– Иди, – шепнул ей мягкий голос Макоши. – Иди, дочь моя.
И впервые в этом ровном, уверенном, властном голосе послышалась мольба. И Дарована вспомнила: сама Великая Мать сейчас бессильна и оторвана от своих земных детей. Она тоже в плену на этой солнечной горе, в этих золотых теремах, и помочь ей может только ее младшая, смертная дочь. В этом сила человека, растущего корнями из земли, но способного проникать духом в заоблачные выси. Она должна помочь своей божественной матери, должна, для того она и родилась на свет…
Дарована вскочила со скамьи. Она уже не видела рядом с собой Макоши, она видела только раскрытые ворота впереди. Скорее, скорее туда, пока еще не поздно! Все те силы и знания, что передала ей Великая Мать, разом толкнули ее вперед, наполнили страхом перед малейшей задержкой – и так слишком много времени потеряно зря! И Дарована побежала к раскрытым воротам, не замечая земли под ногами, не чувствуя, как рвутся и расступаются на ее пути грани миров.
Она выскочила за створки и остановилась. Перед ней был широкий двор, окруженный обыкновенными серовато-бурыми, бревенчатыми теремами и постройками. Со всех сторон ее охватил зимний холод: тут была зима, и свежий снег лежал на серых лемеховых крышах там, где в Стрибожине сиял чистый жемчуг на золоте.
И это место было ей знакомо. Она еще не вспомнила, что это за дом, где он и кто здесь живет, но точно знала, что она уже бывала здесь, бывала в своей простой земной жизни. А значит, она сделала первый шаг по той дороге, что указала ей Макошь, – вернулась в земной мир.
В руке Дарованы было зажато золотое яблоко, одно из тех, что она видела на деревьях в Макошиных садах. Ее голубая шубка, сброшенная на лугу, сейчас снова оказалась у нее на плечах, и Дарована поспешно запахнула ее – был нешуточный холод. Она услышала изумленные крики: челядь, занятая делами по хозяйству, застыла кто где был, пороняв наземь ведра, топоры и поленья.
– Чур меня! – только и охнул какой-то мужик в сдвинутой на ухо драной заячьей шапке, разглядывая Даровану вытаращенными глазами.
Стоявшая в воротах девушка и впрямь могла показаться видением: красивая, белолицая, со светло-рыжими, солнечными волосами, две косы от висков уходят назад, третья спускается по спине… нарядная голубая шубка на пушистых белых песцах, вышитая мелким жемчугом… а под ней подол зеленой рубахи, расшитой тесьмой и крупными цветами, носки красных сафьяновых сапожек… золотые обручья на нежных белых руках… Княжна, да и только!
Или богиня! Вокруг нее в воздухе дрожал круг бледно-золотистого света. С каждым мгновением он таял, но все успели его заметить; казалось, виден проем каких-то золотых дверей, через которые эта девушка вышла из неведомых миров прямо сюда, во двор.
– Солнцева Дева! – пробормотал тот же мужик.
Дарована уже хотела спросить, куда это она попала, но глянула вперед и промолчала. Прямо перед ней, напротив ворот, возвышался красивый терем со множеством резных украшений, и на высоком крыльце, между толстыми столбами, украшенными резьбой и выкрашенными в красный цвет, стоял высокий стройный парень. Белое, с тонкими чертами и нежным румянцем лицо, яркие голубые глаза, светлые волосы, лежащие на плечах мягкими кудрями, – все это было Дароване знакомо.
Красивый, как сам Ярила, на крыльце стоял Светловой, сын Велемога, князя речевинов. Вот почему этот двор и терем показались ей знакомыми: она в Славене, где бывала однажды… в начале той весны, которая стала последней.
Взгляд Светловоя был прикован к Дароване – он тоже ее узнал, но не мог понять, откуда она взялась и не мерещится ли ему. И она молчала. Перед ней был истинный виновник всего произошедшего, тот самый, кто обрек на эти муки и ее саму, и весь белый свет. Но сейчас, видя его наяву, Дарована не чувствовала к нему ни ненависти, ни даже гнева. Не верилось, что этот красавец, ожившая девичья мечта, и есть тот самый губитель света, похититель богини Лели, многоглавый змей… Дело было не только в его красоте: Дарована знала, что сердце у него доброе, открытое для любви. Его погубила любовь… Жажда иметь больше, чем человеку на земле положено…
Думая об этом, Дарована вспомнила, зачем пришла сюда, и сделала шаг вперед.
– Здравствуй, Светловой Велеможич! – придерживая на груди шубку, она приветливо поклонилась. – Ты узнаешь меня?
Лицо Светловоя дрогнуло, он хотел что-то сказать, но вместо этого, как проснувшись, бегом кинулся с крыльца, пересек двор, подбежал к Дароване и схватил ее за обе руки.
– Дарована! Княжна! – ошарашенно повторял он. – Это ты! Откуда же ты? Как с неба свалилась! Или я сплю? Или что же это делается?
– Так и есть! – Дарована улыбнулась. Она видела, что, несмотря на понятное потрясение, Светловой все же рад ее видеть. – Я с неба свалилась, ясный ты мой сокол. Ну, что тут у вас? Как твоя матушка? Как князь Велемог?
– Матушка… – Светловой обернулся к окнам терема. – Как… Как все. – Он слегка повел плечом. – Грустит… Веселого-то мало. Ну, пойдем! – опомнившись, он потянул Даровану к крыльцу. – Замерзнешь! А ты что же… Одна? Где все? Где князь Скородум?
