1
Большевики оценивали боеспособность гетманских войск как «ничтожную»[1318]. Петлюровцы были того же мнения. Винниченко с презрением писал о боевых качествах армии Скоропадского: «Гетманское офицерство было неорганизованным, слабодушным и трусливым. Оно могло успешно воевать только в шинках да за спиной немецкого штаба. Те офицерские “корпуса”, что были под командованием русских генералов, разбежались бы от первых звуков стрелецких пушек»[1319].
12 декабря немцы заключили соглашение с Петлюрой: они должны были оставить гарнизонную службу и отправиться в Киев, в свои казармы. Над казармами вывесить белые флаги и не мешать украинской армии.
Известие о том, что немцы уходят с позиций, потрясло последних русских защитников Киева.
«– Wohin? Wohin? (Куда? Куда?) – спрашивали немцев.
– Nach Hause! Nach Hause! (Домой! Домой!) – радостно отвечали немцы и махали руками русским»[1320].
В свои силы киевляне уже давно не верили. Как весной надеялись на приход немцев, так теперь надеялись на союзников. Ждали англичан и французов, сербов и греков. Киевские газеты поддерживали эту веру, сообщая утешительные известия о французских крейсерах на рейде Одессы, о ротах сенегальцев, которые будто бы идут на Киев. В гостинице «Континенталь» уже готовили номера для французских офицеров.
Вера в техническую мощь Запада была абсолютной, слепой до фанатизма: «Различные “осведомленные” беженцы клялись, что у союзников имеются ультрафиолетовые лучи, которыми они могут в течение нескольких часов уничтожить и “красных”, и “самостийников”»[1321], – вспоминал Илья Эренбург. Но у союзников лучей не было, как не было и желания умирать за русских.
Интервенция стран Антанты уже начиналась, однако масштабы оказались ничтожными. Напрасно боялись ее большевики, зря надеялись на нее белогвардейцы и гетманцы. Позднее, уже весной 1919 года, Виктор Рейнбот, бывший гетманский министр, попал в район расположения одной из французских частей в Румынии, неподалеку от границы с охваченной Гражданской войной Украиной: «Среди группы, состоявшей преимущественно из алжирцев, оказался очень толковый, слово-охотливый сержант. По его словам, не могло быть и речи о каких-либо движениях вглубь Украины для участия в Гражданской войне. Мы, говорил сержант, отвоевали свое. Война нами выиграна, наши войска во Франции ликуют победу среди своего родного народа, они дышат полным счастьем, а мы, мы должны были подчиниться приказу и плыть не на родину, а еще дальше опять в чужую, холодную, снежную страну на новые терпения, на новые лишения, на новый тяжкий труд; на новом фронте мы должны были жертвовать своею жизнью. Объясните же нам, зачем, за что? Во имя чего мы, наиболее исстрадавшиеся по родине, наиболее претерпевшие душою, наиболее усталые, были брошены на берег Черного моря для новой войны»[1322].
За мнением одного этого французского сержанта стояли миллионы людей. Английские и французские рабочие на родине бастовали, требовали возвращения войск из России. Левые партии были почти все против интервенции: русская революция – дело русских, зачем нам вмешиваться? Дальновидные люди вроде Черчилля или Клемансо после войны теряли влияние и поддержку. В крайнем случае, даже признавая необходимость бороться с большевизмом, англичане и французы переложили эту борьбу на самих русских, а также на поляков, эстонцев, латышей. Снабжать оружием они были готовы, но погибать в сражениях с большевиками или махновцами не собирались.
