Третий раз за год Петлюра брал Киев. Теперь не в авангарде германских войск, а во главе Украинской республиканской армии. Это событие стало легендарным, и жители Киева вольно или невольно превратили его в миф. «Петлюра не обманул ожиданий киевских горничных, торговок, гувернанток и лавочников. Он действительно въехал в завоеванный город на довольно смирном белом коне, – вспоминал Константин Паустовский. – Коня покрывала голубая попона, обшитая желтой каймой. На Петлюре же был защитный жупан на вате. Единственное украшение – кривая запорожская сабля, взятая, очевидно, из музея, – била его по ляжкам. Щирые украинцы с благоговением взирали на эту казацкую “шаблюку”, на бледного припухлого Петлюру и на гайдамаков, что гарцевали позади Петлюры на косматых конях»[1339].
Паустовский несколько напутал. Петлюра и вправду гарцевал на белом коне, но это было позднее, на параде, устроенном в честь взятия Киева. А вступил Петлюра в Киев не один, а вместе с другими членами Директории. Было это так.
Город уже третий день находился под властью Украинской Народной Республики. Управлял им командующий осадным корпусом Евген Коновалец, ставший временным комендантом города. К встрече Петлюры, Винниченко и их коллег хорошо подготовились. Вокзал был украшен украинскими флагами и гирляндами зелени, землю застелили коврами. Делегаты от украинских общественных организаций приветствовали Петлюру, Винниченко, Андриевского, Швеца. На серебряных подносах вынесли хлеб-соль и букеты живых цветов. Кричали: «Слава республиканской Директории!» Несколько оркестров и хор рабочих (робітничий хор) исполнили в честь победителей старинную народную песню «Слава нашим козаченькам!». Автомобиль доставил этих «козаченек» на Софийскую площадь, где перед памятником Богдану Хмельницкому уже были выстроены войска: пехота, конница, пулеметчики, артиллеристы. Из Софийского собора вышло духовенство, и начался торжественный молебен[1340]. Петлюра любил такие молебны, а Винниченко ненавидел, но праздника портить не стал. И только потом, после молебна, начался парад. Петлюра пересел на коня и красовался на глазах не только украинцев, но и русских, что решились прийти на парад – посмотреть на чужое торжество. Очевидно, именно тогда Петлюре поднесли и драгоценный трофей – георгиевскую саблю генерала Келлера, конфискованную при аресте героя прошедшей мировой войны.
Номера гостиницы «Континенталь», заботливо приготовленные для французских офицеров, достались петлюровцам. Сам главный атаман не погнушался поселиться в одном из номеров. Петлюра любил власть и почет, но был равнодушен к роскоши, и дворец гетмана достался Владимиру Винниченко. Сын сельского батрака поселился в генеральских покоях.
Армия Украинской Народной Республики была настоящим крестьянским войском, притом революционным. На многих красных флагах была надпись: «За владу рад!» («За власть Советов!»)[1341] Украинцы, встречавшие Петлюру и Винниченко на вокзале Киева, цепляли на шапки, на рукава и на грудь не только национальные (желто-голубые), но и красные ленты[1342]. Александр Бармин, будущий советский разведчик и дипломат, оставил интересные воспоминания о петлюровцах в Киеве: «Я ожидал увидеть кавалерийские эскадроны в украинской форме, но с удивлением увидел тысячи саней и подвод, на которых двигались взбунтовавшиеся крестьяне. Толпа крестьян смешалась с солдатами без каких-либо знаков различия. Многие были опоясаны крест-накрест пулеметными лентами, за поясом у многих были гранаты. Эта толпа была вооружена самым невообразимым оружием от мушкетов до примитивных пик. На некоторых крестьянских повозках были установлены пулеметы. В толпе было немало женщин и детей, они маршировали под звуки аккордеона и пели песни. Среди флагов, которые несла толпа, было намного больше красных флагов, чем желто-голубых. Наблюдая, как этот людской поток разливался по улицам Киева, мы поняли, что это было не просто возвращение Петлюры. Это шла крестьянская революция»[1343].
Вопреки опасениям обывателей и возникшим позднее мифам и легендам, в Киев петлюровцы вступили сравнительно спокойно. Грабежи и убийства еще не начинались. Так же спокойно петлюровцы взяли и Екатеринослав. Они удивили жителей этого почти европейского города музейными жупанами и казацкими прическами (чубами), пели украинские народные песни и пили горилку, однако «никого не обижали»[1344].