Он в недоумении выглянул за ворота, ожидая увидеть там сани и людей княжеского обоза, но там было пусто, только посадский люд толпился, не понимая, что это за красивая девица и почему княжич держит ее за руки.
– Одна я, одна! – Дарована потянула его за руку. – Идем к княгине, там я все расскажу.
Князь Велемог охотился в дальнем бору, но княгиня Жизнеслава была дома. Переступив через порог, Дарована едва не засмеялась: небольшие уютные горницы были так похожи на разукрашенные ларчики, что себя саму она ощутила перстеньком или бусинкой, а не живым человеком. Бревенчатые стены были закрыты резными досками с дивными птицами и цветами, на лавки постелены тканые ковры, ларцы сияли серебром, позолотой и бронзой, каждый ковшичек или прялка казались драгоценной игрушкой.
Челядинки с изумлением глядели на гостью, не в силах сообразить, откуда княжич ее раздобыл, но княгиня Жизнеслава, только глянув, сразу узнала Даровану. С их последней встречи прошло немало времени: весна, лето, осень, а потом эта бесконечная зима, дни и месяцы которой не поддавались подсчету. Но тогда, перед той последней весной, княгиня Жизнеслава так полюбила Даровану, так надеялась когда-нибудь назвать ее своей невесткой, что сейчас, ни о чем не спрашивая, а только увидев это белое лицо с золотыми глазами и тремя светло-рыжими косами, она вскочила со скамьи и бросилась к Дароване с распростертыми объятиями.
– Доченька моя, доченька! – восклицала княгиня, то обнимая Даровану, то отстраняясь, чтобы взглянуть на нее. – Это ты! И мне не мерещится! Доченька! Вот дала Макошь свидеться! Вот спасибо ей! Как же ты меня утешила, что не забыла меня, горькую! Доченька!
Из голубых глаз княгини, так похожих на глаза Светловоя, текли слезы, и в голосе ее было столько отчаяния, из-за которого и радость делалась горькой, что Дарована сама едва не заплакала. Материнская нежность и радость княгини до боли трогали ее сердце.
– Матушка! – бормотала она, обнимая княгиню. – Это я, матушка! Как ты? Здорова ли?
– Да уж какое наше здоровье, если… – начала княгиня, но не захотела продолжать. – А где же отец твой? – спохватилась она. – Где князь Скородум? Ты с ним? Что же нам не сказали? Мы бы вас встретили! Хоть какое сейчас… Куда гостей принимать, но для таких гостей мы уж постарались бы… Дай Велес, князь дичи привезет, будет чем угостить…
– Батюшка дома. И княгиня Добровзора тоже, – слегка улыбаясь, ответила Дарована. – Одна я здесь, матушка, никого со мной нет.
– Как – одна? – Княгиня в недоумении посмотрела на нее. – А люди-то твои? Дядька твой, воевода… Не помню, прости, как звали, суровый такой?
– Это Рьян. Его тоже нет. Я совсем одна, матушка. Меня сама Макошь к тебе перенесла.
– Макошь? – Княгиня в недоумении разглядывала лицо и волосы Дарованы, будто ждала найти там какие-то подтверждения ее словам.
– Да. Вот. – Дарована показала ей золотое яблоко, зажатое в руке.
Лицо княгини немного прояснилось: золотое яблоко убедило ее, что все непросто, и теперь она ждала, ей все расскажут подробно, с доверчивостью ребенка, готового поверить во все. Дарована рассматривала ее и с болью видела, что за прошедшее время княгиня сильно изменилась. Красивая, светловолосая княгиня Жизнеслава прежде выглядела гораздо моложе своих лет. А теперь она заметно поблекла: румянец пропал, зато появились морщины, глаза немного ввалились, их блеск потускнел, кожа высохла. Вид у нее стал болезненный, горестный. Она вся погасла, и видно было, что никакие светлые надежды больше не согревают ее души, зато тяжелая тоска точит ее день и ночь.
Дарована перевела взгляд на Светловоя. Введя ее сюда, он распахнул свой красивый, крытый красным вышитым шелком соболий полушубок и теперь сидел у дверей на скамье, держа в руке парчовую соболью шапку. Светловой был так же молод и красив: долгая зима, тоска, недоедание на нем никак не сказались. Он был как бог, вечно юный и прекрасный, не подверженный действию времени и земных невзгод. Конечно, двадцать один или двадцать два года – не тот возраст, когда начинают увядать, но за время бесконечной зимы постарели все. Даже дети выглядели маленькими старичками. И только его-то, Светловоя, виновника общей беды, она и не затронула. Его оберегал особый щит.
Он поглядывал на них обеих с доброй, ясной, немного смущенной улыбкой, и на лице его сияла красотой и прелестью та самая весна, которой ждал и не мог дождаться земной мир. И во взгляде его была та же мягкая отстраненность, как у божества, что внутри и снаружи видит только самого себя и смотрит сквозь все земные беды…
– Садись! – Опомнившись, княгиня повела Даровану к скамье, покрытой привозным мохнатым ковром. – Садись, доченька. Ты устала? Может, тебе сначала отдохнуть? Может, баню? Или поесть? Чего тебе хочется?
– Спасибо, матушка, ничего мне не хочется. – Дарована улыбнулась. Ей было хорошо и уютно в этой горнице, как в драгоценном ларчике. – Я тебя повидать так рада, чего же мне еще?