ния наскрести не удалось. Царила одна — национально — государственная. Одна на троих. Думаю, лишь известные предрассудки и наличие зала помешали Кожинову, Травкину и Станкевичу застыть в последнем поцелуе. Но они к этому были явно близки. Намек на конфликтность возник только в соревновании: кто лучше изъяснится в любви к государственности. Выступали прямо по Пушкину: «Кабы я была царица». И, как у Пушкина, общность стратегии ораторов оттенялась некоторой разницей в тактике. Все шли к одной цели, но каждый своим путем.
Кожинов продемонстрировал свойственную ему изобретательность. Наклепавши для начала на Старовойтову и представив ее то ли боярыней Морозовой в борьбе с троеперстием, то ли отечественным Юлианом — Отступником, вздумавшим злодейски извести православие на Руси, он затем излил свои чувства по поводу мундира, такие несказанные, что им стало тесно в границах нормативной грамматики: «Человек, идущий в строю, он окультурен, каждое движение его осмысленно». В финале передачи Кожинов обратился к залу последовательно с тремя вопросами, якобы пытаясь выяснить, кто из присутствующих сочувствует пикетчикам, ну хотя бы понимает их или на худой конец просто не осуждает. Вопросы сильно смахивали на уговоры. Так изобретательность поклепа и языковую изобретательность венчала изобретательность мольбы.
На противоположном тактическом полюсе почивал простодушнейший Николай Ильич Травкин. Единственной тактикой здесь было отсутствие тактики. Природный человек, Николай Ильич защищал твердую власть по — мужицки прямо, лишних слов не тратил, в чувствах оказался скуп. На провокацию из зала какого — то защитника лесов не поддался, заметив, что государство и так занимается одними зелеными да голубыми. Слово веское, слово народное, упав, отлилось в золоте каламбура. Аккурат между ними расположился взвешенный, осмотрительный Сергей Станкевич. Не пускаясь в рискованные кожиновские эскапады, но и не безмолвствуя важно, как Николай Ильич, он во всем указывал пример божественной тактической середины. С одной стороны, с другой стороны. С одной стороны, Петр Великий не такой великий. С другой стороны, монархия и сейчас возможна и даже желанна, как драгоценный символ. С одной стороны, народ оторвался от правительства, с другой правительство оторвалось от народа. Рассуждая об этом, Сергей Борисович возжелал «по — мужски поговорить» с Молдовой, опередив хотя бы в телевизоре Р. И. Хасбулатова, который с недавних пор «по — мужски говорит» с Грузией. Бог в помощь. Если и воевать они будут без нас.
Как и ожидалось, в телевизионном соревновании трех национал — государственников победила дружба. Все вкупе с залом сошлись на том, что пора прекратить жить по указке МВФ, и, успокоившись на достигнутом, разошлись по домам. Остались только неугомонные пикетчики у телевидения. Интересно, зачем? Зачем требовать эфира для оппозиции в день, когда она целиком его занимает? Ведь ведущие «Взгляда» — не те мальчики, что назло маме отморозили уши и специально пошли на очевидный драматургический провал, пригласив клуб единомышленников. Они позвали тех, кого могли. Ибо больше звать некого.
И жизнь, качнувшись влево, качнулась вправо. Для понимания характера происшедшего ни Кожинов, ни Травкин не интересны. Один — потому что изделие слишком штучное, другой — потому что чересчур массовое. В динамике общественных умонастроений не участвуют оба. Оба к тому же на обочине большой политики. Зато серединный Станкевич, советник президента, репрезентативен за троих. Типичный «мнс» эпохи перестройки, ранее никому не ведомый, он был избран на съезд народных депутатов СССР за то, что исповедовал демократические общие места, за то, что при случае проголосует, как Сахаров. Сводя все до формулы, можно сказать, что он был избран за то, что ставил личность выше государства, то есть за классический либеральный имидж. Теперь он поменял его на имидж прямо противоположный, став государственником, желающим «по — мужски говорить» с городом и миром. Что ж, казался либералом, а оказался консерватором, или был одним, а превратился в другого, — оба варианта — дело житейское. Люди всякие нужны, люди всякие важны. Хуже то, что он не стал настоящим государственником и никогда не был настоящим либералом. И относится это не к одному Станкевичу, а ко многим из первого перестроечного призыва. Избранные как группа поддержки, а не как профессиональные политики — на что тогда никто не мог рассчитывать, — они и не сделались профессионалами, вполне по — житейски разделяя распространенные заблуждения эпохи и склоняясь сегодня к консерваторам вместе со всем общественным мнением.
Сама по себе идеология национал — патриотическая, в духе Каткова, К. Леонтьева или даже Победоносцева, ничем особенно не ужасна. Идеология как идеология. Мне не нравится, а кого — то воодушевляет. И на здоровье. Но ведь нет никакой такой идеологии, нет никаких государственников и тем паче нет консерваторов. Есть один и тот же оксюморон. Люди, собравшиеся в пикет, именуют себя духовной оппозицией. Как прикажете понимать? Если это оппозиция власти, то она политическая. Политика — дело низкое, земное. Из политики корысть извлекают, не гнушаясь самым мелким профитом. И чем мельче, но последовательней добываемый профит, тем выше и опять — таки последовательнее политика. Ради политики можно прийти и к «Останкино». Но ради духовности ходят в другое место, особливо когда Троица и полагается в церкви с березою стоять да на кладбище с водкою ездить.