2
13 декабря Петлюра начал артподготовку, 14 декабря – штурм города. Сопротивления практически не было. Остатки офицерских дружин отступали по Брест-Литовскому шоссе. Некоторым удалось скрыться, раствориться среди улиц, разойтись по домам. Другие отошли к самому центру города и собрались, по иронии судьбы, в здании Педагогического музея, том самом, где в 1917-м заседала Центральная рада. Дом окружили петлюровцы, и в тот же день он превратился в тюрьму для русских офицеров. Их не расстреливали и не пытали: немцы все-таки сделали доброе дело – взяли на себя охрану Педагогического музея и не допустили кровопролития. В этой импровизированной тюрьме оказалось от 1000 до 2000 офицеров и юнкеров. Там сидели не только бывшие защитники Киева, но и офицеры, не участвовавшие в обороне. Просто многие решили, будто надо опять-таки зарегистрироваться у новой власти. В конечном счете эти чрезмерно законопослушные оказались правы. Да, сидеть в тюрьме было несладко и небезопасно. Однажды в здании произошел сильный взрыв, от которого на головы узников рухнул стеклянный купол. Петлюровцы не стали расследовать теракт, а обвинили в нем самих офицеров. Однако большинство всё же осталось в живых. Сначала их спасли немцы, затем за узников заступились представитель Добровольческой армии в Киеве генерал-лейтенант Ломновский, сам Деникин и даже французы. Самым ловким и зажиточным заключенным удалось выкупиться, освободиться. Остальные дождались депортации в Германию, а уже из Германии одни отправились к Деникину, другие – под Псков, в армию генерала Юденича.
А как же бои за Киев, которые мы знаем по роману Булгакова? Как же подвиг и героическая смерть полковника Най-Турса? Как же броневики, которые Шполянский (Виктор Шкловский) привел в негодность, засыпав сахар в бензобаки?
Сахар был. Шкловский, по всей видимости, не приврал. Он действительно служил командиром бронедивизиона в армии гетмана и вывел из строя броневики. Вениамин Каверин как-то спросил Шкловского: зачем он это сделал? Тот не ответил. А между тем Шкловский действовал так, как действовал бы петлюровский диверсант: подрывал обороноспособность гарнизона, выводил из строя грозное и эффективное в уличных боях оружие. Только петлюровцам и большевикам могла быть выгодна такая акция. Но петлюровцы не имели ни разведки, ни диверсантов. Зато диверсанты вполне могли быть у большевиков. Большевики и прежде помогали врагам гетмана, теперь их тайная помощь петлюровцам была вполне оправданна и логична. Эта версия не противоречит установленным фактам. Более того, только она и объясняет странный поступок Шкловского.
А вот уличных боев практически не было. 14 декабря состоялся только один настоящий бой между петлюровцами и русскими. Бой дал украинцам граф Федор Артурович Келлер с несколькими офицерами и юнкерами.
Келлер был популярным генералом: герой мировой войны, возможно, лучший русский кавалерийский командир своего времени. Вспомним легендарный бой под Ярославицами – крупнейшее кавалерийское сражение Великой войны, выигранное графом Келлером и его конницей.
Келлера любили и за победы, и за чудачества, которые напоминали чудачества Суворова, и за скромность. Генерал много лет носил одну и ту же шинель. Он был убежденным монархистом и русским имперцем, не признававшим никаких украинцев, а в Киеве 1918-го это тоже очень нравилось. Граф не разделял политических убеждений генерала Деникина, который упорно не хотел сделать возрождение монархии идеологией Добровольческой армии. И все же Келлер признал власть Деникина. Он также согласился возглавить новую белогвардейскую армию, формирование которой начиналось во Пскове. К службе в этой Северной армии[1323], нацеленной на большевистский Петроград, и готовился Келлер, когда гетман предложил ему возглавить вооруженные силы Украинской державы, пообещав большую власть и большие деньги на организацию обороны. Это было еще 17 ноября 1918 года. Келлер предложение принял. Он был уверен, что сможет навести порядок в Киеве и разгромить Петлюру. Однако продержался он в своей должности только десять дней. Скоропадский ли отправил его в отставку, или сам Келлер не пожелал служить дальше, – эти вопросы и сейчас остаются дискуссионными. Возможно, гетман просто испугался слишком популярного, властного и неуправляемого командира, который и его, Скоропадского, оттеснит на второй план. К тому же Келлер требовал больших полномочий и, не получив их, отказался от службы: «…считаю, что без единой власти в настоящее время, когда восстание разгорается во всех губерниях, установить спокойствие в стране невозможно…» – был убежден Федор Артурович.
