы. И вот накануне очередной полтавской годовщины патриотическая украинская организация «Батькивщина» обратилась в Совет министров Украинской державы с предложением учредить день памяти Ивана Степановича Мазепы и наконец-то отслужить по нему панихиду в Софийском соборе. Митрополит Киевский и Галицкий Антоний (Храповицкий), разумеется, был против: служение панихиды по преданному анафеме канонически недопустимо. К тому же изменник Мазепа был отвратителен русскому патриоту Антонию. Но умный человек и тонкий дипломат, он не пошел на конфликт, а предложил вместе с гетманом подписать телеграмму к патриарху Тихону[1185]. Разумеется, Антоний был уверен, что патриарх разрешения на панихиду не даст.
Вопрос о государственном празднике решали на заседании Совета министров 9 июля 1918 года. Его подробности хорошо известны по воспоминаниям Владимира Ауэрбаха. Министры оставили все насущные дела и погрузились в петровскую эпоху. Василенко и Зеньковский выступали будто с кафедры. Им, по мере возможности, возражал Дорошенко, а Кистяковский пытался «объективно» оценить личность Мазепы: «Если бы этот глубоко поучительный и не лишенный изящества форм диспут происходил в каком-нибудь историческом или религиозно-философском обществе, то, слушая с захватывающим интересом, я часто рукоплескал бы»[1186], – писал Ауэрбах. Победили Василенко и Зеньковский. Мазепа остался изменником, праздник не состоялся, а немцы предложили при необходимости применить войска, если в городе соберется промазепинская демонстрация или митинг. Но военная сила не понадобилась, народ собираться не стал[1187].
Русский украинец
На заседаниях Совета министров говорили по-русски, потому что украинским владели только четверо – Дорошенко, Бутенко, Кистяковский и Михаил Чубинский (министр юстиции, сын автора украинского гимна).
В «простой, милой русской семье» украинского гетмана говорили тоже по-русски[1188]. Скоропадский понимал и свободно читал по-украински, однако до революции по-украински не говорил. Где бы ему, гвардейскому офицеру, было получить языковую практику? Но уже в марте 1917-го, под влиянием революционной украинской весны, он пишет жене: «Данилке (сыну. – С.Б.) надо учиться по-малороссийски, я тоже купил себе книжку и собираюсь, можно сказать, сделаться украинцем»[1189]. Обещание сдержал. По словам Евгена Коновальца, Скоропадский «упорно учился украинской мове». В 1918 году он, если верить свидетельству полковника Евтимовича, уже говорил по-украински «не хуже тогдашнего среднего украинского интеллигента»[1190]. На открытии университета Скоропадский произнес приветственную речь по-украински. Правда, читал ее по бумажке[1191].
Павел Петрович и до революции имел репутацию ценителя украинской старины, интересовался украинской историей, жертвовал деньги на памятник Шевченко[1192]. Могилянский считал его украинцем, но при этом совершенно чуждым русофобии[1193]. «Я люблю русский язык <…>, люблю среднюю Россию, Московщину», – признавался гетман[1194]. В своих мемуарах, написанных, кстати, по-русски, Скоропадский называл себя «русским украинцем»: «нам, русским украинцам…»[1195].
Пожалуй, в этих словах – суть режима Скоропадского. Украина не враждебна России и русским. О политическом объединении с большевиками не могло быть и речи, а от объединения с белогвардейским Югом отказались бы в первую очередь сами белогвардейцы. Но связь русской и украинской культур, русского и украинского народов должна была сохраниться.
Скоропадский говорил, что он не германофил, не франкофил, он «просто русофил, желающий восстановления России»[1196]. России, но не старой Российской империи. В новом государстве украинский язык и культура будут развиваться наравне с русским. Дети в школе будут учиться на том языке, «на котором их мать учила»[1197], изучать историю и географию Украины.
Украинская Народная Республика тоже провозглашала равенство людей всех национальностей, а в Центральной Раде вместе с украинцами заседали русские, поляки, белорусы, евреи. Однако уже в апреле 1918-го власти УНР всерьез решили снести имперские памятники и стереть текст с постамента Богдана Хмельницкого. Не успели – помешал переворот 29 апреля 1918-го.
Скоропадский списывал русофобию на влияние украинцев-галичан. Их Павел Петрович терпеть не мог. Пожалуй, только в этом он был совершенно солидарен с русскими националистами. Украина и Галиция – «это две различных страны. Вся культура, религия, мировоззрение жителей совершенно у них иные. <…> Великороссы и наши украинцы создали общими усилиями русскую науку, русскую литературу, музыку и художество, и отказываться от этого своего высокого и хорошего для того, чтобы взять то убожество, которое нам, украинцам, так наивно и любезно предлагают галичане, просто смешно и немыслимо»[1198].
До поры до времени Скоропадский старался лавировать между русскими и украинцами, привлекая на свою сторону даже настоящих украинских шовинистов. Так, Дмитро Донцов стал директором Украинского телеграфного агентства, Александр Скоропись-Иолтуховский назначен губернским старостой (губернатором) Холмщины и Подляшья. И все-таки гетман был для националистов фигурой одиозной, они не хотели идти на сотрудничество с режимом. Боялись «замараться». Михновский отказался от должности чиновника для особых поручений при особе гетмана[1199]. Винниченко предпочел стать частным лицом. Петлюра ушел в дела земства.
Со временем отношения с гетманом ухудшались. Скоропадский раздражал даже своим украинским произношением. Слушая его, «щирые» украинцы «тряслись от негодования, как трясется черт перед крестом»[1200]. Винниченко писал о Скоропадском с ненавистью и презрением: «…русский генерал малороссийского происхождения, фигура сентиментального дегенерата, безвольного, но с романтическими мечтами и огромными поместьями по всей Украине»[1201]. «Русский генерал» в устах Винниченко – почти такое же обвинение, как «царский генерал» в устах большевика. Практически статья приговора.
Русские относились к Скоропадскому не лучше: «…придуманный немцами гетман Павло Скоропадский – длинноногий, лощеный и глуповатый офицер. Украинские газеты ставили ему в заслугу нелюбовь к декольтированным платьям. Больше за Скоропадским никаких примечательных качеств не числилось»[1202], – писал о нем Паустовский.
Вода и масло
В мае на Украину приехал доктор Пауль Рорбах, крупнейший немецкий специалист по украинскому вопросу и, назовем вещи своими именами, убежденный сторонник расчленения России. Украинцам же Рорбах симпатизировал. Встречаясь со Скоропадским, Рорбах укрепился в подозрениях, что гетман «в глубине души более русский, чем украинец»[1203]. Борис Стеллецкий написал даже резче: гетман «…вне всякого сомнения природный малоросс, но ни его сердцу, ни его уму Малороссия ничего не говорила»[1204]. Популярности Скоропадскому это не добавляло: для украинских националистов гетман был чужим, русские считали его предателем или приспособленцем.