Франек вздохнул. В трубке все потрескивало и шуршало.
– А куда провод? - спросил Павел.
Франек пожал плечами, уселся поудобнее, привалился к толстому стволу, закрыл глаза. Командир разрешил подремать.
– Разбуди, если что… - обронил он сквозь зубы и мгновенно засопел тоненько.
Тихое сопение сливалось с потрескиванием и шелестом в телефонной трубке. Павел тоже уселся бы поудобнее, но провод трубки был короток. Немцы молчали. Павел вспомнил, как он по утрам звонил Петьке в гостиницу, голосом доктора Доппеля спрашивал маму. Сейчас бы Петьку сюда, пусть посмотрит, как он, Павел, партизанит в горах Словакии! Нет, Петька не из таких, что со стороны смотреть могут. Петька бы тоже стал партизаном. А уж с Петькой вдвоем они такого натворили бы!… А если б еще папу и маму сюда! А может быть, папа там, за перевалом? Идет с Красной Армией навстречу ему, Павлу? Очень даже может быть. А вот где Петька и мама?… Нет, в гибель их он не верит. Скорее всего, они партизанят. И доктор Доппель сказал, что их захватили партизаны. Для него партизаны - это смерть. Он же не знает, что для мамы и Петра - это жизнь. Он же ни о чем даже не догадывался, доктор Доппель. Ни разу он, Павел, не выдал себя ни словом, ни жестом.
– Але! Гора! Я - Камень, - захрипела трубка.
– Здесь Гора.
– Франц, твой гауптман далеко?
– А что?…
– Обер-лейтенант Юнге желает с ним поговорить.
– Он у оберста.
– Балуются шнапсом? - ехидно спросил простуженный.
– Твое счастье, что не слышит герр оберст. Он бы из тебя сделал свиную отбивную на закуску.
– Где оберст - где мы! - неопределенно хмыкнул простуженный. - Скажи своему гауптману, что мой обер-лейтенант ждет его звонка. Отбой.
– Отбой! - откликнулся дискант.
Щелчок. Павел некоторое время слушал молча шорохи в трубке, потом вдруг сказал голосом простуженного:
– Обер-лейтенант Юнге вызывает герра гауптмана.
И тут же сам себе ответил дискантом:
– Гауптман у герра оберста ест свиную отбивную.
Франек схватился за автомат:
– Немцы?
Павел засмеялся.
– Да нет, спи, Франек. Это я разговаривал.
– С кем?
– Да с самим собой.
Франек не понял, озирался, водя стволом автомата.
– Это я… Я говорил. Ну, как будто они. Спи, Франек. - И повторил хриплым басом: - Обер-лейтенант Юнге вызывает герра гауптмана.
Франек показал ему кулак и, все еще озираясь, стал снова укладываться.
Ночь тянулась томительно. Снег все сыпал и сыпал, во всем мире, наверно, белым-бело. Трубка молчала. Павла клонило ко сну, но жалко было будить Франека, а тот сам не просыпался. Павел клевал носом, очень боялся заснуть и выпустить из рук мокрую трубку.
И вдруг:
– Камень, Камень! Я - Гора! Отвечайте! Я - Гора!…
– Камень слушает, - откликнулся простуженный сонно.
– Дрыхнешь, Ганс?
– С тобой выспишься.
– Буди своего обер-лейтенанта. На проводе гауптман Брук.
– Сейчас.
Прошло минуты две молчания, потом молодой мужской голос произнес:
– Обер-лейтенант Юнге слушает.
– Клаус, опять нарушаешь инструкцию, ск-казано н-никаких чинов, н-никаких имен, - голос был ровным, с низкими нотами и чуть спотыкающимся. Говорящий слегка заикался.
– Хорошо порезвились?
– Т-ты что, не знаешь оберста? В-весь вечер торчали над картами.
– Чего ради?
– Г-готовим оборону. В-вам там на верхушке д-должно быть в-вид-нее, что творится.
– Особенно ночью, да еще в метель! - насмешливо откликнулся обер-лейтенант.
– Н-не проспите красных.
– А что, уже близко?
– Не телеф-фонный разговор.
– Нас тут продувает насквозь. Облака лезут прямо под шинель. Пушки и те скоро отжимать придется. Мориц, будь человеком, пришли шнапса.
– М-может быть, к-коньяку? - спросил гауптман, и Павел услышал смешок.
– Да прокачивайте свой коньяк сами. Нам бы самого паршивого шнапсу. Только побольше. Шнапсу, Мориц, шнапсу!
В трубке замолчали, потом гауптман сказал потускневшим голосом:
– Забрало тебя не на шутку.
– Какие шутки, Мориц! Закопаться мы в гору кое-как закопались, а откапывать другим придется, если нас не отогреть.
– Ладно, утром пошлю по канистре на взвод, только боюсь, мои солдаты з-заплутаются.
– А пусть по проводу идут, - посоветовал повеселевшим голосом обер-лейтенант. - Подъем, конечно, крутенек и снегу по горло, зато путь короче. А мы встретим!
И снова потрескивание и шорох, будто по проводам гуляет метель.
– Франек! - позвал тихонько Павел.
Франек проснулся мгновенно. У многих партизан выработалось это свойство: засыпать и просыпаться мгновенно.
– Франек, поговорили они. - Павел помахал трубкой. - Сходи за командиром. Понимаешь? Командира сюда.
Франек заколебался: не было приказа оставлять товарища.
– Надо, Франек, надо, - Павел даже провел ребром ладони по горлу, чтобы показать, что очень надо.
Франек кивнул, бесшумно поднялся, подхватив автомат, и исчез в темноте. Как растворился.