Как бы там ни было, граф уже был частным лицом, жил в своем особняке и продолжал готовиться к службе в Северной армии. Он создал ее штаб, который размещался в Михайловском монастыре. И когда Петлюра начал штурм Киева, только Келлер с небольшим отрядом своих штабных офицеров и юнкеров обстрелял один из петлюровских отрядов. Увидев же, что борьба за город проиграна, Келлер приказал юнкерам сорвать погоны и другие знаки различия и спасаться, бежать на Подол – единственную часть города, еще не захваченную петлюровцами. Приказ, невиданный в истории русской армии. Такой же приказ отдаст булгаковский Най-Турс в «Белой гвардии» и полковник Турбин в «Днях Турбиных». Смысл приказа понятен: граф Келлер решил спасти жизни доверившихся ему людей. Сам он тоже мог спастись. Немцы предлагали Келлеру, по примеру Скоропадского, переодеться в германский мундир и покинуть город. Но гордый граф отказался.
Келлер не погиб в перестрелке, как Най-Турс, а уехал к себе домой. Вскоре его арестовал петлюровский подполковник Тимченко и отобрал у него георгиевскую саблю. Саблю передали Петлюре в качестве почетного трофея.
Образ врага
В петлюровской армии были и хорошо подготовленные, дисциплинированные сечевые стрельцы, и настоящие разбойники и погромщики. Но именно в ноябре–декабре 1918-го петлюровцы обрели свою страшную славу, которую они заметно приумножат в наступающем 1919 году.
Отряд из тридцати трех русских офицеров остановился в селе Софиевская Борщаговка, разместились по хатам, не разведав хорошенько, что село уже занято петлюровцами. Офицеров схватили и расстреляли, а селяне вдоволь поглумились над трупами: «На путях собралась толпа, обступили открытый вагон: в нем навалены друг на друга голые, полураздетые трупы с отрубленными руками, ногами, без головы, с распоротыми животами, выколотыми глазами… некоторые же просто превращены в бесформенную массу мяса»[1324].
Киевляне с ужасом смотрели на обезображенные трупы. Образ петлюровца как самого жестокого, беспощадного, звероподобного врага надолго утвердился в сознании русского человека. И сто лет спустя современный русский писатель выведет имя «петлюровец» не от Симона Петлюры, а от слова «петля»: «Петлюра – всем петля»[1325].
А украинские газеты тогда же, в декабре 1918-го, описывали злодеяния русских добровольцев, карателей, бойцов офицерских дружин. Газета «Відродження» («Возрождение») рассказывала, что пленных повстанцев добровольцы избивали шомполами – так пытались выбить из пленных сведения об украинской армии. Потом их окатывали водой, приводили в чувство. Если пленные по-прежнему отказывались говорить, их избивали снова. Случалось, что и до смерти: «Труп такого человека являл собой нечто страшное. Все тело было исполосовано шомполами, от которых оставались полосы запекшейся крови»[1326].
И можно было бы списать это на вражескую пропаганду, но вот русский белогвардеец Роман Гуль с сожалением подтверждает достоверность этих сообщений. 14 декабря 1918-го он вместе с другими защитниками Киева оказался запертым в здании Педагогического музея. Там можно было читать украинскую прессу. В газете «Відродження» он прочитал о крестьянине, у которого каратели вырезали язык: «Здесь же, в музее, сидело довольно много таких карателей, не стеснявшихся рассказывать о своих подвигах. “Новая Рада” приводила факты грабежей добровольцев. И тут же, в музее, приходилось узнавать, что она не лгала»[1327]. Но так уж устроен человек: свои преступления, преступления своих близких, своих соплеменников и соотечественников он легко забывает, о чужих же помнит очень долго.
