Вопль «Колю убили» — еще одна смерть, на сей раз остающаяся за кадром. Невнятная никому, потому что и смерть обесценилась в этом обесцененном мире. Не говоря уж о писательских упражнениях главного героя, школьного учителя, типичного среднего интеллигента, который, как уже было сказано, постепенно и даже естественно теряет связь с жизнью. Этот естественный переход из жизни в сон, из сна в смерть, в котором утрачивается все человеческое, — самое трагичное в фильме Муратовой.
Единственная абсолютная ценность здесь — животные: ни в чем не повинные кошки и собаки. И люди здесь человечны, поскольку похожи на животных. И чем больше похожи, тем человечнее. Замечательна в этом смысле толстуха — зав — уч, вроде бы совсем пещерное создание, куда менее просвещенное, чем главный герой. Все в ней тотемно — первобытно: и посадка, и повадка, и манера говорить какими — то нечленораздельными горловыми звуками, и манера есть — как собака из миски. И мир ее души, и мир ее жилища — все вроде бы должно вызывать отталкивание. Нежный олеографический пейзаж в затейливой, покрытой «бронзовкой» раме, и нежные розы под ним. Плотно забитые курчавым рисунком обои, тесно сомкнувшиеся пузатые чашки и хрусталь, хрусталь, хрустальные туловища и ножки рюмок. Одиноко притулившийся возле хрустального ствола грязноватый пупсик. Стиль, который пучит от недостатка «квадратного метра». «Советский людовик», возросший на борще и сибирских пельменях, мечта о чем — то прекрасном:
Хас — Булат удалой!
Бедна сакля твоя;
Золотою казной
Я осыплю тебя.
Саклю пышно твою
Разукрашу кругом,
Стены в ней обобью
Я персидским ковром.
И надо всем этим Кира Муратова вовсе не хихикает: толстуха — завуч вдруг оказывается едва ли не самым симпатичным персонажем ее картины. И она, пожалуй, духовнее учителя со всеми его писательскими экзерсисами. Крах самодовольной интеллигентской утопии, на мой взгляд, — одна из важных тем «Астенического синдрома».
Фильм Киры Муратовой наверняка упрекнут в несоразмерности, в несоответствии двух частей, цветной и черно — белой, в несбалансированности, в провалах, в том, что он топчется на месте. Некоторые сцены затянуты, некоторые повествовательны и даже (как эпизод педсовета) отдают нехитрой комедийностью. Наверное, большое высказывание сегодня и не могло быть иным. Уйдя от изысканности своих ранних картин, Кира Муратова пришла к высокому косноязычию. Но, очевидно, сейчас художник может изъясняться преимущественно так.
Так прорастает вглубь уродливая роза.
Февраль 1990
Борис Кустодиев. Эскиз декорации к пьесе Евгения Замятина «Блоха»
Гетто
1991
Брайтон — Бич — один из дальних районов нью — йоркского Бруклина — стал сегодня именем нарицательным.
Лет двадцать тому назад это было тихое место на берегу Атлантического океана, в меру заплеванное, в меру живописное, но расположенное уж слишком далеко от Манхэттена. Тогда — то, в начале семидесятых годов, его облюбовали советские евреи из третьей, «израильской», эмиграции.
Приехав сюда в основном с юга России, они вломились шумною толпою, превратив ничем не примечательную бруклинскую окраину в мини-Одессу со своими магазинами — ресторанами, со своими врачами — адвокатами, со своей модой, со своим брайтонским языком и со своей брайтонской философией.
Брайтонские магазины — это воплощенная мечта обезумевшего изголодавшегося советского сознания, наш гастрономический сон наяву, разительно отличающийся от абстрактного, в сущности, изобилия американского супермаркета. Там — море непонятных коробок и пакетов, сто сортов колбасы, а здесь все родное: полтавская, московская, краковская и т. п., зеленый горошек, лосось в собственном соку и салат «Оливье». То, что душа желает. И здесь — слава богу! — говорят по — русски, я бы сказал, только по — русски. Появление американца, весьма, впрочем, редкое, воспринимается как катастрофа. На случай катастрофы есть на весь магазин одна продавщица, знаток английского языка, которая может дать отпор «иностранцу» и с мучительным выражением на лице спросить его: «Вот ю вонт?»
Точно так же брайтонские рестораны — это вам не какие — то американские, где и выпить — то толком нельзя, где сначала подадут нечто невнятное со льдом, а потом весь обед тяни их изысканное сухое вино типа нашего «мочегонного». На Брайтоне все по — людски: тут и водочка, и икорочка, и рыбка, и солянка, и Вилли Токарев или даже какая — нибудь советская суперзвезда, приехавшая сюда немножко подзаработать и, как потом будут в Москве говорить, имевшая оглушительный успех в лучших залах Нью — Йорка.
Отдельная тема — это брайтонская мода. По вечерам, когда стемнеет, на эспланаду, что тянется вдоль океана, выходят прошвырнуться брайтонские девочки. Рыхлые уже в семнадцать лет, они упаковывают себя, как сосиску, в нечто непременно обтягивающее и непременно черное с золотыми блестками. На ногах такие же черные лакированные с золотыми пряжками туфли, на руках, на шее, в ушах, во рту — золото. В Америке, где принято одеваться подчеркнуто никак, это производит такое же впечатление, как полтавская колбаса и водка к супу.