Павел остался один. Он слушал шум в трубке, а сам настороженно всматривался во тьму. И не то чтобы ему становилось страшно, он не трус, не маленький мальчик, который боится темных углов. Да они с Петькой и маленькими ничего не боялись. Однажды из клетки каким-то образом вышел лев. Где ж это было? В Новосибирске или в Свердловске? Названия-то какие - Но-во-си-бирск, Сверд-ловск!… Или в Иркутске? Им тогда с Петькой было по пять лет. Сидят они у служебного входа в цирк и играют в камешки. И вдруг из двери на улицу выходит лев. "Гляди-ка, - сказал Петя. - Лев идет, и, наверно, без спросу". А он ему: "Еще под машину попадет". И так стало жалко льва, который может под машину попасть! Схватили они его, не сговариваясь, за мохнатую гриву. "Куда? - спросил Петька. - Нельзя тебе на улицу без хозяина", - сказал он и приказал льву лежать.
Лев лег, видно, шум улицы напугал его. Прохожие шарахались, а они лежали, обняв львиную гривастую теплую шею, на теплой каменной ступеньке, пока не пришел дрессировщик Пальчиков и не забрал льва. Все тогда удивлялись, как это мальчишкам не было страшно? А чего страшного, ведь они спасали льва, он мог попасть под машину или еще хуже, под трамвай.
Нет, и сейчас ему не страшно. Только какая-то холодная жуть вползает в сердце, словно и туда пробрались струйки текучего снега. И шорохи вокруг какие-то не такие, будто подкрадывается кто. Неуютно одному… Хрустнула ветка!… Показалось? Павел прижал трубку к уху плечом и обеими руками взял автомат. Мокрое холодное ложе успокаивало. Зверь ли, враг - сумеет встретить. А вообще-то надо думать о чем-нибудь постороннем. Бывали такие моменты, когда откуда-то приходила и вселялась в тебя неуверенность. Тебе, скажем, крутить двойное сальто-мортале, а в башке мысль: нет, не прокрутишь. Почему? Ведь не первый же раз! Пора крутить, а ты уже в себя не веришь. И тут надо подумать о чем-нибудь постороннем, но не понарошку, вот я, мол, думаю о постороннем. Надо так думать, чтобы та мысль в башке, что не прокрутишь, в уголок забилась! Чтобы ее и с фонарем не отыскать! Отчаянно надо думать. И тогда уж - крути. А не выйдет, разозлись и крути снова! Получится!
– Гора! Гора! Я - Камень. Как слышите? - раздалось в трубке.
– Заткнись, Ганс!… - тотчас откликнулся дискант. - Дай подремать.
– Фарнцихен, ваш гауптман утром посылает шнапс.
– Ну и что?
Ганс хихикнул:
– Канистра на взвод, все одно что слону капля.
– А тебе подавай цистерну! Как в Витебске.
– Не вспоминай, Франц!… В той цистерне доблестно утонул обер-ефрейтор Кушке, пусть земля ему будет пухом. Помнишь, привязал он к котелку веревочку и черпал через люк и вдруг пропал…
– Меня мутит от воспоминания…
– Будь мужчиной, Францихен! Мне не нужна цистерна, я хочу дотянуть до победы. А вот если ты пришлешь старому другу флягу…
– Ты всегда умел разжалобить, Ганс. Ладно, спроси у ребят. Не знаю, кто пойдет, но у кого-нибудь на поясе будет для тебя фляга.
– Я твой должник, Франц! Отбой.
Удивительное дело, все вокруг стало на место. И снег шуршит, как обычно, и тьма ночная не гуще других ночей. И вряд ли кто подкрадется к нему незаметно. Потому что и он сам для других незаметен. Ночь для всех одна. Отвлекли Ганс и Франц - и все стало на место.
Павел сидел неподвижно, прижимая трубку к уху плечом, не ощущая ни страха, ни тревоги, только зябкость и желание уснуть. Но спать нельзя.
Окно палаты, в которой лежал Василь, выходило на асфальтированный дворик, ограниченный кирпичной оштукатуренной стеной чуть выше человеческого роста. Летом по двору ветер гонял белые шары, скатанные из тополиного пуха; осенью разливались большие дождевые лужи - приходилось прокладывать дощатые мостки; зимой заваленная снегом стена становилась ниже - через нее можно было чуть ли не перешагнуть. А весной, когда улицы уже просыхали, отзвенев ручейками, под стеной еще лежал серый рыхлый снег. Он и нынче лежит, и от него тянет холодом.
Толик подтащил несколько ящиков, составил их пирамидой, чтобы добраться до Василева окна. Катерина помогала ему.
Несколько раненых сидели прямо посередине двора на таких же ящиках. Здесь светило солнце, парил нагретый асфальт, можно было расстегнуть ватники, а один поотчаянней вовсе снял ватник и рубаху и подставил весеннему солнцу белую спину.
– Эй, зря стараетесь! Нету вашего Василя в палате, - крикнул один из раненых, дядя Костя, у которого были перебинтованы обе руки.
– Как это нету? - обернулся Толик. - Был-был и нету?
– Увезли его.
– Куда увезли? - насторожился Толик.
– Известно, в операционную. Глаза разувать будут.
Катерина ойкнула.
– Чего ты пугаешься? - ласково сказал тот, что подставлял спину солнцу. - Это ж хорошо. Человек прозреть должен.
– Думаете, увидит? - с надеждой спросил Толик.
Раненые переглянулись.
– Думай не думай… - произнес дядя Костя. - Должен. Раз доктор сказал, то должен. Садись-ка вот и жди.