«Пан куренный взмахнул маузером, навел его на звезду Венеру, повисшую над Слободкой, и давнул гашетку»[1328]. Это одна из первых фраз начатого, но не дописанного романа Михаила Булгакова «Алый мах». Глава из этого романа была напечатана берлинской эмигрантской газетой «Накануне». Символика очевидна, для Булгакова, пожалуй, даже несколько прямолинейна: похожий на «елочного деда» петлюровский офицер расстрелял из маузера богиню любви и красоты или даже саму любовь и красоту. Редкий в русской литературе образ абсолютного зла.
В «Белой гвардии» Булгаков писал тоньше, но петлюровцев изображал так же зло, беспощадно, смешивая национальную ненависть с классовой: «…местные мужички-богоносцы Достоевские!.. у-у… вашу мать!»[1329] – злится Мышлаевский.
Да, в том числе и классовой. Революция стала величайшим разочарованием для тысяч русских интеллигентов. Оказалось, что проклятые и оплеванные «прогрессивной» интеллигенцией авторы сборника «Вехи» были правы. Царский режим штыками охранял мир и благополучие университетской профессуры, студентов, либеральных земцев. Но в глазах мужика все эти господа в очках, пенсне и моноклях были теми же ненавистными барами, панами. Не стало царского режима – на штыки подняли самих интеллигентов. Мужик из «страдающего брата» превратился в погромщика и убийцу.
Разочарование в народе, который оказался таким «злым», «грубым», «неблагодарным», было едва ли не всеобщим. Даже академик Вернадский в своих дневниковых записях склоняется к социальному расизму и признаёт правоту расиста Гобино, мыслителя уже тогда просто одиозного: «Идеи Гобино не так уж неверны, – пишет Вернадский. – Равенство людей – фикция, и, как теперь вижу, фикция вредная. В каждом государстве и народе есть раса высшая, творящая творческую созидательную работу, и раса низшая – раса разрушителей или рабов. Несчастие, если в их руки попадает власть и судьба народа или государства. Будет то, что с Россией. Нация в народе или государстве состоит из людей высшей расы. Демократия хороша, когда обеспечено ею господство нации. А если нет? Равенства нет, и надо сделать из этого выводы»[1330].
Но Вернадский еще сомневался, а Булгаков уже убежден в собственной правоте. Шариков будет прямым литературным потомком дворника из «Белой гвардии», что чуть было не схватил, не погубил Николку Турбина. Интересно, что этот дворник лишен этнографических украинских черт. И разговор с ним возможен только один: «Желто-рыжий дворник, увидавший, что Николка вооружен, в отчаянии и ужасе пал на колени и взвыл, чудесным образом превратившись из Нерона в змею:
– А, ваше благородие! Ваше…»[1331]
С петлюровцами и такой разговор невозможен. Это не шариковы, это монстры, отвратительные чудовища: «За первым батальоном валили черные в длинных халатах, опоясанных ремнями, и в тазах на головах, и коричневая заросль штыков колючей тучей лезла на парад»[1332].
Длинные халаты (в «Алом махе» они названы больничными халатами), как ни странно, не выдумка писателя. 2-й курень синежупанного полка действительно носил темно-синие больничные халаты. Синежупанный полк был набран из солдат 1-й и 2-й «синежупанных» дивизий, сформированных немцами из военнопленных украинцев. Немцы распустили эти дивизии еще в апреле 1918-го, большинство солдат разбрелись по домам. В ноябре–декабре 1918-го несколько сотен бывших синежупанников примкнули к повстанцам. Петлюра велел сформировать из них полк, но сформировали только курень, то есть батальон (большинство синежупанников остались сидеть дома, на полк солдат просто не хватило). Второй курень пришлось формировать из других повстанцев. Крестьянскому войску Петлюры не хватало обмундирования, а потому второй курень и одели вместо шинелей или жупанов в больничные халаты. Их шили тоже из темно-синего сукна. «Тазами на головах» Булгаков назвал вовсе не немецкие, а французские каски, которые носили солдаты второго куреня[1333].