Остаться в брайтонском раю, если вы, конечно, загодя не обеспокоились этим в Союзе и приехали сюда как гость, очень непросто. Для этого необходим адвокат, называемый здесь лоером. Лоеру надо платить. Так что сначала придется поработать на очень черной работе за «кэш», то есть за наличные деньги, поскольку трудиться вы будете нелегально.
Проработав полгода или год, вы отложите денежку и заплатите лоеру. За это он составит бумажку, согласно которой вы станете жертвой тоталитарного режима.
Теперь, если очень повезет, вам дадут статус беженца и льготы, с ним связанные. Но это легче надыбать в Союзе.
Здесь же, скорее всего, вам обломится лишь временное разрешение на работу с перспективой получить гринкарту. Так в вашу жизнь войдет много новых слов: сошиал сикьюрити намбер, медикэйт, медикар, иншуренс, рента и т. п. Наличие этих магических слов в вашем русском языке и составляет специальное брайтонское наречие, которое американцы презрительно называют ruglish.
Классическим образчиком ruglish является слово «однобедренная» (двубедренная, трехбедренная), обозначающее вовсе не то, что вы думаете. Все очень прозаично: американская квартира считается по количеству спален (bedroom). «Однобедренная» — это двухкомнатная квартира (гостиная плюс одна спальня).
Став обладателем «однобедренной» (не собственником, разумеется, но получив возможность оплачивать «ренту»), имея хорошую чистую работу — продавца в магазине, например, — медицинскую иншуренс и все, что выше перечислено, вы превратитесь в полноценного брайтонца со всеми вытекающими отсюда радостями жизни: магазинами с поименованной колбасой, ресторанами с Кобзоном, девочками с фиксами, газетными киосками с журналом «Столица» по цене три доллара за номер. Так можно прожить всю жизнь, ни разу даже не съездив в Манхэттен. И зачем он нужен, этот Манхэттен?
В Манхэттене, куда нечасто ездят жители Брайтона, есть Чайнатаун — маленький китайский город в самом центре Нью — Йорка с китайскими магазинами, ресторанами, вывесками, сувенирами и т. п. — экзотика для туристов. Станет ли Брайтон такой туристической экзотикой, пока неясно, но психологической экзотикой, психологическим гетто он, несомненно, уже стал. Несомненно также и другое: русский чайнатаун не ограничивается одним Брайтоном, благополучно распространяясь на всю нашу эмиграцию, в том числе и на манхэттенскую.
Манхэттенские мои друзья и приятели принадлежат к совершенно другому кругу, чем большинство обитателей Брайтона. Или, точнее, принадлежали к другому кругу, когда жили в Союзе. В Союзе это была московско — ленинградская художественная интеллигенция, или московско — ленинградская богема.
Состояние, в котором почти все они пребывают, когда встречают людей из Союза, есть состояние перманентного доказательства. Они доказывают разные, порой взаимоисключающие вещи, но с одинаковым темпераментом.
Прежде всего они доказывают, что практически не общаются с русскими, а только и исключительно с американцами. И вы поначалу никак не можете взять в толк, чем плохи русские и почему вообще это важно. Важно, оказывается, потому, что они не имеют никакого отношения к Брайтону и презирают его от всей души. Ну и прекрасно — зачем это доказывать?
С нежеланием общаться с русскими как — то не вяжется другая, тоже весьма существенная идея. Подобно тому, как Томас Манн, оказавшись в Америке, сказал: «Там, где я, там немецкая культура», — все они уверяют, что Россия понятие не географическое и они сохраняют ее лучше, чем мы в Союзе. И опять — таки, чем старательнее они разыгрывают роль Томаса Манна, тем менее убедительно она смотрится. Третий излюбленный мотив утверждений сводится к тому, что они замечательно живут, даже когда живут плохо. Потому что их трудности — нормальные трудности нормального общества. Нормально в данном случае, если художник работает маляром, писатель — программистом (это еще шикарный вариант), а рок — певец перебирает сушеные грибы.
Зато они свободны. Вы думаете, что свобода не в последнюю очередь есть возможность быть равным самому себе. Упаси вас бог им брякнуть что — нибудь подобное.
Выбирая между правдой и вежливостью, воспитанный человек вынужден быть вежливым. Первые дни я пытался говорить, что писать сейчас можно что угодно и о ком угодно, включая Ленина и Горбачева, и ничего за это не будет, кроме гонорара. Но видя, какой неподдельный ужас возникал в их глазах, я сжалился и переиграл все в точности наоборот: цензура совсем заела, вымарывает каждое слово, сидим все зубами стучим в ожидании ареста. «Бедные вы, несчастные», — отвечали они с чувством глубокого удовлетворения.
Общаясь с манхэттенскими русскими, нужно быть готовым ко всякой неожиданности и заведомо со всем согласиться — и с тем, что Нью — Йорк в тысячу раз лучше Москвы, и что он более русский, и более православный, и в конце концов очень на нее похож.