Люди, собравшиеся в пикет, именуют себя консерваторами. Но консерваторы в пикет не ходят не то что по праздникам, — даже в будни. Они дома сидят и чай с вареньем пьют. Консерватизм — не одни лишь политические убеждения, консерватизм — в большей степени психофизика. Консерваторы от природы спокойные, здоровые и румяные. Они прежде всего ценят стабильность и никогда ею не жертвуют. Они крепко думают, прежде чем «по — мужски поговорить», и не расположены объявлять об этом по телевизору. Телевизионные угрозы — жест не политический, а театральный, плод не силы, а слабости, отчаянье истерики, как в газете «День»: «Нас остановит только пуля!» Так кричит пожилая балерина, прежде чем навсегда покинуть сцену. Пребывая, между прочим, в уверенности, что тоже «поговорила по — мужски».
Люди, собравшиеся в пикет, именуют себя коммунистами и антикоммунистами. И это единственное, что верно. Причем верно не только по отношению к различным группам, но и по отношению к одним и тем же людям сразу. Они одновременно и коммунисты, и антикоммунисты. И, к сожалению, такой навязчивый плюрализм распространяется далеко не только на тех, кто собирается в пикеты. Кинокритик Саша Киселев, на которого всегда радостно сослаться, недавно напомнил старую поговорку: нет зрелища более тягостного, чем пьяная баба, тощая свинья и нищий буржуй. Опыт последнего времени показал, что зрелище более тягостное все — таки имеется: это люмпен — либералы, люмпен — консерваторы и люмпен — истеблишмент. В эпоху перестройки господствовали либералы, наживая капитал на глупейшей, но безобидной антикоммунистической истерии, на многообразной войне с памятниками. Ленина снесли, и казалось, что путь в светлое будущее расчищен. Более того, казалось, что люди, сносившие Ленина, и есть либералы, хотя последние никогда не действуют сообща с толпой, даже если она вершит правый суд.
В стране с демократическими навыками либералы отстаивают личность перед государством, частное перед общим, прихоть вопреки правилу. И они необходимы.
В стране с демократическими навыками консерваторы отстаивают ценности государства, общего перед частным, правила над прихотью. И они тоже необходимы.
Наконец, в стране с демократическими навыками власть отстаивает только закон, но зато делает это рефлекторно, то есть без колебаний и, разумеется, без дебатов, которые отданы в удел общественности, тем же либералам и консерваторам. В отсутствие зараз и первого, и второго, и третьего или — что еще хуже — в смешении их стала возможной совершенно немыслимая коллизия, происшедшая в «Останкино». На бездействие власти многие обратили внимание. Но плохо не столько само бездействие, сколько неизбежная его закономерность.
Тяготы реформы качнули общественный маятник вправо, превратив вчерашних люмпен — либералов в люмпен — консерваторов. Та же коммунистическая, она же антикоммунистическая истерия двинулась по другому, как бы государственному руслу, снося вместо памятников границы, что для реальной безопасности страны горше любых пикетов. Посягательства на Крым, Приднестровье и Осетию уравняли легитимную власть с шутовским съездом народных депутатов СССР, требующим того же самого, но более последовательно. Бывшие западники и почвенники, либералы и государственники делятся теперь только по принципу личных амбиций: власть, и без того шаткая, постоянно компрометирует себя склоками между законодательными и исполнительными структурами.
В такой ситуации разница между людьми, оказавшимися по обе стороны баррикад, между пикетчиками и значительной частью истеблишмента, выглядит весьма проблематичной. Люмпенское подсознательное недоверие к закону, помноженное на слишком заметное сомнение в своей правоте, привело власть за стол переговоров с пикетчиками. Увидев, как сладко беседует с ними сам главный полицмейстер города Мурашев, московские депутаты исключительно ради того, чтобы нагадить мэрии, состряпали указ, в котором, по сути, благословили бандитов, то есть прямо надругались над Уголовным кодексом. Параллель с летом семнадцатого года стала какой — то неотступной. Но не Мурашев, нежно — застенчивый, и не Моссовет, прыщаво — заносчивый, а именно общая неуверенность истеблишмента в самом себе сделала такое возможным. Как летом семнадцатого года. Значит, все опять повторяется. Значит, любая урла может три дня мочиться вокруг «Останкино» и в награду получить лучшее время в эфире. Значит, сбудется мечта повелителя мух из «600 секунд», и он превратит их в 6 оо минут по первому каналу. К чему это приведет в многострадальном СНГ с его расшатанной психикой и таким же расшатанным ядерным арсеналом — лучше не думать. И не диво, что благочестивые христиане на Троицу прятались по церквам, шепча: «Господи, помилуй!»