Все украинское, национальное выглядит у Булгакова отталкивающим. Даже украинский народный музыкальный инструмент отвратителен: «Страшные, щиплющие сердце звуки плыли с хрустящей земли, гнусаво, пискливо вырываясь из желтозубых бандур с кривыми ручками»[1334].
Петлюровцы страшны все вместе на петлюровском параде, но по отдельности каждый из них еще страшнее, еще гаже. Трое грабителей, явившихся к Василисе, строго говоря, не петлюровцы. Это всего лишь бандиты, очевидно, откуда-то с Подола. Однако они грозят фальшивым петлюровским мандатом, разговаривают на смеси русского с украинским и называют себя «казаками» («Выдай казаку носки»). Они часть того же петлюровского мира, мира босхианских чудовищ. Один походит на волка, а не на человека. Другой, долговязый гигант, «румян бабьим полным и радостным румянцем». Третий – сифилитик, разлагающийся живой труп «с провалившимся носом, изъеденным сбоку гноеточащей коростой, и сшитой и изуродованной шрамом губой»[1335].
Если мы даже прибавим к «Белой гвардии» и «Алый мах», и рассказ «Я убил», все равно найдем разве что один более-менее симпатичный образ. Это тридцатилетняя красавица Явдоха, столь привлекательная, что даже стареющий Василиса едва удерживается, чтобы не прикоснуться к ней. Но прелесть этой обольстительной женщины – инфернальная, сатанинская. Настоящая киевская ведьма: «Явдоха вдруг во тьме почему-то представилась ему голой, как ведьма на горе»[1336]. А раз так, то прекрасная Явдоха могла бы обернуться и отвратительным чудовищем вроде панночки из «Вия». Булгаков умел учиться у Гоголя, да и в демонологии разбирался отлично.
Но если таковы рядовые, второстепенные петлюровцы, то кто же такой сам «главный атаман»? Имя Петлюры только в «Белой гвардии» встречается 71 раз, однако образ его – неясный, размытый, нечеткий. Какой-то бритый человек, который болтается в своем салон-вагоне, «как зерно в стручке». И все-таки Булгаков находит ему место в сатанинской иерархии: «…в городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским вечером пришла подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей предписывалось выпустить из камеры № 666 содержащегося в означенной камере преступника. Вот и все. Вот и все! И из-за этой бумажки, – несомненно, из-за нее! – произошли такие беды и несчастья, такие походы, кровопролития, пожары и погромы, отчаяние и ужас… Ай, ай, ай! Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное наименование – Семен Васильевич Петлюра»[1337].
«Антихристу» Петлюре Киев будет отдан на 47 дней. Михаил Булгаков, сын преподавателя духовной академии, хорошо знал Святое Писание. Если уж номер камеры отсылает к Откровению Иоанна Богослова, то и образ Петлюры до самого конца будет связан со зверем из Апокалипсиса.
P.SИстория о том, как Шариков расстрелял Булгакова
Среди пленных, захваченных петлюровцами во время похода на Киев, был и некто Андрей Васильевич Булгаков, уроженец Харьковской губернии. Михаилу Афанасьевичу он, очевидно, только однофамилец. О жизни его мало что известно. Вероятно, принадлежал к «бывшим». Петлюровцы его не замучили, он вышел на свободу и проживал в Киеве до 1920 года, когда город снова заняла Красная армия. Булгакова арестовали, допросили в особом отделе 12-й армии и отправили в концлагерь – до окончания Гражданской войны. И ему еще повезло – некоторых помещали в концлагерь «до победы мировой революции».
В новой советской стране Андрей Васильевич Булгаков начал новую жизнь: трудился на Нижнетагильском металлургическом заводе. Но дурное социальное происхождение все же погубило Булгакова. В 1937-м его арестовали, заставили признаться, будто он является «участником офицерско-фашистской организации» и систематически совершал «вредительски-диверсионные акты». 15 октября 1937 года А.В.Булгаков был приговорен к расстрелу тройкой при управлении НКВД. Здесь интересна фамилия человека, подписавшего смертный приговор: лейтенант госбезопасности Шариков[1338].