Киев жил своей жизнью и при Петлюре. Работал не только кинематограф, но и банки, рестораны, театры. В Государственном народном театре Панас Саксаганский ставил популярнейшие тогда спектакли: комическую оперу Гулака-Артемовского «Запорожец за Дунаем», трагикомедию Квитки-Основьяненко «Сватанье на Гончаровке», драму Карла Гуцкова «Уриэль Акоста». Зрители шли в театр на Большой Васильковской улице, как будто в мирное время. На сцене Украинского театра давали оперу Миколы Аракса «Катерина» (по одноименной поэме Шевченко). Театром руководил сам Микола Садовский. В зале Купеческого собрания выступала художественная капелла знаменитого Григория Давидовского. Лесь Курбас ставил «Царя Эдипа» в Молодом театре. Начала работать созданная при гетмане Академия наук. Степан Прокофьевич Тимошенко занимался организацией первого на Украине академического института – института технической механики.
Однако образцовый порядок в городе Петлюра и Винниченко установить не смогли. Очень скоро выяснилось, что новой власти не хватает профессиональных администраторов. На местах положение было еще хуже, чем в Киеве: «В учреждениях, управляемых петлюровцами, господствовала полная бестолковщина», – вспоминал профессор Екатеринославского университета Игренев. – Одно учреждение не подозревало о существовании другого; каждое ведомство в отдельности непосредственно сносилось с Киевом. Ежедневно публиковались приказы о мобилизации, которые в тот же вечер отменялись. Так, по крайней мере раз пять объявлялась мобилизация студенчества и ни разу не приводилась в исполнение»[1345].
Сам Петлюра позднее в письме к Всеволоду Петрову, назначенному начальником Генерального штаба армии УНР, призна́ет: организация «наших национальных сил, национальной дисциплины и подготовки, а также умения управлять государственными делами» так плохи, что не удалось ни «перебороть деструктивные элементы нации», ни «овладеть всей территорией, населенной украинской нацией…»[1346]
Государственным языком остался, разумеется, украинский, но теперь начали увольнять чиновников, которые за весь период гетманата так и не удосужились научиться писать и говорить на мове. Эта мера только ухудшила и без того дурное управление. Снова начали борьбу против русских вывесок, будто Украинская республика не имела других врагов: «Гайдамаки <…> ходили по Крещатику со стремянками, влезали на них, снимали все русские вывески и вешали вместо них украинские»[1347]. Если верить Паустовскому, русских это уже не злило, не возмущало, а только веселило.
Первые действия Директории были на удивление гуманны. Еще III универсал отменил смертную казнь. Директория восстановила УНР, а с нею и действие универсала. Уже 18 декабря новые власти осудили самосуды, расправы над офицерами и объявили амнистию «политическим противникам». Пускай не местные едут за пределы Украины и служат, кому хотят, а местные могут оставаться, никто их не тронет. Наказанием им будет только моральное осуждение: «Позор пусть будет офицерам наказанием, высокой платой – развенчание ореола “добровольчества”, милосердие победителей пусть будет тяжким укором»[1348].
Во главе правительства Винниченко и Петлюра поставили бывшего учителя словесности Владимира Чеховского. Исаак Мазепа назовет его «Алешей Карамазовым на посту премьер-министра»[1349]. Еще при гетмане Чеховский занимал важный пост в Министерстве вероисповеданий, когда министром был Василий Зеньковский. Чеховский не забыл своего прежнего начальника и предупредил Зеньковского, чтобы тот «первые дни не ночевал дома», потому что в «первые дни нужно беречься», а в дальнейшем-де ничто уже не будет угрожать[1350]. Зеньковского это и растрогало, и напугало: оказалось, новая власть настолько слаба, что не может защитить даже тех, кого действительно хочет спасти.
Вскоре после взятия Киева петлюровцами был арестован архиепископ Евлогий. Его привели в гостиницу «Версаль», превращенную в тюрьму. Телефонная будка заменила Евлогию камеру, нечто вроде современного КПЗ. Правда, будка была совсем не такая, какие помнят современные читатели. Там стоял даже диван. В нетопленой комнате «с грязным, мокрым от нанесенного сапогами снега полом сидели хохлы в шапках и допрашивали арестованных». Вечером к арестованному пришел Александр Лотоцкий, вновь назначенный министром исповеданий. Он был приветлив с Евлогием: «Не послушались вы меня, очень уж вы были рьяный, и вот… – с укоризной сказал он. – Но я к вам с уважением, хоть мы с вами и боролись. Не волнуйтесь. С вами случилась маленькая неприятность, я сейчас съезжу в комендатуру, все устрою – и вернусь»[1351]. Но министр в УНР, видимо, оказался менее влиятельной персоной, чем мелкие чинуши из комендатуры. Лотоцкий не сумел добиться освобождения архиепископа и не вернулся. Более того, вскоре был арестован и митрополит Киевский и Галицкий Антоний (Храповицкий).
Между тем об аресте Евлогия и Антония стало известно. Украинские газеты открыто глумились над некогда грозными архиепископами. Киевская газета «Відродження» печатала сатирические стихи о них. Евлогий будто бы предлагает переметнуться к победившим украинцам: