Вспомним о поездке Марины Цветаевой на Тамбовщину. Это было в сентябре 1918 года, неподалеку от станции Усмань[1496]. Но продразверстки на юге России осенью 1918-го и на Украине весной 1919-го не так уж различались, мало различался и национальный состав продотрядовцев. В деревню Цветаева попала вместе с вполне интернациональной бандой, где были и русские, и евреи. И вот интересно, как она воспринимает тех и других.
Один русский ей скорее неприятен: «…чичиковское лицо, васильковые свиные прорези глаз. Кожу под волосами чувствую ярко-розовой. Смесь голландского сыра и ветчины». Но вот уже русский мальчишка-адъютант гораздо симпатичнее: «Круглое лицо, голубые дерзкие глаза, на белых, бараном, кудрях лихо заломлена фуражка. Смесь амура и хама».
В другого продотрядовца Цветаева, кажется, влюбилась. Читала ему свои стихи (и переписала на память), подарила книжку о Москве и серебряный перстень с двуглавым орлом. Описание нежное-нежное, почти восторженное: «Стенька Разин. Два Георгия. Лицо круглое, лукавое, веснушчатое: Есенин, но без мелкости. Только что, вместе с другими молодцами (где Стенька, там у нее «молодцы», а евреев зовет «опричниками». – С.Б.), вернулся с реквизиции. <…> Разин! – Не я сказала: сердце вызвонило!»[1497]
Интерес Марины Ивановны к этому «Стеньке» (его подлинного имени мы не знаем, да это и неважно) совершенно определенный, и здесь дело уже не в национальности. Но для нас важнее другое. Евреев как мужчин она даже не воспринимает. Нет ни одной черты, ни намека на внешность. Правда, она называет их фамилии, может быть, подлинные, а может, навеянные ей священной историей (Левит) или текущей политикой (Каплан). Пишет она о евреях с иронией, пожалуй, даже не без сарказма: «Еврей со слитком золота на шее»; Рузман – «…еврей-семьянин (“Если Бог есть, он мне не мешает, если нет – тоже не мешает”)»; Левит… Этому характеристики вообще не досталось, зато в разговоре он показан человеком явно мерзким: «Ваши колокола мы перельем на памятники», «Вы изволили выразиться про идейную жертву – жид?!»
Но самой колоритной персоной показана еврейка, «жена опричника со слитком»:
«– Это у вас платиновые кольца?
– Нет, серебряные.
– Так зачем же вы носите?
– Люблю.
– А золотых у вас нет?
– Нет, есть, но я вообще не люблю золота: грубо, явно…
– Ах, что вы говорите! Золото – это ведь самый благородный металл. Всякая война, мне Иося говорил, ведется из-за золота».
Сколько словесного яда!
На прощание Цветаева устроила этой корыстной, но наивной местечковой еврейке целый спектакль. Назвала свое «настоящее» имя:
«– Циперович, Мальвина Ивановна.
(Из всей троичности уцелел один Иван, но Иван не выдаст!)
– Представьте себе, никак не могла ожидать. Очень, очень приятно.
– Это моего гражданского мужа фамилия, он актер во всех московских театрах.
– Ах, и в опере?
– Да, еще бы: бас. Первый после Шаляпина. – (Подумав.) – …Но он и тенором может.
– Ах, скажите! Так что, если мы с Иосей в Москву приедем…
– Ах, пожалуйста, во все театры! В неограниченном количестве! Он и в Кремле поет.
– В Крем…?!
– Да, да, на всех кремлевских раутах. <…>
– …И скажите, много ваш супруг зарабатывает?
Я: Деньгами – нет, товаром – да. В Кремле ведь склады. В Успенском соборе – шелка́, в Архангельском (вдохновляясь) – меха и бриллианты…»[1498]
Мальвина, она же Марина Ивановна, дала «жене опричника» такой адрес: Москва, Лобное место <…>, Брутова улица, переулок Троцкого.
«– Ах, уже и такой есть?
Я: Новый, только что пробит»[1499].
«Жену опричника» не жалко, жалко крестьян, которых грабила эта еврейско-русская компания. И все-таки замечу: отношение к русским (своим) даже у Цветаевой совсем не такое, как к чужакам-евреям[1500].
Немудрено, что антисемитизм на Украине и юге России был явлением повсеместным, и с каждым месяцем положение становилось все хуже, все безысходнее. «Не только простонародье, но и интеллигенция были страшно настроены против евреев»[1501], – вспоминал генерал Шкуро. Осенью 1919-го В.И.Вернадский вдоволь наслушался разговоров о евреях: «Ехали (в поезде. – С.Б.) бабы, бывшие в местах убийства, в чрезвычайках Киева. В Харькове, говорят, все это было в гораздо меньшей степени. Антисемитизм чрезвычаен. “Жид” – слово, принятое в обществе, где я еду»[1502].
«Да здравствует советская незалежная Украина!»
Украинский крестьянин в 1919 году по-прежнему был храбрым и умелым бойцом, а его командиры – Махно, Каретник, Белаш, Григорьев, Зеленый, Тютюнник – отлично умели использовать его лучшие боевые качества. Гуляй-Поле, Верблюжка или Александрия дали Махно и Григорьеву больше надежных солдат, чем дал Скоропадскому огромный Киев. Волости и большие села нередко сами выставляли «целые полки с пулеметами и даже с артиллерией»[1503].
Исаак Бабель попал на Украину уже в 1920 году, но успел застать и оценить военный потенциал украинского села.
Из книги Исаака Бабеля «Конармия»: «Рубить эту армию трудно, выловить – немыслимо. Пулемет, закопанный под скирдой, тачанка, отведенная в крестьянскую клуню, – они перестают быть боевыми единицами. Эти схоронившиеся точки, предполагаемые, но не ощутимые слагаемые, дают в сумме строение недавнего украинского села – свирепого, мятежного и корыстолюбивого. Такую армию, с растыканной по углам амуницией, Махно в один час приводит в боевое состояние; еще меньше времени требуется, чтобы демобилизовать ее»[1504].
А вот как выглядели эти украинские крестьяне после мобилизации. Вспомним Федора Гребенко, вождя и героя Звенигородско-Таращанского восстания. В 1919 году Гребенко командовал кавалерийской бригадой, сформированной из его земляков. Это были «полторы тысячи великолепно вооруженных, отлично одетых, хотя и не по форме, кавалеристов, около 100 пулеметов на тачанках, лошади – звери, 16 орудий тоже с великолепной упряжью»[1505].
Зимой 1919-го украинские коммунисты, эсеры, социал-демократы еще надеялись на договор с большевиками, на украинизацию советской власти и компартии Украины. Но весной 1919-го эти надежды растаяли, а потому в апреле ультралевые украинцы собрались в Киеве на свой тайный съезд и приняли решение о борьбе с «оккупационной российской коммунистической властью»[1506]. В апреле под Шепетовкой на сторону петлюровцев перешел Миргородский полк. Его командир, некто товарищ Пиявко, застрелился[1507]. В тылу у красных начались крестьянские восстания. На своих сходах селяне принимали решение «бить жидов и коммунистов» и незамедлительно приступали к делу. И одними из первых начали чернобыльский Илько Струк и Терпило-Зеленый.
Если программа Струка была предельно простой и почти исключительно антисемитской, то Зеленый оказался атаманом идейным. Он был сторонником украинских коммунистов-«незалежников» и действовал в соответствии с программой их ревкома. В сущности, это и есть программа украинского национал-коммунизма[1508].
Свою политическую программу глава повстанческого ревкома Грудницкий подкрепил призывом к «братьям селянам». Призыв этот гораздо эмоциональнее и ярче сухого языка политической декларации, и принципы украинского национал-коммунизма здесь обретают истинный смысл. Оригинал, разумеется, на украинском. Автор текста игнорирует законы и русского, и украинского правописания, ставит запятые произвольно, поэтому я позволю себе не только перевести текст, но и расставить знаки препинания: «…всем вам ведомо, как разоряет наш бедный народ партия российских да жидовских коммунистов <…>. Хлеб и всякие припасы вывозят в Москву, а над верой нашей и церковью насмехаются. Селянство на Правобережье уже восстало <…>, дело за вами, братья-полтавчане. Поднимайтесь же с оружием в руках и расправляйтесь как следует с коммунистическими бандами. <…> Да здравствует селянство Украины! Защищайте свои хаты и сундуки от банд коммунистов. Да здравствует советская незалежная Украина!»[1509]
Киевщина была охвачена восстанием, которое докатилось вскоре до Куренёвки, предместья Киева. 7–10 апреля киевляне боялись выходить на улицу. Зеленый располагал всего 5000 штыков и сабель, но действовал в союзе с отрядами (бандами) Струка и Соколовского. Большевиков застали врасплох. Повстанцам удалось прорваться даже на Подол.
Киев спас решительный Клим Ворошилов, который лично возглавил оборону города. Город тогда защищали караульные и запасные полки, чекисты, матросы, курсанты, а также отряд китайцев и латышская рота[1510].
Зеленый со своими хлопцами захватил несколько пароходов, превратившись из сухопутного разбойника в речного. Повстанцы обстреливали неприятельские пароходы, а случалось, и брали их на абордаж, будто флибустьеры в Карибском море. Атаман назвал свои войска 1-й Киевской дивизией, а вскоре сформировал и 2-ю Киевскую. Вместе с другими отрядами они составляли армию советской незалежной Украины: 8000 штыков и сабель, 6 орудий, 40 пулеметов, 4 бронированных речных корабля[1511].
27 апреля Зеленый снова штурмовал Киев. Против армии незалежников большевики выставили Днепровскую военную флотилию и больше двадцати тысяч красноармейцев, включая интернациональный полк Фекете, сформированный из венгров и предназначенный для похода в Европу. Товарищ Фекете и его «интернационалисты» вызвали на Украине всеобщую ненависть. Даже Антонов-Овсеенко обвинял товарища Фекете в «избытке революционной энергии». Жестокость карателей-«интернационалистов» провоцировала население, «разжигая шовинизм»